Нет

Тело – это всего лишь мясо, кости и требуха. Он мог догнать его, мог избить, мог пустить кровь – но это уже не со мной, а с тем куском мяса, который намотан на мою душу. Сквозь него он до меня не доберется.

Моя мать – это не только ноги, но еще и спина. Когда она оставляла меня у бабушки (в лучшем случае – у нее, в худшем – у едва знакомых людей) и уходила, на прощание пообещав забрать меня завтра и неизменно забывая об обещании на пару-другую недель, я смотрела на ее спину из окна. Я знала, что завтра она не придет, и пыталась наглядеться на нее на много дней вперед. Я не отрывала глаз от ее фигуры – от белого свитера, от пиджака в клетку, от желтой блузы – но всегда сзади, со спины. Она удалялась, а я стояла позади и ничем не могла привлечь ее внимание. Я могла хорошо учиться, могла рисовать ей картины, могла собирать цветы в саду и осыпать ее лепестками, могла просить – ничто на свете не могло заставить ее повернуться ко мне лицом.

«Мама» – это не только ее спина, но и спины других мужчин. Они загораживали ее плотным, непроницаемым кольцом. Если они поворачивались, то только для того, чтобы отогнать меня или дать мне какой-нибудь подарочек, который предназначался не столько мне, сколько моей матери – им хотелось ее впечатлить.

Не помню, чтобы мы говорили. Я не помню ни одного ее слова.

У нее не было времени учить меня тому, как отличать плохое от хорошего, и я опиралась лишь на свои чувства, словно шла вслепую. Сейчас я чувствую одно: плохо – это она, а хорошо – это то, что ею не является.

Мать была легкомысленна. Она плыла по течению, ничем не управляя, ничего не добиваясь, не планируя, не соскальзывая с поверхности времени и вещей. Глубина – не ее стихия. Это легкая, веселая, хрупкая водомерка. Она всегда была довольна, улыбчива и готова к празднику, а праздник – это алкоголь и мужчины, много мужчин, среди которых она блистает и крутится, как яркая игрушка. Дело не в легком и мягком нраве, а скорее в том, что она ни о чем не задумывалась. Она забывала то, что было еще вчера. Ничего не держалось в этой красивой, задорной головке. Вряд ли она когда-либо понимала, что происходит с ней и людьми. Ее несло потоком, и она повизгивала от удовольствия на особо крутых виражах. Вечные американские горки – иллюзия движения, ветра и скорости по одному и тому же кругу. Внимание мужчин стало для нее мерилом ценности и правильности всей ее жизни. Если она им нравится, значит, она все делает верно.

Она томилась собственным существованием. Ей было необходимо, жизненно необходимо демонстрировать его кому-то другому. Как кукла в театре, которая оживает лишь перед чужими глазами. Такая же разукрашенная и такая же пустая.

Один из множества поклонников, ее муж и мой отчим, полностью содержал ее, поэтому она могла отдаться людям, их восхищению и взгляду, всем своим существом, не отвлекаясь. Все, чем она хотела заниматься – производить впечатление, и чем непритязательнее была публика, тем ближе была ее цель. Она мнила себя Еленой Троянской, ради которой был сожжен целый город, но в основе этого мнения лежал десяток самых простых таксистов, слесарей, алкоголиков – одним словом, обыкновенных ремесленников, а не римских воинов. Все, что они могли сжечь ради нее – свои деньги, свое время и чуть-чуть своей печени во время попоек. Но ведь и Трои-то уже нет. Откуда взяться Еленам Троянским. Моя мать была Еленой Со Двора.

Она часами сидела на кухне, рассказывая подругам, на какие жертвы пошли мужчины ради нее, недавно или еще 10 лет назад, а потом, вечерами разыгрывая на той же кухне театральные представления перед теми же мужчинами, копила поводы для будущего хвастовства. Если же она не нравилась тому, кто слишком быстро находил пустоту за яркой оберткой, если ему было скучно с ней, потому что вне постели не о чем было говорить, она называла его импотентом или идиотом.

Если подруги узнавали об этой неудаче, она уверяла их, будто он мстит ей за холодное отношение или отказ. И все равно любит ее.

Вся ее жизнь шла определенным, навеки установленным чередом – мужчины, занятия любовью, ложь мужу, игра с его терпением, игра с терпением других мужчин, а потом истории на кухне, с хохотом и самолюбованием.

Я служила препятствием в отлаженном ходе этого круга. Она решила не замечать меня. Если круг останавливался, столкнувшись с моим существованием, она предпочитала отодвигать меня носком каблука. Все с той же милой улыбкой, которая должна оставаться привлекательной, как на несмываемом рекламном щите.

Я любила свою мать, но не могла это выразить. Разве можно признаваться в любви спине? Поэтому я скрывала от ее мужа многочисленные измены, делала вид, что сплю, когда наступал нужный момент, и старалась не плакать, не звать ее, когда она глубокой ночью кралась на цыпочках к двери и торжествующе щелкала замком. Она спускалась по лестнице, а я подходила к окну и смотрела, как она уходит по нашему двору. Мамочкина спина. Я верила, что она чувствует, как я смотрю на нее, но она никогда не оборачивалась. Если была зима и ночью лежал снег, я быстро, наспех одевалась и шла за ней. Всегда осторожно, чтобы не помешать ей уходить туда, где ей весело. Я шла по ее следам. Наш городок был маленьким, ночью почти не было прохожих, и, когда мы друг за другом доходили до того дома, где она оставалась, я шла обратно, стараясь попадать ногами в следы её ботинок. Если мне удавалось дойти до самого дома, ни разу не оступившись и не выскользнув за края мамочкиных ботинок на снегу, я радовалась и, открывая дверь в пустую квартиру, напевала или пританцовывала, иногда все вместе, но тихо-тихо, чтобы не разбудить соседей. Мне было семь. Самое время для простых, наивных радостей.