Туман. Книга третья

– Той тростью, о коей вы обмолвились, возможно, было бы указать направленность, в которой находится погост.

Помещик совершил шаг в сторону, да так, чтобы солнце без помех освещало лицо друга. И, по прошествии двух десятков секунд, которые были потрачены на пристальное вглядывание в глаза Модесту Павловичу, Кирилла Антонович задал вопрос той интонацией, которая и не вопросительная вовсе, но и никак не размышлительная. Но сам вопрос, при том при всём, не перестал быть вопросом.

– Как я понимаю, вы допускаете мысль о том, что дозволение на эксгумацию, возможно счесть предметом, лишённым необходимости, равно, как и моя несуществующая трость.

– Да, я считаю, что подобное толкование моих слов привело вас к правильному, хоть и слегка завуалированному, пониманию моей иносказательности.

– Ежели вы, дражайший Модест Павлович, позволите себе и впредь, в таком серьёзном деле, так туманно и так многословно изъясняться, то я вынужден буду пожаловаться на вас Циклиде! Вы не можете кратко сказать, что вы думаете о дозволении?

– Во-первых, вы, Кирилла Антонович, первым начали ходить вокруг да около чиновничьим языком. Во-вторых, добрая Циклида вам не поверит, поскольку любит меня. А в третьих – к чёрту дозволение!

– С первым пунктом соглашусь на четверть, со вторым – на треть, а с третьим согласен полностью! Смелость, знаете ли, города берёт!

– А наглость обходится без дозволительных бумаг. И, прошу вас, довольно слов! Идёмте к гоф-медику, он, как никто иной, хорошо осведомлён о местном погосте.

Карл Францевич, как вскоре стало очевидным, был осведомлён не только о месте, где располагался погост, но и ещё кое о чём.

– Вы, господа, ни за какие коврижки мне не поверите, но я, право слово, твёрдо знал, что вы вернётесь! Настолько твёрдо, Что окажись рядом со мною мало-мальски состоятельный человек, я бы составил с ним пари. Да-да, именно, что пари! И не пожалел бы хоть и пятьдесят рублёв, поскольку уверенность в выигрыше была явной.

– И какова же причина пари, осмелюсь спросить, – заинтригованный штаб-ротмистр спросил у медика.

– А таковая – вы непременно вернётесь, дабы отправиться со мной на погост. Ну, каково? Вы вознамерились произвести эксгумацию, так сказать, приватно, без дозволения этого… сами знаете, кого. Ну-с, прав ли я был бы, составив подобное пари?

Друзья переглянулись. И вовсе не для того, дабы показать друг дружке удивлённость, а исключительно ради того, дабы уследить в лице, либо в гримасе, либо сам леший не определит где, ту подсказку, по которой Карл Францевич разгадал намерение друзей.

– Ну, не томите! Скажите же что-нибудь, скажите!

– Вы правы. Пари – ваше!

– Вы правы, – эхом отозвался Модест Павлович, но продолжил говорить иными словами, – но, поскольку мы не состояли с вами в пари, то требовать с нас сатисфакции вы не станете.

– Разумеется, нет! Хотя… жаль! Превосходное было бы пари, просто превосходное! Значит – едем?

– Едем!

Осчастливленный барышом в несостоявшемся пари, гоф-медик быстро отправил уже знакомого нам мальца за извозчиком. Экипаж объявился так скоро, словно он поджидал наших героев за углом.

И пари, и быстро найденный извозчик были восприняты друзьями за хорошие предзнаменования.

Местный погост, а коли уж Верховажский Посад поднялся на ступень выше в местечковой табели о рангах, то отныне – кладбище, было сравнительно ухоженным и, в отличие от лечебницы с её двором и садом, обнесено свежевыкрашенной железной оградой.

Карл Францевич приказал извозчику остановиться сразу же за большими воротами, ведущими в ту часть Посада, в которую постепенно и совсем уж не торопясь, переселялись местные жители. Переселялись под аккомпанемент плача, отпевание и поминальное застолье.

Сразу же появился и сторож, наскоро водрузив себе на лицо печальную мину. И гоф-медик, и сторож оказались знакомцами. А, разве, могло быть иначе?

– Доброго здоровья, ваше благородие Францевич! Зачем пожаловал?

– По делу, Прохор, по важному делу! Где же твои могильщики копатели?

– А где ж им быть-то? Тута их робота, тута и жильё у них.

– Ну, и покличь их скоренько!

