Аудитор

Отец налил себе чаю и, обхватив голову руками, тихо заговорил:

– Ир, ты думаешь, я не понимаю, почему ты так на меня злишься? Ты злишься из-за матери. Тебе за неё обидно, вроде как я её предаю.

Ира молчала, в глубине души она вынуждена была себе в этом признаться, что так и было. Как он мог? А мама? Хотя зачем она так? Ведь и раньше же знала, что папаня далеко не свят, что время от времени себе позволяет. Откуда она это знала? Мама, естественно, никогда с ней о таких вещах не говорила, не жаловалась. И всё равно, отец легко нравился женщинам и пользовался этим. Скорее всего, хотя не точно. Да, нет… точно, просто это происходило не при них. А тут он как с цепи сорвался, совсем обнаглел. При всех, при ребятах, при детях. Сама того не замечая, Ира скатывалась на ханжество – при них нельзя, а без них, получается, можно? Да кто она такая, чтобы его судить? Мамы же всё равно нет. Хотя так, может, ещё хуже – её нет, а он резвится. Впрочем, его же тоже нет. Отец вёл себя так обыкновенно и по-земному, что Ира в последнее время как-то забыла, что произошло и сколь уникальна их ситуация. А отец продолжал:

– Я пережил маму на 4 года, очень без неё, как ты помнишь, мучался. Нарушился наш баланс – мы с мамой, а у вас своя семья. После маминой смерти получилось, что у вас всё по-прежнему, а я – один. Мы, по сути, так и не смогли найти правильного друг с другом тона. У меня портился характер, я старался быть независимым, но все равно зависел от вас психологически, вы меня жалели, а я больше всего на свете боялся быть жалким.

Ира удивилась: надо же, он понимал такие нюансы, а она и не знала, считала его не способным к самоанализу.

– Ты не думай, при жизни я этого не понимал, это уже потом… там я кое-что осознал, было время подумать. Я тогда на вас почему-то всё время обижался, хотя вы были ни в чём не виноваты. И ещё одно… понимаешь, я стал не нужен. Маме был нужен, а всем вам – нет. Я уверял себя, что семья держится на мне, в каком-то смысле так оно и было, но признать, что вы смогли бы без меня обойтись, я не хотел, не мог. А потом… я умер, испытал самый кошмарный шок, какой только возможен. Я осознал, что меня нет, нет моего тела. Я существовал, мои интеллектуальная и эмоциональная субстанции сохранялись, но жизнью это уже не было. Когда я понял, что могу почувствовать и даже при желании условно увидеть тех, кто давно умер, но находятся где-то рядом, я стал прежде всего искать встречи с мамой. С женщиной, с которой я прожил всю жизнь, которую искренне любил, о которой заботился и берёг.

– Больше, чем обо мне?

– Наверное, да. Хотя моя любовь к тебе была настолько другой, что нельзя их сравнивать. Не перебивай меня, прошу… Так вот, мы встретились. Конечно, она знала, что я умер и к ней приду, и не была удивлена.

– Обрадовалась?

– Вот именно, что нет. Ни удивления, ни радости, ни раздражения, ни элементарного желания утешить, ни душевного волнения… ничего. Меня встретило её равнодушие, странное безразличие к человеку, с которым она, как мне всегда казалось, была счастлива. Она поговорила со мной, но разговора не получилось, я сразу почувствовал её вялость, апатию, бесчувствие. Она вела себя со мной как с давнишним, почти забытым знакомым. Знакомства не отрицала, но и дальнейшее общение отсекала.

– Может, там со временем люди теряют способность сочувствовать, эмоции остывают? Разве это не так?

– Не совсем так. Ты сказала, со временем, но там нет времени, оно больше ни над кем не властно. Ты права, никто не орёт, не ругается, не дерётся, не делает другим гадостей. Во всём этом нет смысла, но чувства сохраняются – люди любят, радуются или остается безучастными. Эта нейтральная холодность заменяет земную ненависть. Не уверен, понимаешь ли меня. Кто-то – близкий и желанный, а кто-то – никакой. Вот я для неё и есть никакой.

