Белая птичка. Роман

И знаете, за чем счастливая чета забрела на эту улочку? За двумя свиными котлетами! Ей Богу!

Супруга вроде как пыталась уговорить своего благоверного, что они живут не по средствам, и тащила его домой, но втайне радовалась, что тот всё делает по-своему. Возвращаясь, домой они как дети радовались купленным котлетам. Я пошёл следом, надеясь увидеть их дом, но отстал. А ночью я сложил афоризм: «Догнать симпатичную молодую особу с двумя свиными котлетами совершенно невозможно». Но их адрес я решил разузнать, во что бы то ни стало. Наверняка, где-то рядом с той лавчонкой. Мне даже показалось, что они специально сняли жильё вблизи мясной лавки.

И вот однажды произошло нечто очень романтичное. Моя квартира на втором этаже выходит окнами на потрясающе чистую улочку, к которой ведёт дворик, который все почему-то зовут Садом. Хотя это скорее садик, и тень его деревьев падает во дворик по соседству. И вот в тот день я сидел у окна, любуясь садиком, и вдруг на стуле в садике я вижу… мою юную нянюшку!

Я надел очки – точно она! Она сидела совсем без дела, что никак не было похоже на Мэри, тогда я достал свой полевой бинокль и обнаружил, что это не сама Мэри, а её дамский жакет, подбитый мехом – видно, его вывесили, чтобы проветрить. Меня всё это сильно огорчило, потому я и убеждал себя, что это не сама Мэри, а её жакет, но я никогда раньше не видел её в этом жакете, но почему-то был уверен, что это именно её жакет. Наверное, все вещи похожи на своих хозяев, потому и шорох дамской юбки предупреждал меня о встрече с ней, возможно, с жакетом произошло то же самое. А если она сама шьёт, то, конечно, вкладывает душу в свои изделия. Вариантов масса. Но я всё-таки оделся и вышел в тот садик, и ровно через пять минут из домика по соседству явились Мэри с мужем – вот вам и моя логика!

Они свернули за угол, а я не торопясь принялся рассматривать их домишко – забавно, тот с первого взгляда казался состоящим только из одной двери и единственного окошка. Хотя я своим намётанным глазом приметил ещё крошечное окошко, вроде форточки, видимо какой-то каморки, которую Мэри вполне возможно сотворила спальней.

Домишко был окружён заметно большими домами, а потом узнал, что через него открыт проход на задние дворы. Полтора этажа этого домишки сколотили на скорую руку скорее плотниками, чем каменщиками, потому он походил на яркий деревянный подвешенный над дорогой сундучок.

Особнячки Лондона, гораздо уютнее громадных строений, и я каждый раз проходя мимо, я благодарю их создателей. Но этот сундучок не вызывал ничего кроме смеха. Домом его едва ли мо жно было считать, тем более, что над дверью висела дощечка с надписью о продаже этого участка. Позвонив в двери, я вспомнил, что дощечка эта здесь уже много лет. Вот и зашёл под видом покупателя. Меня встретила скорее старушка, чем старичок, чья милая фигурка совершенно не сочеталась с окружающей обстановкой. Видимо, поняв мои мысли, старушка пояснила, что её наняли задёшево из-за её же склонности к выпивке.

И мы с прислугой прошли в гостиную, которая, как мне показалось, была очень похожа на Мэри – светлая и солнечная – вся в хозяйку. Первой мыслью было, на какие средства она её так обустроила, этот вопрос не давал мне покоя и при встречах с Мэри на улице.

Чем она только не украсила эту комнатку: от самодельного шнурка без звонка до расписной пустой табакерки.

Яркий, зелёный пол покрывали восточные ковры. Мне показалось, что зелёный и белый преобладают в этом интерьере ещё и потому, что хозяйка пытается смягчить резкий солнечный свет. Занавеси на окнах из лёгкой ткани цвета алого клематиса торжественными воланами спускались до полу, и при виде их я живо представил, как Мэри принимает здесь гостей. Я узнал тут и фортепьяно, взятое напрокат. Здесь и мебель преобладала зелёного цвета: диван, угловой сервант и дивное бюро, также чудесно напоминавшее свою хозяйку, как будто вместе с хозяином готовое был присесть возле хозяйки, приклонив колени для её записей. На почтовой бумаге, лежавшей на столике бюро, было выведено «Мэри» – ведь на свете есть лишь одна Мэри. Стены были увешаны холстами, преимущественно без рам. А ещё я заметил довольно ценный подсвечник, накрытый чехом.