Сторож удалился. А наши друзья, ещё не до конца понимая, как себя надобно весть на чужом кладбище, решили, пока что, извозчика не отпускать и из пролётки не выходить. Оно и понятно – скоро принятое решение не всегда приносит ожидаемый результат, особенно тогда, когда не продумывается план поведения, поступков и подходов к разрешению вопроса, который и привёл наших героев в сие печальное место.

Вот и возвернулся сторож Прохор, сопровождаемый двумя мужиками и… как бы так высказаться? Ну, Бог с ним, пусть будет так – сторож с тремя мужиками. Хоть тот, третий, был не понятно на кого, либо на что, похож.

Он был настолько худ, что впору назвать его тощим. Растрёпанные космы на голове неприметным образом переходили в такую же растрёпанную бородищу, спрятавшую дыру с тремя зубами, которая оказалась ртом. Надетые на него лохмотья по непонятной причине не рассыпались от ветра, оттого и позволяли увидеть людской скелет, в некоторых местах обёрнутый в человечью кожу. Обут он был в один левый башмак, но начищенный до зеркального блеска.

В общем-то, описать этого юродивого, оказалось делом не таким уж трудным. А как описать его глаза – я просто не знаю.

Во-первых, они были не реальной, не натуральной синевы. Уж коли дитя заберётся в мастерскую к художнику и примется малевать, бездумно смешивая колеры в любом порядке, то и он, вряд ли, в своей бессознательной шалости, сумеет создать подобный колер, схожий с окрасом его глаз.

Но причудливая синева его зрачков отходила на второй план по поразительности. На первом было их быстроменяющееся выражение. Вот верите, я не могу придумать никакого сравнения. Хотя постараюсь таким манером – вам хорошо знакома дамская ручка? Безусловно, я даром подобное вопрошаю, но иного способа сравнить не нахожу. Итак – дамская ручка. То бишь – ладонь. Тонкие и нежные пальчики, кои мы, мужчины, не раз и не сто раз целовали. Мягкая и душистая ладошка, изумительно перетекающая в тонкое запястье – представили? Теперь же потрудитесь представить иное – некая дама протягивает вам ручку для поцелуя. Вы склоняетесь над оной в предвкушении наслаждения и… наталкиваетесь на здоровенный, сурово сжатый кулак! Не дамский кулачок, а кулак молотобойца! Что вы сотворите, увидав подобную метаморфозу? Отпрянете, наверняка вы отпрянете! И в тот же миг видите перед собой снова ту дамскую ладошку, которую вы вознамерились поцеловать. Потрудитесь, подобное представить, и поменять, разумеется, мысленно, дамскую ручку и глаза того, кто пришёл третьим со сторожем. Они, я о глазах говорю, менялись от равнодушных до убийственно небезопасных, за две-три секунды. При том, что выражение лица… я теперь и не уверен, что у того лица было хоть какое-то описуемое выражение.

Как надлежало поступить – счесть таковое дурным предзнаменованием, либо вовсе на оное не обращать внимания? Ответа не было ни у меня, ни у наших героев.

– И кто это? И отчего в одном…. Прохор, ежели есть надобность, то я отдам ему пару ещё хороших башмаков. Ну, что же он так-то?

– А вы на то не гладите, ваше благородие Францевич, у него обувки-то поболее будет, чем у меня. Да только нет никакой силы заставить его надеть второй башмак. Никак не хочет, шельма! А так – тихий он, словно блаженный. Как кликать его – никто не ведает. Отзывается на любое имя, которое начинается на «С». Сегодня он Серафим, вчерась был Стёпкой, а завтра – Бог весть! А так – тихий. А вы, звиняюсь, по какой такой нужде к нам? Помер кто?

– Я уж говорил, что дело у меня важное. Вон, видишь, господа сидят? Из самой столицы примчались по делу, что в Ведищевском Логе происходило, припоминаешь? Вот им и надо, что одного покойничка достать, то есть – откопать и предоставить им для обозрения. Видать, Прохор, не пустяшное дело-то, раз из столицы такие чины приехали покойничку осмотр произвести.

– Так, это, никак, ваше благородие Францевич, не возможно-с. Только по бумаге, по дозволу, то есть, от нашего…. Вы не серчайте, но такое нам правило установили, и мы….

– Прохор, Прохор, это я! Ты меня не узнал? Какое правило? Сколько за четырнадцать лет, что ты тут сторожем, было откапываний покойников? Припоминаешь?

– Так… ни одного и не было.