– Мама – что, там одна? Это ужасно.

– Не волнуйся, Ира, мама там не одна, вовсе не одна.

– Боже! А с кем?

– С Изькой Минцем.

– Как?

– Вот так, Ира. Я понимаю, что тебе тяжело это слышать, поэтому мне не хотелось с тобой говорить о маме, но ты меня вынудила. Теперь слушай…

Я ведь маму знал ещё девочкой, она же младшая сестра моего хорошего институтского приятеля. Мы к ним ходили, и я видел эту девчонку, хотя и не обращал на неё никакого внимания, вообще о ней не думал. В старших классах она дружила с Изькой, я его у них иногда встречал. Опять же, никакого дела мне до них не было. Девчонка выросла, и я находил её симпатичной, однако мне тогда совсем другие девушки нравились. Более стильные, что ли, ухоженные, как тогда говорили – с изюминкой. Этого в ней совсем не было. Простая девчонка, не кокетка, не было в ней ни загадочности, ни блеска, ни… даже не знаю, как сказать. Таких девушек на каток приглашают, а не в ресторан. Если кого в ресторан, то угощают, танцуют и дело в шляпе. Девушка твоя. С ней мне бы это и в голову не пришло. И не только потому, что она была сестра друга или вообще, «маленькая», а просто тогда она воспринималась не молодой женщиной, а бесхитростной девчонкой. А мне такие не нравились. С нами она почти не разговаривала, если товарищи брата её о чем-то спрашивали – отвечала, но от сих до сих. У неё была какая-то своя, как мне тогда казалось, детская школьная жизнь. Откуда я про Изьку знаю? Ну, это в воздухе витало. Он за ней заходил и они куда-то шли. Изьку мы в нашу компанию никогда не звали, он был помладше, да и не нужен нам был никто. Знаешь, когда у ребят компания, в неё не так-то легко попасть посторонним, а Изька был именно посторонний, ни бауманец. У меня были девушки, хотя ни одной постоянной. Одна была дольше других, но я девушками не дорожил. Не знаю, плохо это было или хорошо.

Из чувства долга перед ушедшим на фронт другом я, когда началась война, отправил его семью в эвакуацию. Причём заботился о его старшей беременной сестре – младшая ехала со всеми, но совсем меня не волновала, поверь, а я – её. Изька Минц тоже ушёл на фронт, это я знал. Осенью 41-го немцев от Москвы отогнали. Мамина семья вернулась домой. Я работал днями и ночами, в Черкизово заходил редко, было не до чего, но на Новый год выбрался, они меня пригласиали, хотели, чтобы я пришёл. Хоть один мужчина за столом. Я не знаю, как всё получилось. Когда все ушли спать, мы остались за столом одни и я предложил ей уйти погулять. Какое гулянье! Транспорт в новогоднюю ночь ещё ходил, и мы поехали ко мне на квартиру, в Лихов. Я не хочу говорить об этой нашей первой ночи. Если честно… ночь как ночь. Обычная первая ночь молодых мужчины и женщины. Я сам себе удивлялся и под утро понял, что я хочу быть только с этой девушкой и больше ни с кем. Она заплакала, я спросил, что случилось, и она ответила, что ей жалко Изьку. Вот его уж мне совсем не было жалко, плевать я на него хотел, и ей так прямо и сказал. «Он же на фронте», – повторяла она, но я не слушал. Я не хотел, чтобы его убили. Веселый парень. Изя Минц ничего плохого мне не сделал, но я знал, что его девушка теперь моя, и был в этом уверен на сто процентов.

