Нежная мелодия для Контрабаса

– Ась?!

– Хренась! – бабка Марфа и понятней в рифму могла ответить. – Горенки, говорю, не померли ли! Собирайся, пойдем проведывать!

Соловьиха опять переспросила:

– Ась?!

Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:

– Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!

– Ты что орешь-то?! – напирая на «о» прошамкала Соловьиха. – Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…

– Думает она! Чем ты там думаешь-то?! – бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. – Ты шевелись, давай!

– Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! – Соловьиха с трудом застегивала фуфайку – пальцы не слушались. – Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!

Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать – самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть – беда, и домовину привезти из соседней деревни – тоже не так-то просто!

Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:

– Я ей про дело, а она опять про свое умирание! – и проорала ей громко в самое ухо. – Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!

– Дак, я што, виновная что ль в этом? – всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. – О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…

Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.

– Федька – обормот, опять водку пьянствует, сволочуга пьяновая! – ругалась бабка Марфа.

– Ась?! – переспрашивала Соловьиха.

– Хренась! – снова огрызнулась бабка Марфа. – Глухариха! Говорить с тобой, так только нервы трепать.

Помолчала, и громко, против ветра крикнула:

– Уши давно мыла?!

– Давно! Мы с тобой как на Новый год истопили баню, с тех пор и не мылась, – обстоятельно ответила Соловьиха. И тут они пришли.

Калитка у соседей Горенок не открывалась, замело ее. Пока бабки тянули ее со всех сил, пытаясь продрать штакетины через свежий снег, промокли, как две мыши. Бабка Марфа материлась в голос, а Соловьиха поминутно задавала свой любимый вопрос:

– Ась?!

Наконец, калитка поддалась, прочертила по снегу полосы, как большая гребенка, и бабки протиснулись в образовавшуюся щель.

Стаську и Верного забрала к себе бабка Марфа. Мальчика одели в то, что удалось найти. Входную дверь подперли метлой – голиком на палке, и отправились в обратный путь.

– И что, обещались вечером приехать и не приехали? А, может, в больницу их определили? Не? Не знаешь? Экой ты, Стасюшко, немко! Слова не вытянешь!

В дом к бабке Марфе пса не пустили. Хозяйка определила его в сени, где в углу лежала копешка сена.

– Этого-то кобеля тепереча как кормить?! – сетовала Марфа. – У меня ж мяса для него нету!

Пес мяса не требовал. Он рад был хлебу и горячей перловой похлебке, в которую бабка капала немного постного масла. Пес сам открывал дверь на волю, уходил со двора, быстро бежал к своему дому, жадно обнюхивал калитку, пробирался к крыльцу, проваливаясь по самое брюхо в снег, заранее зная, что в доме никого нет. Ни одного следочка от дороги к дому, и сугробы у крыльца выше и выше день ото дня. Выше и выше. Выше его будки, которую когда-то, когда он был еще глупым щеном, любовно сколотил ему хозяин. Потом хозяин ушел. Постоял недолго на пороге, огладил Верного, и ушел. И больше никогда не появлялся.

А вот и другие члены семьи Горенко – мать и сестренка Стаса – исчезли без следа, будто корова языком слизала. Как стало позже известно, в поликлинике они не появились. Ни живыми, ни мертвыми не отыскались. Их исчезновение так и осталось тайной, за разгадку которой Стас отдал бы все, что у него было.

Осенью в лесу грибники нашли останки двух человек. Опознавать было нечего и некому. В местной милиции пришли к выводу, что это пропавшие родственники Стаса Горенко. Скорее всего, в пургу его мать и сестра были сбиты на дороге машиной и спрятаны в лесу. Стас узнал об этом через много лет – его познакомили с документами личного дела, в котором была справка из милиции. Впрочем, все это были лишь предположения.

А тогда три недели он прожил в избе у бабки Марфы, и все ждал и ждал мать, глядя с утра до вечера в продутый горячим дыханием «глазок» в замерзшем окне. Потом за ним приехали из районного центра, и увезли в приемник-распределитель. Там Стасу впервые в жизни начистили рыло. Он бы сказал, «побили», но взрослый Колька-кореец, который верховодил в приемнике-распределителе, сказал, что будет «чистить рыло», и чистил! А потом нашел его, зареванного, с кровавой юшкой под носом, в туалете за шкафом, крепко прижал к себе, и повторял:

– Мужиком будь, слышишь, ты?! Слышь, я кому говорю-то?! Мужиком будь! Это тебе учеба была. Будешь мужиком, я тебя уважать буду, понял – нет?!