– А раз не было, то на каком основании были установлены правила? Правила о том, – искусно начал декламировать гоф-медик, попутно чертя перстом слова по воздуху, – чего ещё никогда и нигде не было и, вероятно, никогда не случится! Прохор, не смеши!

– Так-то, оно, так, ваше благородие Францевич, но….

Разговор принялся бессмысленно вертеться, словно детская юла. Надо было что-то делать. (Продумывать всё в подробностях, вот что делать! Ой, извините, вырвалось!). На помощь Карлу Францевичу поспешил Модест Павлович.

– Братец! Прохор, верно? Подойди-ка. Послушай меня со всем старанием, на которое ты способен. Сейчас ты отведёшь нас к могиле, о которой скажет Карл Францевич. Ты прикажешь своим копателям, дабы они выполнили то, о чём уж было сказано. Я, со своей стороны, по окончании осмотра даю вам по пяти рублёв каждому. И вашему Сильвестру дам столько же. Ты можешь продолжать талдычить про какое-то правило. Я соглашусь и поеду за дозволительной бумагой. Однако вернусь уже с околоточным. Только в этом разе, ты выкопаешь покойничка самолично!

– И бесплатно! – Важно откинувшись на спинку сидения, проговорил Кирилла Антонович.

– И бесплатно! Что ты решил?

– Так-то, оно, так, да… оно… как-то не по-христиански… откапывать-то.

– Ах ты, чёртова кукла! – Помещик изобразил благородный гнев столичного чиновника. – А закапывать покойника не под именем на кресте, а под нумером – сие, стало быть, по-христиански?

– Так… я… чего… ваше благородие Францевич, кого откапывать-то?

– Так-то лучше!

Гоф-медик подошёл к сидящим в пролётке друзьям!

– Господа, будь мы не на погосте, право слово, раздался бы гром аплодисментов! Браво! Вы были неподражаемы! Я бы проиграл пари, ежели бы составил его на то, что вы не сумеете выйти с победой из сего разговора. Я начал подумывать уж повысить им назначенную вами плату, но вы всё провернули блестяще! Этот Прохор, доложу я вам, на редкость тягомотный человек, но, вместе с тем, добрейший. А вам – брависсимо! Итак – идём к могиле?

– Да, и поскорее. А за похвалу – премного благодарны!

Тем переговоры и завершились. Слава Богу, «совсем не похоронная процессия», как окрестил её Кирилла Антонович, двинулась вглубь кладбища.

Ожидая не столь неприятное, сколь отвратительное действо, помещик требовал от себя не помышлять о предстоящем, принуждая свой рассудок отвлекаться на созерцание окружающего могильного разнообразия.

По мере удаления от кладбищенских ворот ухоженность, даже некая опрятность сего места, постепенно превращалась в заросли, напрочь позабывшие вид, и саму надобность, уборщика.

Но, таковые окружающие красоты никоим образом не настраивали на отвлечённость помыслов, а лишь усугубляли ожидание малоприятного. Оттого Кирилла Антонович глубоко, и не раз, воздыхал.

Модест же Павлович, шедший на пару шагов спереди, думал в те самые мгновения про то, что было бы недурно отобедать.

Наконец процессия остановилась. Сторож, обращаясь к гоф-медику, сказал с явным разочарованием в голосе, словно по принуждению выдавал место сокрытия клада.

– Ну, ваше благородие Францевич, тут, стало быть, оне.

– Припомни, Прохор, – ответствовал Карл Францевич, – а где схоронен тот, который… с ушибом темени и не свежий? Я тебе про него сказывал.

– Тот… ну, помню-помню. Его могилка с самого краю этого ряда. Нумер на ей сто пятый «Н».

– Вот её-то мы вскроем. Распорядись, Прохор!

Копатель, получивший наказ, вонзил свой инструмент в холм, перекрестился, поплевал на ладони и принялся откидывать земельку в сторонку.

Остальным только и оставалось, что набраться терпения, да скучать, ожидая конца работы.

Кирилла Антонович уж собрался сказать сторожу, чтобы он кликнул ещё хотя бы одного копателя, но….

– Есть рок, а человека-то – нету!

Сии слова донеслись откуда-то слева, из-за кустов.

– Есть рок, а человека-то – нету!

На сей раз прозвучало подобное уж прямо перед господами.

Походкой, да и не походкой вовсе, а каким-то судорожным шагом, словно у тряпичной куклы, вышел на открытое место тот самый блаженный в одном башмаке.

Несуразно подёргивая руками и повторяя ту самую фразу снова и снова, он доковылял до порушенного могильного холма и упал пред ним на колени.