Что уж она там дома говорила, я не знал и знать не хотел, да только буквально на следующий день я перевёз её в Лихов. Изька через какое-то время обо всём узнал. Это-то ладно, но надо же… он каким-то образом уехал с фронта домой. Не знаю, как ему это удалось. Приехал разбираться, но какое там… был дома всего сутки, едва успел родителей повидать. Они поговорили, я даже не спрашивал, о чём… их дело. Девушку Минц потерял и с этим вернулся на фронт. Наверное, я мог бы поинтересоваться, как моя жена себя чувствовала, что испытывала, мучилась ли угрызениями. Но я ни о чём её не спросил. Считал, что это не моё дело. В чём-то я был даже благодарен Изьке. Мама, как ты знаешь, училась в пединституте на филфаке, потом Минц перетащил её к себе, в Институт Связи, а после я взял на себя полную за неё ответственность. Всё, что её касалось, стало моим делом. Странно, но она так и осталась для меня девочкой. Я её устраивал, спасал, помогал, буквально тащил на себе, а от неё почти ничего не требовал, лишь бы любила и верила. Всё так и было. Изька вернулся, долго, кажется, был один, потом всё-таки женился, но счастлив, видимо, не был. Мы с его семьёй изредка через маминых приятельниц общались, но друзьями не стали. Оба этого не хотели. С годами мама упоминала Изькино имя довольно часто, в связи с его женой и детьми, он превратился в дальнего знакомого. Изька считался хулиганом и шалапутом, хотя бездельником он не был. Просто повесой и разгильдяем. Что-то в нём, несомненно, было – обаяние и привлекательность лёгкого человека. Для меня он как личность не существовал. В этом я тебе могу признаться. Институт закончил, но инженером работать так и не стал. Вместо этого поступил на какой-то завод, где он занимался разными гешефтами, имел левые деньги, причём, как мама намекала, немалые, но спокойно он не спал. Как я теперь понимаю, Минц ходил по краю, по тем временам его бы просто расстреляли. Твоя мама вряд ли хотела бы такого мужа, но ореол резкого, смелого парня всё равно над Минцем витал, и маме он скорее нравился. Во всяком случае, она его никогда ни за что не осуждала. Может ли быть, что она всегда в глубине души боялась, как бы его не поймали? Думаю, да, боялась, совсем безразличен Минц ей не был. Это я сейчас понял, а тогда вообще о нём не думал. Нет, думал иногда, и в глубине души немного его за гешефты презирал, считал себя лучше и талантливее. Нет, я не считал большим грехом немного урвать от советской власти – знал, что так ей, власти, и надо, но да, был всё-таки чистоплюем и предпочитал зарабатывать деньги профессией, в которой я был не последним.

Почему я тебе так подробно об этом рассказываю? Понимаешь, мама там с Минцем, им хорошо вместе. Они не смогли быть вместе при жизни, я их разлучил. Пойми, я не считаю себя виноватым, так выстроилась судьба. Мы прожили с твоей матерью хорошую жизнь, но там… пойми, там все обнуляется. Люди не с теми, к кому их прибили жизненные обстоятельства, а с теми, с кем должны были быть, если бы жизнь была идеальной. Я говорю «люди» – условно. Конечно, мы там не люди – нет телесности, секса, боли, болезней, но зато нет и недомолвок, умолчаний из жалости, обиняков и экивоков, к которым прибегают по разным причинам – боишься ранить близкого, спасаешь свою шкуру, избегаешь проблем. В том-то и дело, что там у нас всё становится кристально ясно. Нет больше смысла ловчить и продолжать тянуть надоевшую лямку, не желая ничего менять из страха, что будет хуже.

Я понятно тебе объясняю? Моя мать, например, со своим первым мужем. Второго не жалует, хотя это дикость: первого она знала пару лет, а со вторым прожила больше пятидесяти. Как так получается?