– Хозяева, видимо, состоятельны? – спросил я горничную, та отрицательно покачивала головой, пробормотав что-то, – По-Вашему, хозяин женился по расчёту? – мягко уточнил я, и на этот раз ответ был разборчив:

– Они питаются всухомятку, – и она смолкла, потупившись.

– Однако, обстановка здесь недешёвая…

– Хозяйка всё это сделала сама, – откровенно выпалила моя новая приятельница.

– А этот чудесный зеленый пол?

– Чуток масла и краски на шиллинг, – горничная сама стыдилась своего откровения.

– А занавески?

– Остатки с распродажи.

– А этот диван?

И тут горничная приподняла чехол, и я узрел мастерски сооруженную из ящиков для упаковки вещь.

– А бюро? – я надеялся, что уж тут-то нечего будет возразить – сам же лицезрел милые выдвижные ящички с медными ручками, обтянутые шёлком, но:

– Три ящика из-под апельсинов сколотила сама, – не без удивления в голосе парировала горничная.

Я рассеянно осматривался, вспомнив и про таинственный предмет под чехлом.

– Но ведь под этим чехлом точно красивый дорогой подсвечник? – не унимался я, но старушка, сморкнувшись, протянула к нему руку, – Бога ради, не трогайте! – остановил я её, – Я предпочитаю верить в лучше, иначе как жить без веры?

Нянюшка собственноручно соорудила здесь премилую обстановку практически из ничего, и мне не хотелось терять веру в дорогой подсвечник.

– Прямо как в музее! – удивился я, но горничная уверила меня, что наверху ничуть не хуже, – Ещё и второй этаж есть? Неужели хозяйка и лестницу сама смастерила?

– Нет, не смастерила – приукрасила слегка.

Лестница вела в спальню, и я решил её не осматривать, но хотелось посмотреть и мастерскую в садовой сторожке.

– Неужели и сторожку она тоже сделала сама?

– Нет, приукрасила.

– Однако она это делает мастерски. Не боитесь, что она и Вас захочет приукрасить?

Моё расположение явно пришлось старушке по душе, и она поделилась со мною ещё кое-какой информацией: домишко этот сдали молодой семье в наём совсем дёшево, но с условием, что они немедленно его очистят, как только участок будет кем-либо куплен, потому те и мирились с позорным объявлением. И как не ненавидела Мэри это объявление, гордилась своим домиком, как собственным настоящим домом и в страхе дрожала, когда речь заходила о покупке участка. А ещё горничная изрекла:

– Труднее всего хозяину не столько писать картины, сколько найти для них рамы, – и она добавила, – Я этого художника особенно не признаю, да и публика, видимо, тоже, раз его плохо покупают. Вот они и питаются всухомятку.

Лишь один человек верит в талант этого художника, хотя, может и это плод воображения, и когда однажды хозяин захандрил, хозяйка шёпотом выпрашивала у пришедшего гостя похвалы для хозяина – только Мэри и могла вернуть художнику веру в себя.

– Опасная особа, – передёрнул я плечом и принялся рассматривать картину над камином – мужской портрет в раме. Мне весьма понравилось творение.

– Это её друг, – горничной явно нравилась роль экскурсовода, – Но его здесь ни разу не видели.

Я чуть было не отвернулся от портрета, но взгляд мой упал на подпись внизу аккуратным дамским почерком: «Воображаемый портрет нашего незнакомого друга». Неужели они меня так себе представляют? Меня невыразимо взволновал этот факт.

С портрета смотрел весьма привлекательный молодой человек, не больше чем тридцати лет.

– Откуда же Вы знаете, что это её друг, раз он сюда ни разу не заходил?

– Когда хозяин писал его, часто прибегал из мастерской к хозяйке и советовался с ней, какими сделать глаза…

– И что она?

– Говорила, что у него прелестные голубые глаза, тогда хозяин спрашивал о лице, она его тоже находила очень красивым, хозяин предположил, что друг этот средних лет, а хозяйка уверила, что лет двадцать девять, как-то художник поинтересовался, нет ли лысинки, а хозяйка даже вскрикнула, что никаких лысин нет.

Какое благородство у этой души – никакой лысины!

– Я заметила, как она посылает портрету воздушные поцелуи.

Милая фантазёрка! Разве я достоин воздушных поцелуев такого нежного создания?

Ох!