– Нет человека-то, нет! – То ли завыл, то ли заскулил блаженный, и принялся собирать раскиданную копателем земельку.

Однако каждое последующее движение становилось всё злее и злее, а голос приобретал в своём звучании нечто звериное.

Никто из господ не шевелился, а лишь созерцал. Да и то, что созерцать-то доводилось лишь его спину, лицом он был обращён к копателю.

Вдруг могильщик отбросил лопату, провёл ладонью по лицу и скоро отошёл на несколько шагов. «Спаси и сохрани!» – запричитал он и принялся яростно осенять себя крестным знамением, словно увидал наяву исчадие ада.

А он, блаженный, откликавшийся на имя с буковицы «С», во всей своей очевидности таковым и являлся.

Перевалившись через могильный холм, ещё не до конца разбросанный копателем, он оказался своим лицом перед лицами господ, застывшими от непонимания такового действа.

– Не трожь, он – мой! Есть рок, а человека – нету! Иных бери, а он – мой! Не трожь!

А далее и вовсе пошло страшное!

Блаженный зарычал, оглядывая присутствовавших, схватил горсть землицы, и запихнул ея себе в рот.

Он ел землю с могилы, не переставая собирать в кучу то, что порушил копатель и с рыком вещать о «роке», который есть.

А после… он зарыдал. Да так жалобно, словно по-волчьи, что от подобного помещика передёрнуло и бросило в озноб.

Но блаженный плачем не угомонился. Слёзы скатывались по его щекам таким потоком, что смешиваясь на его бороде со слюною, землицей и, невесть откуда взявшейся кровью, стекали по его рубищу, оставляя грязные полосы.

– Не дам! Он – мой! Не трожь – прокляну! Есть рок, а человека – нету! Горе, ой горе! Мой он, мой! Не дам!

Блаженный утёрся рукавом, размазав по лицу всю ту жижу, что стекала по нему, вновь набрал полон рот земли и сказал, оборотясь к копателю.

– А тебя-то я вижу! – Опосля чего принялся засыпать землю себе за ворот, окропляя ея слезьми, слюною и кровью.

Ежели из отропи, в которой оказались пришедшие к могилам безвестных старцев, кому-либо судилось возвернуться в обыденное состояние духа, то это был копатель.

– Делайте, что хотите, но я сюды – боле не ногой! Пропади оно….

И стремглав убёг.

Сии слова отвлекли господ от созерцания сей отвратительной сцены, и они переглянулись.

– Я могу успокоить… этого, – тихо, но с твёрдостью в словах проговорил штаб-ротмистр.

– Что-то мне подсказывает, что нам следует прекратить это… это всё. И удалиться! Вы со мною согласны?

Интересно, а кто бы возжелал бы продолжить сию эксгумацию после всего увиденного?

Та самая процессия направилась в обратный путь. Сторожа Прохора про меж них не было.

ТУМАН.

ЧАСТЬ ТРЕТIЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВОТ И НАЧАЛО. ТОЛЬКО ЧЕГО?

«Ежели сие, суть, цветочки, то опасаюсь и представить, каковыми окажутся ягодки».

(По слухам, сии слова произнесены Кириллой Антоновичем Ляцких, потомственным дворянином).

Некстати заморосил дождь. Именно таковой из множества дождей, которые нежданны средь ясного неба и, оттого, нудны.

Прохор, сторож, так и не объявился и потому укрываться от дождя в сторожке никто из господ не стал. Обосновались под малым навесом над самим крыльцом. Извозчик поднял полог пролётки.

– И что…, – Кирилла Антонович начал было бодро говорить, однако осёкся, вспомнив о присутствии гоф-медика, который был не то, что и самую малость, а и вовсе не посвящённым в истинные причины поступков друзей.

– И что мы станем делать далее? – Наконец-то вымолвил помещик, не оставляя надежды на то, что его заминку верно истолкует штаб-ротмистр.

– Что делать…, – равнодушно повторил Модест Павлович и зябко передёрнул плечами. – Знаете, что-то у меня, вот тут, – он постучал перстами себя по лбу, – не позволяет мыслям сложиться в определённость. Оттого и не имею ответа на ваш вопрос. Хотя… можете принять это, как вероятный намёк. Прямо сейчас я бы отправился туда, где всё и началось. В Ведищевский Лог.

– Господа, принимая во внимание то обстоятельство, что я оказался невольным свидетелем этого….

– Балагана! – Радостно подсказал Модест Павлович. Видать по всему, что мысль его, таки, сложилась.