Ладно, не буду отвлекаться. Речь о твоей матери и Изьке Минце. Когда я понял, что она с Минцем, а не со мной, я был потрясён, это был удар ниже пояса. Я отобрал у него девушку, прожил с ней всю жизнь, делал для неё всё, что только было в человеческих силах, а оказывается, мужчиной её жизни был не я, а он. Как же мне было трудно это принять, просто невозможно! Я её спрашивал, что я ей сделал, что я вообще сделал плохого, что делал не так… почему Минц, а не я, её муж? И ты знаешь, она мне ничего не смогла ответить. Я к ним больше не ходил. Это я так, по привычке говорю – «не ходил». Никто там никуда не ходит. Неважно. Их окружают люди, большинство из которых я не знаю. А те, кого знаю, мне совершенно чужды на всех уровнях.

– А мама? Мама тебе тоже теперь чужда?

– Нет, вот именно, что нет. Маму я по-прежнему люблю, но я понял, что я был в её жизни субститутом, заменяющим Минца.

– Я не понимаю. Она, что, жалеет, что именно ты был её мужем? Разве у вас была плохая жизнь? С Минцем ей было бы лучше? Я не могу в это поверить. Куда Минцу до тебя!

– Ира, ну что значит «лучше – хуже»? Было бы по-другому. Может, труднее, тяжелее, иногда невыносимее, но правильнее. А со мной ей было легко? При жизни мне казалось, что я делал всё, чтобы облегчить маме жизнь, но сейчас стал понимать, что, несмотря на мои усилия, я не был ей тем мужем, который бы на сто процентов с ней совпадал.

– А разве бывают совпадения на сто процентов?

– Бывают наверное, но очень редко. Разве здесь, на земле, может быть что-то стопроцентно идеальным? И совпадений идеальных тоже нет.

– Папа, а ты можешь сказать, насколько мы здесь все совпадаем? Я и Федя, Марина с Олегом, Лиля с Лёней?

– Нет, ста процентов у вас ни у кого нет, но это только моё мнение. Там будет ясно, а здесь… кто же знает. Живите своей жизнью и ни о чём таком не думайте.

– Я помню, Минца как хамоватого и не слишком далекого малого, матершинника, безответственного отца и мужа. Он не идёт, повторяю, с тобой ни в какое сравнение.

– Ир, ты его совсем не знаешь. Плохо жил с женой, не любил её. Он вообще никого, кроме твоей матери, не любил. Да, он был плохим мужем, но прекрасным сыном. Помнишь, он говорил, что о человеке можно судить по тому, как он относится к своей матери? Я свою мать любил, но в этой любви было больше не любви, а чувства долга. Это относится ко всем моим родственникам. Минц… он был совсем другим. Да не в этом дело, каким он был. Дело в том, что он лучше подходил ей.

Ты не представляешь, как много я об этом думал. И так, и этак все мелочи вспоминал, мне надо было понять, что со мной не так по отношению к ней. И я начал понимать, не всё, правда, понял, только начал.

– Ну, и что ты понял?

– Тут разница едва уловимая, но она есть. Разница в уровнях, темпераментах, амбициях, жизненных установках. Я человек сумрачный, временами даже угрюмый. Да, я знаю, что ты хочешь мне возразить… когда я вхожу в раж, выпью… но речь-то не об этом. Речь о характере. Вот я дома, у меня трудный день, проблемы, меня что-то гложет – и тогда всё, я хмурый, неприветливый, неласковый. «Оставьте меня все в покое!» – вот моя реакция на всё. Мама ко мне не лезла ни с расспросами, ни с разговорами, ни с нежностями. Я по темпераменту человек северный, а Минц – южный, тёплый. Он шутит, улыбается, от него всегда исходит энергия расслабленной нежности. Такие, как он, умеют отшучиваться от невзгод. Я смотрел сычом, а в его глазах были смешинки. Маме было бы с ним легко. А потом… вся моя карьерная устремлённость, совещания, командировки, проекты – да не нужно ей было это всё. Минц делал деньги, и если бы был с нею, тратил бы всё до копейки на свою любимую и они бы ездили на курорты. Представляешь себе черноморские курорты? Море, пальмы, шезлонги, рестораны, крепдешиновые платья, украшения. А я ездил отдыхать один, в ресторан ходил не с мамой, ни одного украшения ей не купил. Считал ерундой. Минц был выходцем из Одессы, в чём-то местечковым, хитрым, неунывающим евреем. Може, ей такой и нужен был! Мама с ленцой была, не хотела ни учиться, ни работать. Хихикала по телефону с подругами, а подруги под стать контингенту Минца. Симпатичные мещаночки, если называть вещи своими именами. Я знаю, тебе неприятно, что я маму такой считаю… ладно, закончим этот разговор.