Любуясь портретом, я пытался придумать к нему ироничную подпись, но горничная остановила мои размышления:

– Они, похоже, друзья детства – тут хранится его подарок, – и с этими словами она вытащила из-под дивана кукольный домик. Мне тут же захотелось оставить в нём пару шутливых записок, но рука не поднялась, и вот почему: эта проданная и вновь купленная игрушка была по-новому и с теплом отделана: новые платьица на куколках, свежевыкрашенная кукольная мебель – игрушка уже могла служить новым хозяевам. Я снова посмотрел на горничную, но та была невозмутима.

– Поставьте игрушку на место, – велел я ей.

Мне стало очень стыдно, что я именно так докопался до невинной тайны Мэри, и я печально побрёл прочь из их домишка.

Теперь юная незнакомка сильнее владела моим вниманием.

Глава IV Бессонная ночь

В одну из ночей муж Мэри в одиночестве бродил по улице. Он не в силах был помочь нянюшке, которой стоило справиться со схватками самой. Мужчине в этот великий час в доме нет места. Долой самолюбивого, нечуткого мужчину – это час женщины.

И тот, понурив голову, вышел, всё так же преданно любящий.

Разве он был когда-нибудь неласков с женой – он бы не простил себе подобного. Его в эту ночь не должна мучить совесть. Даже если он и делал что-то не так, впредь он постарается быть лучше, нежнее.

Я уверен, что бедняжка, если бы могла, непременно подошла бы к окну и дала бы понять, что единственный Ваш грех по отношению к ней давно забыт. Она бы утешила Вас улыбкой, может быть даже последней, на память о ней.

Но это было возможно ещё вчера, сегодня ей уже не до улыбок, и он бродит по улице с мыслями о ней, а она о нём уже и не думает. В этот великий час мужчина для женщины становится второстепенным – и супружеская любовь в эти минуты уходит на второй план.

А он всё бродил по тёмной улице вдоль и поперёк, и в моём воображении мелькало, что на первом плане в его мыслях была Мэри А***.

Мне вспомнилось утро на другой день после того, как я навестил их домишко, когда хозяин пообещал мне снять ненавистную доску с объявлением, но я не сомневался, что Мэри справилась бы с этим и сама, без помощи плотника. И точно – утром, проходя мимо их домишка, заметил, как хозяйка стоя на стуле, поставленном на скамейку, колотила молотком по доске, а сорвавшуюся тут же доску она в сердцах пнула ногой.

После чего хозяин караулил почтальона, наверное, ждал важное письмо о своей картине. Художник высматривал почтальона с напряжением не то террориста, не то ангела-хранителя, но так и не спросил первым, нет ли для него письма, и только когда что-то падало в их почтовый ящик, неизбежно хватал и тут же вскрывал депешу, и если на лице его читался отказ, жена, наблюдавшая за ним из окна, в отчаяньи прижимая руки к груди. Но если письмо было с доброй вестью, оба летели из своего домишка в сторону мясной лавки. То ещё зрелище. Летними вечерами я любовался в открытое окно, как она играла для него на фортепьяно и пела. Бывало, что лишь одной рукой, другую протягивая мужу – обстановка безумного счастья и сплошной романтики. Мэри смеялась до тех пор, пока и на лице мужа не вспыхивала улыбка, но уверен, что и всплакнуть могла над страницами печальной книжки.

Так смеясь, плача и вздыхая, нянюшка превращалась лучезарную, загадочную леди. Наверное, мужчина скорее свыкается с великим превращением, а то и совсем забывает то время, когда девичьи глаза сияли по-детски.

И я пытаюсь угадать, о чём думал её молодой муж, бродя по ночной улике: «Если бы не эта малость, они по-прежнему бы беззаботно гуляли вместе, а она бы болтала без умолку так, что кого угодно ввела бы в ступор».

Бедный муж – его жене сейчас не до него и не до их великой любви, если она останется жива, всё будет по-прежнему, но если не выживет, то покинет этот свет радостно. В одно единое мгновенье всегда встречаются жизнь со смертью и ребёнок с матерью, когда одна становится на якорь, а другой поднимает свой парус, оба звонко приветствуют друг друга, после чего их пути расходятся.

И что же дальше?

По-моему, если и есть души, которые до конца не могут покинуть земной мир, то это лишь души матерей умерших при родах – они не могут оставить своих детей, только они и заставляют их вернуться на землю. Денно и нощно они просачиваются в знакомые комнаты: « Ну как ты, мой малыш?» Дитя поначалу пугает незнакомое лицо, но тихий шёпот матери едва слышен. Матери склоняются над колыбельками, прислушиваясь к детскому дыханию, поправляют одеяльца, проверяют ящики комодов – хватит ли пелёнок – всё надо знать.

Печальнее всего, что эти тени так и не узнают своих детей, надеясь увидеть их такими, какими запомнили в час расставания, растерянно бродят по комнатам и ненавидят тех подросших мальчиков, в которых превратились их малыши. Бедные тени, не способные причинить зла. Именно такие призраки и рыдают и стонут в старинных особняках Лондона, и как только люди не напрягают свою фантазию, чтобы объяснить столь простое явление. Я знал одного малого, который после долгих странствий вернулся в родной дом лишь переночевать. Сидя в кресле перед камином, он мало помалу стал замечать тень женщины, которая время от времени проскальзывала в приоткрытую дверь и, с ненавистью взглянув на него, сразу исчезла. В этом доме творилось что-то странное – то окна открывались сами собой, то полог над кроватью вспыхнул, то провалилась ступенька лестницы, потом кто-то злобно задвинул заслонку старого колодца в коридоре, и когда бедолаге в конце концов стало не по себе, кто-то перепутал лекарства, что и привело к его гибели. Тени матери и невдомёк было, что этот поседевший пришелец и есть её родной сын, за которого она переживала.

Мы неверно представляем себе приведения. Им меньше всего интересны в нашем мире их несбывшиеся желания или планы мести. Они пугаются нас гораздо больше, чем мы их.

Но вот на улицах стали гаснуть фонари, и осталось светящимся лишь окошко маленького домишки. Уже не помню, кто из нас с художником первым подошёл навстречу, но наши шаги, отражаясь эхом, маршировали в такт друг другу. Мне совсем не хотелось лгать художнику, но надо было как-то объяснить моё появление ночью на этой улочке, и я кое-как пояснил это парой слов, но тот услышал их вскользь, потому что напряжённо прислушивался к иным звукам. Так или иначе, но ему почему-то показалось, что и меня выгнали на улицу по той же самой причине, что и его. И я не стал разочаровывать бедного художника. В конце концов, причина не имела значения, но так естественно нас роднила. Мы болтали о всякой всячине, об успехе в жизни. Для меня честолюбие давно стало частью ушедшей молодости, до которой пришлось бы долго мчаться на поезде, но художник до вчерашнего дня ещё был честолюбив.

– Боже мой! – вздрогнул он, когда башенные часы пробили без четверти, потом час, потом два, – Так который же час?

– Двадцать минут третьего.

– А теперь?

– Тоже.

Я спросил его о семье – родных у него не осталось. Но тут же признался, что у их маленькой семьи есть один друг, и принялся несвязно рассказывать о письме, о кукольном домике и о каком-то незнакомце, который купил его картину. Я с трудом улавливал суть его рассказа:

– Жена уверена, что это один и тот же человек и уверяет, что тот обязательно даст о себе знать, если с ней случится самое страшное. Тут его голос почти сел, – Она просила меня передать ему своё благословение, если вдруг она умрёт, когда я его всё-таки найду.

Мы снова разошлись в разные концы улицы, потом снова стали шагать рядом – так продолжалось несколько раз за всю ночь. Муж вспоминал о том, что велела сделать жена в случае её смерти, но разобрать его сбитую речь было совсем невозможно. Вовсе не желая верить в печальный исход события, он то и дело возвращался к этой теме с виноватым видом нерадивого ученика. Взрослый ребёнок! За минувший год Мэри завладела им полностью – таковы женщины – первыми усыновляют именно мужей. Лишь немногие счастливые мужья способны самостоятельно забить в стену гвоздь.

Но моя нянюшка, как вы поняли, всё же осталась жива. За восемнадцать минут до четырёх утра послышался шелест крыльев Дэвида. Он и теперь горд, что первым делом появившись на свет, взглянул на часы.

Пожилой джентльмен открыл дверь и приветственно помахал молодому отцу, а тот спустя миг с безумным хохотом, боднул меня лбом к стене, и, потоптавшись, рванул прочь как безумный – я за ним, тронул его руку, чтобы пожать, но тот захохотал так дико, что мне стало противно и хотелось как-нибудь зло подшутить над Мэри А***.

– Дорогой мой, – крикнул я вдогонку, – Ей сейчас не до Вас! Интеллект подобных дамочек лишь слегка возвышается над их природными инстинктами, так что года три она точно будет поглощена лишь своим детёнышем! Вы для неё теперь вроде законченной картины!

Хотя вряд ли тот меня расслышал, отправившись, домой. Домой? Разве одному свить уютное гнёздышко? Частенько поднимаясь в свои роскошные холостяцкие комнаты, я прислушивался к радостным голосам прислуги внизу. Вместе с моим громадным псом мы ходили из одной будто опустевшей комнаты в другую как-будто тоже опустевшую. Докуривая сигару, я услышал, как в окно ударил камешек. Под окном стоял отец Дэвида, наверное, вспомнил, что я назвал свою улицу и пришёл на свет в моём окне.

– Не смогу уснуть, пока не узнаю, что у Вас всё в порядке, – крикнул он мне снизу.

Поначалу я не понял, что он имеет в виду, но потом заверил:

– Да-да, в порядке, не беспокойтесь!

– Оба живы-здоровы? – не унимался тот.

– Оба, – и я принялся закрывать окно. Конечно, парень переживал за меня, но мне было не по себе.

– Мальчик или девочка? – не унимался тот.

– Мальчик! – бросил я остервенело.

– Замечательно! – он выкрикивал ещё что-то, но я уже с яростью захлопнул окно.

Глава V. Борьба за Тимоти

А ребёнок Мэри не переставая голосил, радостно двигаясь навстречу своей счастливой судьбе, да так громко, что даже сворачивая с улочки на улочку, я слышал его громкий хохот. Вроде бы совсем нового человека, но очень похожий на хохот его отца, малыш прямо попугайничал. И мне совсем не было жаль его мать, только отца, он ведь поймёт со временем, как малыш будет по-клоунски смешить всех, сам того не желая.

Знавал я одну премиленькую девушку, постоянно надувавшую губки из-за того что, не очень вежливые люди постоянно требовали от неё живого радостного взгляда, и хотя та от природы действительно была жизнерадостной, но присмотревшись к своей мордашке, поняла, что надувать губки ей больше к лицу. Героически переборов свою жизнерадостность, как большинство женщин, храбрая Маргарет, неужели лишь готовясь ко сну и распустив косы, ты позволяла себе быть настоящей, а может даже сонной мордашке не позволяешь?

Неужели и малышу Мэри придётся ради отца идти на жертву? Поживём – увидим, а пока через несколько месяцев я решил подарить Дэвиду лошадку-качалку.

В магазин игрушек я направился в сопровождении моего сенбернара, хотя в такие магазины беру его с собой редко – он там слишком оживляется. Но ведь и игрушки в таких случаях я именно ему покупаю, однако продавщицам мы об этом не говорим и стараемся сдерживаться. Сколько я не зарекался, что больше его с собой не возьму, но пёс всякий раз – бух! – передо мной как мешок с углём, растягивает лапы и жалобно впивается в мой взгляд огромными под рыжими веками глазами, так чуть ли не с час, ни разу не моргнув, знает ведь, что я не выдержу. Мой пёс может и не слишком умён, но всё, что ему необходимо, знает в совершенстве. Когда мы выходим из дома через потайной вход, и я украдкой прислушиваюсь к соседним дверям, сенбернар, обернувшись, будто укоряет меня взглядом: «Разве так можно?»

– Ну и ладно, пошли! – так или иначе, говорю я ему в таких случаях.

Он со мной и в клубе не раз бывал, каждый раз поднимаясь по лестнице с важным видом полноправного члена клуба, хотя прочим посетителям это было не по душе. Уже и не помню точно, как я его купил, кажется, обнаружил объявление в старом номере журнала «Панч», и он обошёлся мне не меньше восьми-комнатного коттеджа.

Пёс был уже взрослым а я по глупости приобщил его к игрушкам. Купил как-то себе на улице игрушку-вертушку – мамку, жонглирующую своим ребенком из руки в руку. И вот, сидя у камина за этой семейной идиллией, я вдруг обернулся и увидел грустную физиономию своего пса. В испуге я чуть не спрятал игрушку, но пёс потащил меня за рукав, чтобы я продолжал играть. Шумная собачья радость сопровождала каждое движение игрушечной мамки подбрасывающей и ловящей своего малыша. Игра его явно увлекала, потому что он всё чаще бегал с шумом полакать воды из своей миски, забыв о благопристойности. Потом он со щенячьим восторгом ухватил игрушку лапами и забрал с собой спать, но во сне нечаянно проглотил и так тосковал наутро, что я вынужден был купить ему новую игрушку – косца. Потом появился мальчик в чёрных сапожках, пьяница с бутылкой, пушистый кролик-пищалка – все эти игрушки исчезали также необъяснимо, как и мамка с малышом. Пёс смутно подозревал, в чём дело, но я не решился ранить его впечатлительность.

Хозяйка магазина игрушек, куда мы частенько наведывались с моим псом Портосом, предполагала, что я покупаю подарки для маленького мальчика, приговаривая то «ангелочку, то «лапочке». А Портос гордо и важно стоял рядом со мной. Добрая хозяйка слишком много говорила:

– Как сегодня Ваш ангелочек? – радостно приветствовала она меня.

– В порядке, в полном, – и я сдерживал Портоса за ошейник.

– Сегодня ветрено – он хорошо кушает?

– Да, мэм, всё в порядке, – вот бы её удивило, что мой «ангелочек» умял в обед баранью голову, хлебец и три кочана капусты, да ещё, по-моему, утащил баранью ногу.

– Наверное, любит свои игрушки?

– Так и носится с ними.

– Хотите набор для юного мастера?

– Нет.

– А землю копать Ваш малыш любит?

– Очень! – (может и баранью ногу откопает!)

– Может, возьмёте лопатку с ведёрком?

Однажды она предложила мне модель Кентерберийского собора, но дома Портос основательно высказался об игрушке – ему не нравились детские модели, а хозяйка магазина была от них в восторге, так мы и сменили одну лавку игрушек на другую.

За лошадкой-качалкой мы двинули в Нижний Пассаж – в разные периоды жистни мы нет-нет, да и бродили тут то с Портосом, то с Дэвидом, то с Дэвидом и Портосом. Эти магазинчики считают вульгарными, но я с этим не согласен. Разве что ребятня из бедных кварталов может подпортить настрой. В Пассаже два входа: парадный с улицы Странд, и малозаметный, но более романтичный с переулка, потому что именно там Дэвида с волшебным фонарём окружила толпа восторженных нищих сорванцов.

Но ныне Пассажу предвещают упадок, заменив его то ли кафешкой, то ли роем банков – чем-то обычным и в общем-то необходимым. И всей этой радости суждено исчезнуть.

Эти Ноевы ковчеги укладываются как матрёшки и упаковываются в ящики с механическими лошадками со сбруей, за ними следом бегут солдатики с ранцами, целующие руки дамам. Куча мосек с собратьями окружили слона, гружённого гостиными гарнитурами, птички машут крылышками, а косец пробирается сквозь эту пёструю толпу. Воздушные шарики покачиваются на туго стянутых нитках, как корабли с поднятыми парусами, давая знак готовности к отплытию.

Лошадку мы приобрели в Нижнем Пассаже.

Портос, думавший, что это для него, всю дорогу посматривал на неё то с гордостью, то с волнением, но я надёжно упаковал подарок и анонимно отослал в деревянный домик-сундучок. А несколько дней спустя мы повстречались с мужем Мэри в Кенсингтонском Саду, и я поинтересовался, как они назвали девочку.

– Мальчика, – раздражающе добродушно отозвался художник, – Дэвидом назвали, – и тут же спросил со свойственной ему бестактностью как назвали моего мальчика.

– Тимоти, – отозвался я, заметив сразу, как тот еле сдержал улыбку.

А а потом он горячо подтвердил, что это тоже красивое имя, как и Дэвид:

– Мне очень даже нравится, – заторопился он убедить меня, а также высказал надежду, что наши сыновья подружатся.

Меня так тянуло резко оборвать его, что я не позволю Тимоти водить дружбу с кругом Дэвида, но я сдержался и без эмоций выслушал его повествование о заливистом смехе Дэвида во время его игры с собственными пухленькими пальчиками. Он и весом ребёнка похвастал, будто единственное назначение детей не по дням, а по часам в нём прибавлять. А о Тимоти ни слова – о нём и так некому поговорить ласково. Я решил исправить это и заговорил о зубках, но едва почуяв, что мало смыслю в этом вопросе, перешёл к более знакомому – о детских слюнявчиках и развитии младенцев. Художника очень заинтересовали все мои замечания, как и широкий кругозор в этой области столь несвойственный мужскому сознанию, а я, бледнея, проклинал себя, не понимая, почему он придаёт столько внимания моим словам.