– Я, пожалуй, поддержу вашу подсказку, – продолжил Карл Францевич, – и выскажусь кратко, насколько смогу. Вольно, либо невольно, но я стал соучастником в разбирательстве некоего дела, ради которого вы, господа, прибыли сюда. Кроме того, сей балаган, как изволил выразиться Модест Павлович, пробудил во мне живейший интерес к тому, чем вы, господа, занимаетесь. И потому я осмеливаюсь просить вас принять меня в свою компанию. Вот тут, – гоф-медик обвёл рукою добрую половину мира, – мне многое знакомо. Со многим людом я свёл знакомства и, осмеливаюсь надеяться, смогу оказаться вам весьма и весьма полезным. Хотелось бы напомнить, что войну я знаю не по рассказам моих пациентов, а по личному участию. Да, и медик вам бы пригодился. Знаете, лишняя пара рук, и все мои знания обузой для вас никак не станут.

– А как же ваша лечебница?

– Никита, мой фельдшер, вполне управится и без меня какое-то время. Да, и не вечность я собираюсь отсутствовать. Даст Бог, завтра к вечеру мы возвратимся. Ну, что, господа, принимаете ли вы меня?

– Что скажете, Модест Павлович? – Помещик сызнова постарался, поигрывая голосом, привлечь особое внимание друга.

– Теперь, вот, это словцо «балаган», ну никак не выгнать из головы! – Сокрушённо ответствовал штаб-ротмистр.

– Я вас о чём-то спросил, вы не услыхали меня?

– Разумеется, услыхал! Лично я буду тому только рад! И предлагаю ехать скорее, уж и вечереть начинает.

– Тогда – по рукам! Садимся в пролётку – и с Богом!

– Нет, погодите одну минуту, – гоф-медик скорым шагом вошёл в сторожку, чем-то там громыхнул раз, потом другой, а после и вышел. На согнутой руке у него висел плащ, имевший явное сходство с изделием Чарльза Макинтоша, только с капюшоном.

– Сдаётся мне, что так скоро, как нам того хотелось бы, сей дождь не прекратится, а сырость для моего ишиаса не лучший попутчик. Прошу! – Карл Францевич вытянул руку в сторону пролётки.

Уселись скоро и удобно – помещик, и штаб-ротмистр в пролётке под откидным пологом, а Карл Францевич на облучке с извозчиком. Не менее скорым был и отъезд от сего скорбного места. Из-за того, что сыпал малоприятный дождь, а может оттого, что совсем недавно довелось пережить некое треволнение – кто ведает. Только в ином душевном состоянии друзья, а на сие я возлагаю большие надежды, увидали бы сторожа Прохора, притаившегося за сросшимися берёзами в двух десятках саженей от кладбищенских ворот. Пристально поглядывая на отъезжающую пролётку, сторож вовсе не имел на лице избавительного выражения – мол, и, слава Богу, что уехали. Напротив, выражение прочитывалось как раздражение и злоба.

Дорога была не близкой, но и не далёкой. Понимание дальности имело зависимость не только от резвости мерина-трёхлетки, а и от общего разговора промеж попутчиков.

Только беседа никак не ладилась. Первые душевные порывы после увиденного уж схлынули, словно волна от берега, оставив только небольшую нервную дрожь и несобранность мыслей.

Дорога вилась по полям, временами через небольшие рощицы, а то и вдоль края леса. Одна природная картина сменяла предыдущую, один миг времени появлялся на месте ушедшего, а беседа, промеж нашей троицы, так и не завязывалась.

Когда край солнечного круга коснулся горизонта, пролётка въехала в Ведищевский лес.

Проехав не менее версты извозчик, отчего-то, резко остановил коня и толкнул молчащего гоф-медика в бок.

– Погляди, господин доктор, чего это тут?

В лесу, как многим ведомо, сумерки сгущаются скорее, нежели в поле, но и тех остатков дневного света было довольно на то, чтоб разглядеть сие дивное место, у которого остановил пролётку извозчик.

Вдоль накатанной дороги, петлявшей между деревьев, и в глубину леса, по обеим сторонам от оной, насколько хватало взора, наши герои увидали белые тряпицы, во множестве повязанные на ветви.

Их было настолько много числом, и повязаны они были так высоко от земли, что не то, чтобы дать понятное толкование, но и выдумать любое, самое вздорное объяснение, никак не выходило.

В полном молчании наши герои глядели по сторонам. Некоторые тряпицы, которые оказались ближе остальных к пролётке, и вовсе были схожи с лоскутами окровавленных бинтов. Словно сушили перевязочные бинты у полевого лазарета. Но, и при подобном объяснении всё выглядело зловеще. И опасно.

И вот вам странность – непонимание сути увиденного не позволяло нашим попутчикам хоть что-либо предпринять. Вся четвёрка просто застыла, позволив двигаться только глазам. Дождь не унимался.

Первым подал голос гоф-медик.

– Никодим, – обратился он к извозчику шёпотом, – ранее ты нечто подобное видал?

– На этой дороге? – Так же шёпотом ответствовал извозчик.

– Где угодно! Видал? Что это означает? И… кто?

– Ничего не ведаю …. Подобного… ни разу. Спаси, Господи, мою душу грешную! – Накладывая на себя крестные знамения, Никодим не переставал вертеть головой.

– Господа, – уж совсем не таясь, сказал штаб-ротмистр, – надобно ехать. И скорее! Чем дольше стоим, тем… ехай, Никодим, ехай!

– Погоди!

Карл Францевич снял с себя парусиновый макинтош и набросил его на плечи извозчика.

– Дождь усиливается. Господа, не найдётся ли и для меня местечка?

– Разумеется!

Наконец пролётка тронулась, набирая быстроту езды. Извозчик в макинтоше на облучке, господа в пролётке под навесом. Есть ли надобность говорить о тех мыслях, кои во множестве роились в головах попутчиков? Наверное, нет надобности, ибо каждый думал о своём.

О своём-то, о своём, да кое-что было и общее. И было то мало угодное Богу событие кое, в достаточной мере, наполнило ещё не закончившийся день. При том, что попутчики намеревались не вглядываться в окружавший их лес. И по понятным причинам.

Меж тем, дождь припустил сильнее. Всё чаще на этой лесной дороге попадались лужи, в которые с брызгами ударяли конские копыта. Лес принялся наполняться своими собственными звуками, которые в обычай случаются во время дождя и при уходящем на покой дневном светиле.

Тут и появился новый звук, не привычный, и не лесной по своей природе. Почти громом он раскатился откуда-то… слева. Нет, вовсе не по левую руку, а по правую… скорее всего по правую… хотя ….

Кирилла Антонович от неожиданности сжался, а в его голове скорее бегущего зайца замелькали предположения о том, что породило сей звук. «Сломалась ветка? Нет, для ветки звук тихий. Большая ветка? Нет, не то – не слыхать падения. Дерево упало? Нет, отвод для подобной гипотезы таков, как и для ветки. Что ещё может грохотать в лесу?»

Карл Францевич, от полнейшей неподготовленности к посторонним шумам, лишь прислушался, то ли опасаясь повторения, то ли прикидывая, не задержит ли сей звук их поездку? Уж очень не желательно было останавливаться в этом лесу с развешанными тряпицами, сгущавшимися сумерками, неприветливым дождиком и… ишиас, знаете ли.

И только Модест Павлович тот час определился, что звук происходил от ружейного выстрела, раздавшегося прямо по направлению движения и немного правее. И был уж готов план на случай возможного повторения стрельбы, однако все размышления, прикидки и стратегические уловки прервал извозчик, с пяток секунд, ехавший после выстрела (а в том, что то был выстрел, уже никто не сомневался), а потом снопом рухнувший на руки к господам.

Почуяв ослабленные поводья, жеребец метнулся вправо, затем влево и, отчего-то, остановился.

– Что… это? – Заикаясь от неожиданности, спросил помещик.

– Это, господа, пуля, вот, что это! Кирилла Антонович, придерживайте возницу! Карл Францевич, сможете ему помочь? Из-под навеса не высовываться! Держитесь!

Слова, а по сути, и не слова вовсе, а настоящие воинские приказы отдавал штаб-ротмистр, аккуратно высвобождаясь из-под упавшего на него извозчика, и скоро, но с прежнею предосторожностию, вышел из пролётки на дорогу. Каков же молодец, этот Модест Павлович! Всё понял и нисколько не растерялся! Нет, право слово, молодец и есть!

Отыскав спавшие вожжи, штаб-ротмистр хлестнул ими по крупу жеребца и, крепко ухватившись за левую оглоблю, принялся толкать пролётку, давая понять молодому четвероногому спасителю (а теперь именно так – спасителю), что не время просто так стоять, изображая из себя мишень. Надлежит быстрёхонько уезжать из сего опасного места. И из сего опасного леса. И в голос сказал те же слова, только несколько короче.