– Подожди, пап. Я теперь должна всё это продумать. Просто скажи мне… а как ты? Как ты всё-таки это пережил?

– Пережил… при чём тут жизнь? Но по сути ты права – чтобы бы это пережить, мне надо было вернуться. Там я был очень одинок, так одинок, что не находил покоя. Такого обычно не случается, и я, может быть, стал исключением из правил, и потому я здесь. Вы все – мои самые близкие люди. Я хочу быть выслушан и понят, чтобы снова быть в ладу с собой.

– Тебе с нами хорошо?

– Да, мне хорошо с вами, хорошо жить, но не на сто процентов. Но это и есть жизнь, где нет идеала. Не уверен, что ты меня до конца понимаешь. Наверное, понимаешь до определённого предела, насколько здесь один человек может понять другого. Всё, я устал.

– Хорошо, последний вопрос. Ты сказал, что ты там один. Разве нет ни одной женщины, с которой ты мог бы общаться?

– Почему? Общаюсь с разными, но… я все равно один. Ни приятельницы, ни коллеги, ни друзья, ни родственники не могут заменить мне маму. Разве это непонятно? Там нет будущего, нет настоящего, есть одно только прошлое. Оно расстилается перед каждым бесконечной мозаикой, открывающей всё новые и новые грани. С кем мне там обсуждать открывшееся? С кем?

Ирина кивнула, прикоснулась к отцовской горячей руке. Раньше они практически никогда друг друга не касались. Почему? Было не принято или они не могли преодолеть стеснение, неловкость физического контакта, странное неудобство показаться навязчивым? Ирина поднялась наверх и в смятении легла на кровать. Мама с Минцем – это не укладывалось в голове. Как она могла? Какое предательство! А она? Когда она умрёт, она тоже маме будет не нужна? И внучки будут не нужны? Не может быть. Такого не будет. Лучше было вообще об этом не думать. Папа был прав.

Дни после Нового года проходили в атмосфере постпраздника. Несколько раз пересматривали новогодний концерт, который нравился всем всё больше. Папа научился включать ютуб и радовался множащемуся числу просмотров. Родственникам и близким друзьям они, правда, ссылку не посылали. Как можно было это сделать? Мелихов ведь был одним из самых активных и ярких участников, и что бы, интересно, сказали знакомые, увидев его? Ира не хотела проверять, хотя ей было очевидно, что самому отцу вся проблема его пришествия была абсолютно безразлична.

В связи с известными обстоятельствами, у них возникали жаркие споры по поводу Алины, Ириной двоюродной сестры, живущей в Брюсселе. В прошлом году Алина потеряла мужа, очень пожилого, и, как считала Ирина, малоприятного господина. Теперь Алина осталась по сути совсем одна в чужом городе, и не было ничего, способного отвлечь её от потери. Алина постарела, похудела, жаловалась на здоровье и тоску. До прихода отца Ира постоянно приглашала сестру переезжать к ним. Конечно, этот вариант вторичной эмиграции не был идеальным, но, как они все считали, был, скорее всего, единственно приемлемым выходом из ужасной ситуации. Ира верила, что вблизи их семьи Алина отогреется душой и её вселенскому одиночеству придёт конец. Она предвидела и трудности, но мысль, что Алина, рядом с которой прошла вся её жизнь, прозябает никому ненужной старушкой, причиняла ей боль. Так продолжалось до известного времени: долгие телефонные разговоры, скайп, попытки уговорить Алину хотя бы попытаться переехать. Но теперь, мучаясь угрызениями совести, сестру она больше не приглашала. И всё из-за отца.