– Понял, – шмыгнул носом Стася, сплюнул кровью, и боднул упрямо в лоб Кольку-корейца, который сильно нарушил его личное пространство.

Как и следовало ожидать, спустя какое-то время, Стас Горенко попал в детский дом, где прожил до шестнадцати лет, закончил девять классов, и подал документы в училище, на шоферское. Мог бы что и поинтереснее выбрать, так как учился хорошо. Но ни к чему ему было, потому что мечтал о службе в милиции. Хотел стать следователем. А для этого ему надо было отслужить в армии.

Физические данные были – дай бог каждому! Детский дом свое дело сделал: Стаська научился драться, как тигр! Бицепсы и трицепсы росли год от года. Он давал их потрогать девочкам, и они делали это с удовольствием и уважением.

Потом была учеба в училище, где было ему скучно, так как науку шоферскую он в совершенстве освоил еще в детском доме, пропадая с утра до вечера в гараже с детдомовским водителем дядей Семеном. В конце своей учебы у него Стас мог запросто двигатель перебрать. И старенькие «Жигули» водил классно. И даже грузовик. Только прав не было. А их Стасу можно было выдать с чистой совестью без всякого училища, но … «не положено!» И потому отсиживал он на скучных уроках совсем без пользы, и мечтал о практике. По улицам районного центра ему поездить пока не довелось. А когда это, наконец, произошло, инструктор по вождению посмотрел на него с уважением, и принял экзамен без придирок.

Через год учебы Стас получил досрочно водительское удостоверение и «университеты» его на этом закончились. Он прикидывал, как построить дальнейшую жизнь, и тут вдруг получил письмо от Кольки-корейца. Их пути после приемника-распределителя разошлись: Колька сбежал оттуда, подался в Питер к дальней родственнице, которую он для простоты называл «теткой». Дальняя родственница оказалась сердобольной, сироту приютила. А теткин муж – Иннокентий Семенович, – определил его сначала в школу-восьмилетку, а потом в училище при судостроительном заводе. Так у Кольки-корейца началась рабочая биография.

Спустя некоторое время после того, как судьба раскидала их, Колька-кореец нашел Стаса в детском доме. Написал письмо. Стас обрадовался, так как на всем белом свете у него было только два близких человека – бабки с родного хутора, Марфа и Соловьиха. Писем им он не писал. Боялся, что напишут они ему, что пес его Верный пропал, или умер от тоски. Как тогда жить с такими вестями?! Нет уж, лучше не знать, и думать, что живется Верному сладко и вольготно с бабкой Марфой.

И вот еще Колька-кореец был ему не совсем посторонним. Он первым юшку кровавую пустил Стаське, и сам же пожалел, рассказал, что есть мужиком настоящим быть. Правда, толком побрататься они не успели – Колька сбежал из приемника-распределителя. И вот – нашелся!

Писал он Стасу про жизнь свою ленинградскую. Рассказал, что был в зоопарке и цирке, катался на метро и ходил с дядькой на демонстрацию.

Переписка у них не была регулярной: то один, то другой иногда подолгу не отвечали на письма, то конверты терялись где-то в почтовых пересылках. Но Стас знал, что у него в городе Ленинграде живет друг Колька. И когда он написал ему, что у них на заводе есть общежитие, и если Стас хочет, то…

Стас хотел! Профессия в руках. И к черту завод! Стас слышал, что в Ленинграде в милицию можно устроиться на работу, если биография подходящая, и общежитие там дают тоже.

«… Я живу в комнате теткиной покойной сестры, и ты, пока не устроишься с работой и жильем, можешь жить у меня. Места хватит!»

Никто и никогда не приглашал вот так Стаса в большой город пожить, сколько надо. Он собрался быстро. Что его сборы? Две рубашки в хозяйстве, ботинки, смена белья, осенняя куртка. Из зимней вырос – рукава по локоть. Даже брать ее не стал.

В Ленинграде на вокзале встретил его Колька-кореец. И почему «кореец»? Внешне не похож на корейца. Совсем.

– Колька, все спросить хотел: ты почему «кореец»? Не похож ты на них ни фига!

– Точно! Не похож! – хохотнул весело Колька. – А я и не потому «кореец»! Я у торгаша одного из подсобки на рынке спер корейку – шмат постного мяса на ребрышках, килограммчиков так на пять. И сожрал! Когда меня прихватили, мяса уже не было, только косточки остались! За это менты меня «корейцем» назвали. И все ржали, глядя, как я каждые пять минут носился в туалет. Сказали, бог шельму метит!

Колька помолчал.

– А кореечка просто знатная была! Хозяин ее рвал и метал, требовал вернуть. А как там вернешь?! Да и я малолеткой был – что мне предъявишь?!

– Колька, а знаешь, какая у меня мечта? – вдруг спросил Стас.

– Откуда ж мне знать?! Ты мне не рассказывал!

– Я в милиции работать хочу! – выпалил Горенко.

– Фью! – присвистнул Колька. – Вот только этого мне не хватало! Корейкой, что ль, навеяло?!

– Не, я давно хотел! Помнишь, я еще в приемнике-распределителе рассказывал тебе, что у меня вся семья пропала?

– Ну-ну, припоминаю что-то такое…

– Ну, вот… Конечно, никто их не искал, я так понимаю. Потом, вроде, кого-то в лесу нашли. Но мои или не мои – никто особо не выяснял.

– Ты хочешь правду найти?

– Хотел. Раньше. А сейчас понимаю, что бессмысленно, – Стас глотнул судорожно, и закашлялся так, что слезы выступили. – Ой!… Подавился… Так вот, я хочу, чтобы такого не было больше ни у кого и никогда. Я хочу искать и находить.

– Мечта, значит? – спросил Колька.

– Мечта.

– Ну, для начала тебе в армию надо.

– Знаю! Я готов.

– Вот что, ты все-таки сначала к нам на завод давай. Получишь прописку, пойдешь в армию прямо отсюда. А уж потом тебе прямая дорога в милицию! С руками оторвут! – Колька рад был помочь приятелю.

С работой все получилось как нельзя лучше: Стаса с его водительским удостоверением на завод взяли сразу, и место в общежитии дали, и документы на прописку приняли. У Кольки он только три ночи переночевал, а потом поселился в общежитии у станции метро «Автово».

А осенью его призвали на службу в армию, и он попал туда, куда хотел: в Псковскую дивизию ВДВ. Служил честно, время, проведенное в армии, не считал прожитым впустую. Впереди была цель, к которой шел с детства.

Мечта сбылась. Через две недели после дембеля Стас Горенко работал в милиции. И не просто в милиции, а в милиции «особого назначения». Попасть туда ему помог муж дальней родственницы Кольки-корейца: замолвил словечко, где надо, и Стаса взяли в питерский ОМОН.

– Было бы образование, мог бы карьеру сделать! – ворчал дальний родственник. – А так – все с нуля! Да и то не очень успеешь! Иди учиться!

– Спасибо, Иннокентий Семенович! – благодарил Стас. – Не в карьере дело. Я с нуля начну, а там, как получится с образованием!

Служил Стас взрывотехником. Выезжал на разминирования, уничтожал взрывные устройства. Страха не ведал. Как будто печенкой чувствовал страшные находки, и успевал выдрать у них «жало» до того, как оно могло натворить бед.

К тому времени, как в Чечне начался военный конфликт, который аккуратно называли «мерами по поддержанию конституционного порядка», у Стаса на счету были десятки, – если не за сотню! – разминирований. Он рвался в первую командировку, хотя уже был наслышан, что там не курорт, а война. Правда, слово это не звучало в выпусках новостей. Как раз наоборот: говорили, что никакой войны нет. Вот ведь странность какая: убитые есть, а войны нет!

А убитых было много. Так много, что только слепой мог называть войну «конфликтом» и «мерами по поддержанию конституционного порядка». «Груз 200» – эти страшные посылки в цинковых ящиках, – получали в каждом городе, и в каждой деревне.

* * *

К смерти на войне привыкаешь быстро. Наверное, что-то происходит с душой, когда изо дня в день видишь убитых. Вот он, боец, только пять минут назад смеялся над шуткой товарищей. А вот уже просто тело, «груз 200», и где-то далеко от Чечни, в предчувствии беды екнуло сердце у мамы, отдавшей на войну своего желторотого птенца.

Да что там желторотые, если и тертые войной мужики гибли, кто от шальной пули фанатичной снайперши, кто от незамеченной растяжки. Да мало ли от чего можно было загнуться! Эта война разными способами прибирала мужиков десятками, сотнями, тысячами.

Гошу Половикова Стас любил, как брата. Был он чуть младше, но за плечами было пять командировок и служба в ОМОНе. Был он сапером и по совместительству – снайпером. Глаз охотничий, по-сибирски точный, никогда его не подводил, и с охоты Гоша всегда возвращался с «добычей».

В свою последнюю командировку он прилетел с минно-розыскным псом Конрадом, которого сам воспитал для службы в инженерной разведке. Конрад не боялся взрывов и свиста снарядов, только плотно прижимал уши к голове. Пес был молод и, со свойственным молодежи нетерпением, с трудом сидел на месте, постоянно пританцовывал, приглашал к игре хозяина. Но стоило ему услышать команду «Работаем!», Конрад становился другим: собранным, внимательным и серьезным.

Бойцы сразу же переименовали Конрада в Контрабаса. С именем попали в точку. Конрад «на бис» исполнял такое, что все умирали со смеху: под любую мелодию он подвывал, басовито и печально, будто неизвестный музыкант водил смычком по струнам могучего инструмента.

А еще «контрабасами» на чеченской войне называли бойцов контрактников, которые отличались особой лихостью. Терять этому контингенту было нечего. Они шли на войну для того, чтобы заработать. Им даже награды не полагались. За умение убивать им платили.

Конрад работал в Чечне вообще бесплатно. А награды… Собакам в мирной жизни медали дают очень часто, а вот на войне…

Он был обучен различать запахи, и хорошо знал привкус смерти – его имели взрывчатка и металл. Хозяин Гоша мог это делать только с помощью миноискателя, а у Конрада был более чувствительный прибор – нос. И оберегать этот чувствительный прибор надо было пуще глаза!

Запахи войны – это запахи металла, бензина, мазута, крови. Укрыться от них негде. По правилам, для собак, «работающих носом», на войне должна быть специальная палатка, где они могли бы «отдыхать» от запахов. Но о какой отдельной палатке может идти речь, если и «не отдельных» – то не было! Рады были любой крыше над головой, а нередко и вообще спали просто под открытым небом, и хорошо, если была плащ-палатка, под которой укрывались от дождя.

А Конрад и в такую гнилую погоду отлично работал. Почуяв «добычу», он тихо садился на задние лапы, даже если вокруг были одни лужи. Этим он отличался от многих минно-розыскных «коллег», и особенно – от четвероногих «дам». Ну, не могли они в лужу приземляться, хоть ты убей их! А Конрад, хоть и был псом благородных кровей, не боялся испачкаться. Да и что там бояться?! Если дожди заряжали, то не только Конрад был грязен от носа до хвоста, но и хозяин, и все его друзья, и отцы-командиры, и бэтээры.

Дожди порой выматывали душу, вымачивали белый свет. Одежда, палатки, воздух – все было волглое. В такую погоду хотелось в тепло: в дом, к печке, к батарее, или хотя бы к костру под навесом. Чтоб не сыпался за шиворот мокрый бисер из низко висящих туч, чтоб можно было просушить носки, отхлебнуть из общей кружки сладкого до тягучести, черного, как деготь, чаю с палками чайного листа.

Бойцы с завистью смотрели на Конрада, который к непогоде относился спокойно. Ему было тепло в богатой черно-рыжей шубе, которая не промокала под дождем. Пес периодически встряхивался, и с шерсти веером разлетались брызги, окатывая всех, кто был поблизости. Бойцы матерились беззлобно и ржали, а Конрад морщил смешно свой чувствительный нос, который страдал от дождя больше всего – падающие с неба холодные капли щекотали его.

Дорога от дождя мгновенно превращалась в коричневую жижу, в которой противно скользили солдатские сапоги, а у Конрада вязли лапы. Он уставал, но работал, пока ему не говорили «Отбой!».

Он был очень выносливым, и мог пахать с перевыполнением нормы, хотя Гоша периодически говорил, что у него «нюх замылился», и приказывал ему: «Гулять!»

Но какая «гулянка», если на войне ни на минуту нельзя забывать о собственной шкуре! Ее мог запросто попортить снайпер, который буквально охотился на собаку, работающую на разминировании. Голова минно-розыскной собаки у снайперов ценилась высоко. За нее платили куда больше, чем за солдатскую.

Тот день у них был последним командировочным. Вернее, «крайним»… Хотя, оговорка эта, как прямое попадание…

С утра Гоша Половиков чувствовал себя очень хреново. У него зверски болела голова, и от этого настроение было дурное. Он сцепился с наглым «контрабасом» Терентьевым, от которого за версту несло перегаром и луком.

Терентьев крыл матом всех подряд, потому что ему загнули непомерную цену за отпуск. Отпуск был положен, да только уйти в него было не так просто. Надо было всеми правдами и неправдами получить на него разрешение, отпускные, «боевые». Еще надо было договориться с выездом из Чечни. Ну, и за очередь на отпуск надо было заплатить. А у Терентьева и без этого что-то все не складывалось, и он злился на весь белый свет, и пил по-черному. А от водки зверел и срывался на всех. Да еще и цену за отпускную очередь задрали так, что Терентьев уже никуда ехать не хотел. И не поехал бы, но надо было! Надо! Пока кукушка в голове не улетела окончательно.

Это зарабатывание денег на войне довело Терентьева до ручки. Плюнуть бы на все, бросить все к чертовой матери, но как плюнуть, если на родине у него, на Брянщине, развалился дом, и он влез в неподъемный кредит. И пахать-перепахивать ему Чечню до конца этой никому не нужной войны, зарабатывая на дом, корову и мини-трактор – усадьбу перелопачивать. Одна радость, как бы не страшно это было слышать, – войне этой конца-краю не видно, потому что до тех пор, пока в Чечне есть хоть один русский, война не кончится. А значит – будет и работа!

Терентьев зацепил Гошу Половикова, потому что завидовал ему: каких-нибудь десять часов и командировочным ОМОНовцам дадут борт. И полетят они в Питер, отдыхать от войны, водку нормальную – магазинную, – а не паленую «чеченовку», жрать, с девками в сауне плескаться, отсыпаться в чистой постели. А он бегает, как барбоска, просит, уговаривает отпустить его в отпуск, деньги сует, а на него плюют, как на пустое место, и говорят «приходите завтра!»

Гоша на его контрабасовы претензии ответил грозным рыком, и если бы их не разняли, то они бы сцепились насмерть. В итоге, Гоша в инженерную разведку отправился в состоянии взведенной пружины.

– Работай! – резко крикнул он Конраду, и пес послушно потрусил по обочине дороги. Они ушли вдвоем далеко вперед, и никто из группы не понял, как произошло, что Гоша пропустил сигнал собаки. Конрад тихо сел на обочине дороги, а Гоша сделал шаг, который стал для него последним…

Фугас мощно рванул, вывернув из дороги слоистые пласты глины, и когда осыпался каменный град и ветром растянуло дым, всем стало понятно, что домой Гоша Половиков полетит, но в цинке.

Стас долго не мог подойти к расстеленной на земле плащ-палатке, на которую собрали то, что осталось от Гошки. Страшно было смотреть на это, хоть за свои командировки и успел привыкнуть к смерти, которая каждый день наступала на пятки.

Вот он только что был рядом, злился на контрабаса Терентьева, строго одергивал Конрада, и упрямо пер по дороге впереди всех. Вот он только что… И даже попрощаться не с чем…

– А Конрад где? – вспомнил кто-то о минно-розыскной собаке Половикова. Пса нигде не было. Наверное, его откинуло в кусты. Стас рванул туда, но его схватили за руки, и держали до тех пор, пока он не перестал рваться.

– Туда нельзя, братуха! – тряс его за плечи кто-то. Стас не мог узнать – кто…

Он сидел на обочине дороги, прямо в липкой грязи, и ему было плевать на то, что сыро и холодно. Не хотелось ничего, кроме одного: отмотать все назад, как кинопленку, на пару часов назад, на час. Да, даже на час. Этого вполне хватило бы на то, чтобы все изменить, чтобы Гошка и Конрад остались живы.

Стас сидел, не в силах встать и идти. И это было неспроста. Его что-то держало, как на привязи. И когда он услышал из ближайших кустов собачье поскуливание, он понял, почему его держала дорога. Уйди он, уйди они все, и розыскной пес Конрад пропал бы!

– Конрад? – спросил тихонько Стас, и закричал во весь голос:

– Конрад! Конрад!

И еще так:

– Контрабасина! Ты где?!!! – Голос его сорвался, и он прохрипел имя:

– Конрад…

В ответ из кустов заскулила собака, и Стас рванул туда. Он внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на какой-нибудь «подарок» от боевиков.

Конрад лежал за кустами, перепачканный глиной и кровью. Он пытался подняться на лапы, но у него плохо получалось. Передние дрожали от напряжения, а задние были перебиты. Брюхо, на котором шерсти было мало, посекли осколки. Из самой большой рваной раны страшно выглядывали сизые собачьи внутренности.

– Конрад, братишка! – Стас оглаживал и ощупывал пса, а тот пытался достать его большим горячим языком. – Сейчас, мой мальчик! Сейчас будем выходить!

Стас поднял собаку, стараясь не задевать раны. Пес заскулил. Стас обхватил его поудобнее, и аккуратно понес к дороге. Навстречу ему рванул кто-то из бойцов, но Стас не отдал собаку, только прохрипел:

– Плащ-палатку! Быстрее! Аптечку!

В следующую минуту он уже бинтовал Конраду раненый живот и лапы, накладывая под бинт большие куски стерильной марли, которые тут же пропитывались кровью.

– Не жилец! – со знанием дела произнес контрактник Терентьев, поправив черную бандану на бритой голове. – Ты, слышь, …это… Отдай его нам! Пока живой, надо освежевать! Хоть пожрем по-человечески.

Стас не сразу понял смысл сказанного, а когда вник, его вырвало, больно, до желчи.

Он грязно выругался, послав Терентьева далеко и надолго. Но тот не понял:

– Издохнет – хуже будет! А все едино – издохнет! А так хоть мяса пожрем!

– Уйди! Пока я тебя самого шакалам не скормил! – прорычал Стас.

Он был страшен, и Терентьев не рискнул дальше говорить об этом. Он думал о том, как несправедлива судьба. Кому-то сегодня борт домой, а кому-то оставаться в этой чавкающей грязи кормить вшей и мечтать об отпуске. Кому-то Питер с его театрами и Невским проспектом, а кому-то – такая же утопающая в весенней грязи Брянщина. И даже куска собачьего мяса не видать, как собственных ушей! Терентьев не шутил, упрашивая Стаса отдать ему раненого пса: собачатину он попробовал на войне, и ничего не имел против этого экзотического блюда. Война – есть война. И есть в окопах хочется больше, чем в мирной жизни. И не деликатесов, а простой еды, но досыта. И хорошо бы не слипшихся макарон с сахаром, а мяса с картошкой! Ну, мужик он, или кто?!

– Гад! – вполголоса выдал контрактник Терентьев с Брянщины. – Сам не ам, и другому не дам!

– Да заткнись уже! – обрезал его кто-то. – Все б только жрал!

– А ничего, что я тут в дерьме скоро год кувыркаюсь, а?! – заходился Терентьев в похмельной злобе. – А ничего, что деньги выбивать приходится, а?! А жрать человеку по природе его необходимо. А тут из жратвы только сухари съедобные да водка! А остальное…

Терентьев смачно плюнул. Хотел еще побузить, но зрителей поблизости не было, а без зрителей ему было совсем не интересно.

– Зверь я, что ли?! – сам у себя спросил. – Надо мне больно эту псину на шашлык! Будто о себе об одном пекусь! Да пусть хоть в Питер его прет, мне все едино! Все едино – сдохнет! А мог бы ужином стать…

Он отстал от всех. Шел, покачиваясь, по раскисшей глине, которая противно чавкала и хлюпала. Он бережно баюкал на груди автомат – оружие тут держат по-особенному, будто ребенка, двумя руками, нежно прижимая. Автомат Терентьеву достался новый, хоть и без рожков, которые пришлось добывать путем неправедным. Но это мелочи. Главное, автомат новый, а то он повидал из какого дерьма приходится некоторым стрелять. И в этом контрабасу с Брянщины сильно свезло. Обмундирования, вот, приличного не досталось, все ношеное-переношеное, блеклое, местами потрепанное до дыр.