Отец расспрашивал о родственниках – о тех, кто умер, он знал, но оставшиеся, теперь пожилые, близкие его очень интересовали. Когда его старшая племянница Иза появлялась в скайпе, он даже украдкой смотрел на неё из-за двери. Сказал, что стала толстая, но в целом молодец. Правильно, что ездит отдыхать и всем интересуется. Когда Ира указала ему на совершенно нетронутый временем рассудок Изы, он спокойно ответил, что и не удивляется, ведь не в кого маразметь. Несколько раз он порывался сам подойти поговорить с ней, настаивал, что имеет право, но Ира не позволяла:

– Пап, ну как можно думать только о себе? Тебе, понимаю, хочется, поговорить… но поставь себя на её место. Это же шок! Как ты ей будешь объяснять? Стоит ли оно того?

Папа прекращал настаивать, но Ира знала, что в следующий раз он опять начнёт. От деятельности Алиного брата Эрика от был просто в восторге:

– До сих пор работает? Вот так и надо! Зря он, конечно, в Израиль поехал, надо было в Америку.

– Пап, ну почему ты всегда столь уверен в своём мнении? Почему не в Израиль?

– Потому что Америка перспективнее.

– Да с чего ты взял? Израиль – родина высоких технологий. Эрик – научный руководитель серьезных лабораторных исследований. Работает над созданием батарей к космической технике.

– Ну, правильно, он же наш выпускник. Я не удивлён.

– Да не про это сейчас речь, а про Америку и Израиль.

– Сама знаешь, какой ужасный в Израиле климат и как там неприятно жить. Сама почему-то уехала в Америку.

Папа говорил это таким тоном, что дальнейшее продолжение спора казалось бессмысленным. «Это так, потому что он так считает! О чём тут говорить? А те, кто не согласны – они просто не понимают». В этом был весь папа. И он, разумеется, не изменился. Когда Ирина начинала раздражаться папиной упертостью, она сама себя одёргивала: вот и хорошо, что он прежний. Если бы изменился, он был уже не её Мелихов, не тот, который был ей так нужен.

С Алиной всё обстояло сложнее. Отец был категоричен: пусть немедленно приезжает!

– Пап, не всё так просто. Во-первых, Алина не хочет…

– Не хочет потому, что плохо приглашаете. Я вот звал свою сестру из Казани, так она всегда у нас подолгу жила.

– Ну что за бред – сравнивать твою сестру с Алиной? Лида жила у нас на кухне на раскладушке, сидела у окна, уставившись в одну точку. А когда ты её поселил с Любой, они и вовсе через пару месяцев переругались. Забыл?

– Ты зачем мне это говоришь?

– А затем, что не факт, что Алине будет с нами хорошо.

– А сейчас ей хорошо?

– Ей плохо, но может быть ещё хуже.

– Глупости говоришь. Ты, кстати, сказала – во-первых, а во-вторых?

– Есть проблемы со статусом. Что с тобой это обсуждать! И потом – проблема твоего присутствия.

– Что?

– То! Не хватало Алине ещё и твое возвращение переваривать. Не слишком ли это для неё будет?

– Ты вот меня в эгоизме всё время обвиняешь. Да ты сама эгоистка! Только и думаешь, как ты будешь Алине про меня объяснять. Так и объяснишь, как есть. Ты бы лучше о ней думала. Бедная девка. Да что ты вообще можешь знать об одиночестве! Не будет ей с нами хуже. Я знаю, что говорю. Сам ей позвоню, если ты не хочешь. Поняла меня? Я найду, как её убедить.

Ирине казалось, что отец сам Алине звонить не будет, но до конца в этом уверена она быть не могла. Чёрт его знает, с него станется. Возьмёт и позвонит. И тогда может статься, что их налаженная спокойная жизнь превратится в ад. С ним самим ещё только начало устанавливаться хрупкое равновесие, а тут Алина, с которой не всё будет гладко. Мелихов забыл, как сам с племянницей не ладил, как она на него обижалась? Какое всё-таки у отца счастливое качество – помнить то, что сейчас ему важно, и напрочь отбрасывать ненужное и нежелательное. У неё так не получалось. Может случиться так, что в итоге Алина к ним всё-таки выберется, не насовсем, а просто в гости, но что это меняет? Мелихова-то она всё равно увидит! И что будет? Ирину не покидала тревога, и она попробовала поделиться своими опасениями с Федей:

– Федька… слушай. Алинка-то всё-таки к нам приедет. Я уверена.

– Ну, и хорошо.

– А папа?

– Ир, ну что ж… мы же не можем всегда его скрывать. Скажем как есть. Разве у нас есть выбор?

Ира понимала, что Федя прав, но перспектива встречи отца с родственниками её пугала. Какова была бы их реакция? Верующих нет, у всех практический, рациональный ум. Как им принять нечто вроде привидения? А вдруг им будет противно, мерзко, муторно? Ей же тоже пришлось себя преодолеть, чтобы к нему прикоснуться, и её семья испытала то же самое. Но ей он родной, а остальным – не до такой степени. Надо называть вещи своими именами.

Интересно, почему эти нюансы волновали только её? С отцом было бесполезно обсуждать её страхи. Он плевать хотел. «Плевать» он любил. Отчего так? От нетонкости натуры, самоуверенности? Противоречивый Мелихов человек! Добрый и жёсткий, благородный и эгоистичный, прямолинейный и изворотливый. К нему нельзя относиться равнодушно – Мелихова либо любили, либо ненавидели.

Новогодние торжества миновали, Лиля готовилась к Мишиному дню рождения. Как ни странно, Федя с отцом снова обсуждали, кто что наденет, причём заранее. Папа решил идти в старых Фединых чёрных брюках и чёрной рубашке. Федя уступил ему бы и новые, но новые папе вовсе не нравились: что за дудочки безобразные? Стыд как мужики теперь обтягиваются! Не всякую моду следует принимать. Папа говорил с Федей назидательно, как будто он по-прежнему был молодым зятем, которого надо было всему учить. Всё-таки странно, что они все теперь сравнялись по возрасту: папе все ещё 74, Феде почти 71, а ей – 68. Они люди одного поколения. А вот и нет! Папа – он и есть папа, а они, несмотря на возраст – дети. А если бы он всё это время жил? А тогда папане в конце февраля исполнилось бы 103 года. Был бы он полная развалина, дряхлец убогий. А так – вполне ещё ничего. Но ведь дряхлец или нет – он бы всё это время жил, а он не жил, умер и был где-то там, чего никто не понимал. Интересно, может, если бы Мелихов не умер, они бы и в Америку не поехали. Недаром же он говорил, что с его секретностью его никогда бы не пустили. А значит, все сидели бы в Москве. Впрочем, насчёт «не пустили», может быть, Мелихов и ошибался.

На дне рождения всё сначала было хорошо, и Ира полностью расслабилась. Отец за каждым застольем теперь всегда сидел на своём месте. Началось всё с Лёни. Каким-то образом он стал хвалить Америку – в Америке, дескать, все лучшее в мире. Никто ему не возражал. Это был Лёнин коронный номер, одно из его любимых провокационных заявлений в надежде что кто-нибудь из присутствующих вступит с ним в глупую и бесполезную дискуссию. Никто не вёлся, даже вяло поддакивали, хотя и понимали, что Лёня и сам не особенно верит в то, что говорит, просто для развлечения ищет повод всех завести. Папа сначала, как и остальные, не заводился, но Лёня зачем-то скакал, что даже успехи в оборонке у СССР были мнимые, потому что русские в любом случае всё украли у американцев и это всем известно. Отец ввязался в спор, и Ирина с ужасом следила, как его лицо медленно искажается сдерживаемым бешенством, хотя и начал он неожиданно спокойно: