Егорушка

Ушаков уже и не знал, что делать: дожидаться утра или продолжать поиски? А если она забралась глубоко в поле и будет сидеть до последнего, упорно? Тогда не сыскать её даже днём. А у Валерия Павловича нет времени. Какой день? Жаль лишнего часа! У него намечены срочные, неотложные дела. А если она доберётся до Житнино и привлечёт помощь?

Было решено продолжать поиски. К тому же оказалось, что у ребяток в белых рубашках имеются: бинокль, мощный фонарь, пять раций и наган.

Были включены фары автомобиля, на котором они приехали, и нацелены в поле. Один из «быков» забрался на крышу дома, вооружился биноклем, фонарём, и стал по рации направлять остальных.

Минуты шли, минуты таяли, а результат был тот же: женщины не отыскивалось. Лишь Любочка тихонечко перебегала в кукурузе и также тихонечко выкликала маму. Её не ловили. Ею пользовались как наживкой.

Надя держалась стойко. Она не подавала признаков своего присутствия, но и не уходила за помощью в село, так как слышала голос дочери. Она ждала подходящего момента, чтобы с нею сойтись и уже вместе пробираться в Житнино.

Когда над полем поднялись языки пламени, Ушаков стоял возле машины, отряхивая брюки от какой-то липкой, цепкой травы.

– Что такое? – закричал он, но тут же сообразил, что это может помочь.

Но, огонь! Не будет ли худо? Ведь где-то там, в поле, среди кукурузы – его любимая женщина и ненавистный, но ребёнок.

Из кукурузы выбрался один из «быков» и ухмыльнулся:

– Хорошо горит, – сказал он и с наслаждением посмотрел на своё творение, поощряя свою смекалку, реализованную без ведома патрона. – Мы её сейчас быстро найдём, выкурим миленькую пташку. Никуда не денется. Забеспокоится и побежит за дочкой.

Валерий Павлович не находил, что сказать. С одной стороны, придумано неплохо: облить участки поля бензином и поджечь. С другой стороны, могут быть жертвы! Если бы ему взбрело в голову избавиться от жены раз и навсегда, то устроил бы он это как-нибудь иначе. Но он приехал в Тумачи не за этим, а потому что она ему нужна!

Вдруг с крыши, где сидел бугай с фонарем и биноклем, донёсся крик:

– Вижу, вижу! Вон она! Вон!

Бугай тыкал пальцем куда-то в поле, где Надя спешила на помощь к дочери: маленькая Любочка, ничего не видя среди великанши-кукурузы, попала в самое полымя и перепугалась, и во весь голос завизжала-закричала, призывая мамочку.

Ушаков тут же кинулся в кукурузу. Но он бежал не к жене. Он бежал к маленькой девочке, потому что он не желал ей зла, он желал себе счастья.

Он подхватил Любочку на руки в тот момент, когда на него выскочила Надя.

Они уставились друг на друга, – а вокруг горела, затухая, ещё не достигшая зрелости кукуруза.

К ним подбежал тот, кто затеял огненную свистопляску, и схватил Надю.

– Попалась! – Он ликующе ухмылялся.

Он посмотрел на патрона в ожидании распоряжений.

Ушаков кивнул в сторону машины, пересадил девочку на руки другому своему охраннику и пошёл вперёд.

Любочка заплакала и протянула ручки к маме, уводимой двумя мужчинами, которая упиралась, вырывалась и всё дальше отдалялась от дочери.

Бугай опустил Любочку на землю и наказал стоять на месте, а то мамочке будет плохо. Любочка перепугалась нависшей над ней морды и не посмела ослушаться. Мужчина ушёл, а Крошечная Любочка стояла и слушала, как шуршит кукуруза, а потом заработал двигатель, донёсся слабый вскрик мамы, хлопнули двери, и Любочка увидела движущийся желтый свет фар. Он ослепил её, и Любочка осталась одна-одинёшенька в кромешной темноте, в окружении обгорелой высоченной кукурузы.

Вот этот пожар в поле, когда увезли маму, Любочка и вспоминала до сих пор, он-то и чудился ей во сне, и не только во сне.

Она никогда не различала деталей той страшной и горестной ночи. Тогда в её маленькой головке всё было заволочено туманом детства, а теперь и вовсе перемешалось, перепуталось. Остались лишь страх и горе, и всполохи жаркого пламени, и высоченная кукуруза, и чернота, и дядя, который в полном – жутком – молчании уводит её маму.

В последующие годы Любочка всматривалась не только в женщин, силясь узнать маму, но и в мужчин, не отыскивая среди них своего отца, а выглядывая «того плохого», который куда-то увёз её маму, и всё это время не отпускает её к ней. Любочка росла и готовилась ка-ак следует надавать… а то и порезать на тоненькие ленточки негодного супостата-разлучника. Маленькая девочка жаждала мести, суровой мести!

С тех пор Любочка не видела мамы. Любочка страшилась того момента, когда она совсем позабудет её, потому что нечёткий образ мамы с каждым прожитым месяцем для Любочки становился всё более жиденьким, неразличимым.

На имя Теличкиных регулярно, раз в три месяца, вот уже как два года стали поступать денежные переводы от Ушаковых. Бабушка с дедушкой вначале брезговали принимать их, но со временем примирились. Недавно мама прислала коротенькое письмо, из которого стало известно, что у неё всё неплохо, скучает по дочке, но вернуться пока не может, потому что родила Любочке братика; месяц как они вернулись из Лондона, где у мужа имеются дела, живут в недавно отстроенном собственном доме; её и сыночка строго опекают, уберегая от побега, если же она всё-таки предпримет этот безрассудный шаг, попробовав зажить самостоятельно с двумя детьми на руках, то муж непременно за ней приедет, и это может закончиться страшно, и не только для Любочки, не только… за минувшие два года муж сильно переменился. Но ни о чём тревожном ни слова не было сказано Любочке бабушкой с дедушкой.

В письме не говорилось о том, что муж, так и не найдя покоя, вытянул из Нади адрес «того самого места», перевернувшего их жизнь. Он долго отыскивал тех мужиков. И нашёл. И увидел. Увидел, какие они ничтожные. После этого он не хотел не то, что обсуждать возвращение Любочки, но даже слышать о её существовании. А тех мужиков никто больше не видел. Наде было сказано о постигшей их участи. После этого она стала бояться за свою и Любочкину жизни. Но несмотря на всё это где-то глубоко в душе Надя всё же надеялась, что когда-нибудь прошлое забудется и Любочка, пускай уже взрослой девочкой, но узнает свою ничтожную мать.

Шёл 2005 год.

В назначенный час пятеро детей, в возрасте от четырнадцати до пяти лет, каждый, теша свои сокровенные мысли, молчаливой тесной группкой выдвинулось к намеченному месту.

Мужчины, мужика, Кости, Константина, Боброва, Бобра или обезьянки макаки – для кого как – не было.

Начинался одиннадцатый час вечера. Катя в одиночестве сидела позади своего огорода, в пятидесяти шагах от кукурузного поля, – смотрела на угасающее небо, слушала звуки близкой ночи и размышляла о своём сегодняшнем поведении, о том, что могли подумать о ней мальчики и хорошо ли то, что Костя Бобров пропал из её жизни так же внезапно, как вторгся в неё сутки тому назад. Она не заходила домой. Она не могла сейчас позволить себе встречи с горластой пьяной кучкой людей: с вернувшейся из села матерью, притащившей своего сожителя дядю Серёжу, и поддатой бабушкой. Их приставания ей были омерзительны, но неизбежны, потому что придётся кушать и укладывать спать. Катя сроду ни к кому не просилась на ночлег. Да и к кому проситься кроме Бориски? Но сейчас она не хотела бы видеть и его, не хотела бы оставаться с ним наедине, потому что он… он уже взрослый, – он может распознать то, что её мучило весь день. К тому же, что скажут люди после такой ночёвки девочки в доме мальчика, что взбредёт им в голову? Как объяснить это маме и бабушке? Если бы те лежали вповалку, дрыхли бы в пьяном угаре, а в это время к Кате приставал с гадкими разговорами противный дядя Серёжа, и от этого она ушла бы ночевать к Бориске, тогда ладно, тогда можно, а без этого… Не настолько всё критично дома. Всего лишь надо будет немножечко потерпеть их трёп, кушая, потихоньку пробраться на кровать и постараться забыться сном.

Да, никуда не денешься, нужно идти в дом: просидишь допоздна – нарвёшься на скандал, к тому же – холодает, а она – в лёгком платьице.

В плотно сомкнутых кукурузных рядах послышался звук, похожий на тоненький свист.

Катя огляделась.

Никого.

В том, что это был непременно свист, она была не уверенна. Тем более что в такой поздний час свистеть из кукурузы было некому, а значит, что ей почудилось, показалось от задумчивости.

– Фью-и! – повторился звук.

«Свистят!» – утвердилась в первом предположении девочка. – «Кто-то свистит. И, кажется, правда, из ку… ку-ку-рузы!» – Брови у неё взметнулись, а кожа пошла пупырышками – девочку пробрал озноб. – «Это – он! Это – он!» – панически заколотилось у Кати в голове.

«Чего я радуюсь, глупая?» – подумала девочка, устыдившись своего невольного порыва.

Кате одновременно было и радостно, и страшно. Страх приходил от того, что в эту секунду крепкий и неказистый маленький мужчина находился у самого края поля, в кукурузе. Он смотрит на неё. Он старается привлечь её внимание. Он её приманивает! А возле кукурузы – темно. А в ней…

«О, боже! В ней – совсем темно!»

Страшно.

Ноги трясутся.

Руки трясутся.

Язык не слушается.

Во рту прямо-таки онемело всё.

Свист повторился.

Катя поднялась…

…ступила раз, другой.

Девочка сделала десяток шагов и остановилась, и услышала знакомый голос:

– Поди сюда, девочка. Это я, Костя.

«Он не помнит, как меня зовут? – удивилась и расстроилась Катя. – Дурак!»

Она сделала ещё десяток шагов и встала перед грядой кукурузы на почтительном, как ей показалось, расстоянии.

– Это Вы… Бобров? – неуверенно спросила Катя.

– Да-да, я. Слушай. Я тут немного отходил – погулял, осмотрелся в округе, хотел проверить, как дела и всё такое. А теперь вернулся. Ясно?

– Да, – пискнула девочка, поднимая руки к груди и крутя-ломая пальцы. – Да, – повторила она чуть громче.

– Вы про меня никому не говорили? – строго спросил мужчина.

Кате показалось, что она начала различать его силуэт: он сидит на корточках, поднеся ко рту руки, сложенные рупором.

– Н-нет, – ответила девочка, – никому. Насколько я знаю. Никто никому ничего не говорил.

– Это хорошо. – Голос мужчины приободрился. – Это вы молодцы. Хвалю. Верные данному обещанию ребята. Молодцы!

– С-спасибо, – с запинкой процедила Катя.

– Я пойду назад, в шалаш, – прошептал мужчина. – Вы сегодня ко мне не приходите. Завтра приходите. Хорошо?

– Да.

– Ты поняла, что сегодня не надо приходить? Только завтра. Утречком. Часиков в девять-десять. Если сможете, конечно. А не сможете, тогда – как сможете.

– Хорошо. Завтра, в девять часов, не раньше.

– Вот и умничка. Принесите чего-нибудь пожрать, да побольше. Ну и попить, конечно. А ещё мне до зарезу надо курева. Уж постарайтесь, очень прошу. Всё одно чего, лишь бы покурить было. Умоляю!

– Ладно.

– А теперь ступай. До завтра!

– До завтра.

– И ни гугу! – раздалось в спину Кате.

Она повернулась и всмотрелась в кукурузу, сказала:

– Конечно, я помню.

Она ничего не увидела, – прежний раз ей, верно, померещилось, что она видит, как он сидит на корточках, держа руки возле рта, сложенные рупором. «Показалось…»

– Иди, иди! Чего встала? Не привлекай внимания.

Катя не пошла, Катя побежала, неловко и неказисто вскидывая ноги, придерживая руками платье, путаясь в траве облепленной холодной вечерней росой.

Катя не поняла, можно ли ей сию же минуту рассказать мальчикам о возвращении мужчины.

«У? Можно ли?»

С другой стороны, если он сказал, чтобы они приходили к нему завтра, значит завтра, поутру, ей всё равно надо будет вводить ребят в курс дела. Правильно? Вроде бы так. И кто-то из них может оказаться занятым, кто-то закопошится или засуетится, спеша собрать угощения-подношения, кто-то растеряется, а то и перепугается.

«Как я. Как я», – повторила Катя и опять смутилась, подумав о том, что ей надо снова встречаться с мальчиками, – а они сейчас дома, и не одни, с ними их родители, и не известно, в насколько потребном виде те находятся, и неизведанно, в каком они настроении.

«Остаётся надеяться, что мальчики сидят где-нибудь вместе, – подумала Катя. – Глупая, уже почти одиннадцать. Они наверняка сидят по домам».

Катя прошла через свой огород и выглянула на деревенскую улицу.

Тихо.

Она посмотрела на самосвал у дома Потаповых.

И услышала:

– Би-бииии!

Катя обрадовалась:

«Митька! Митька снова залез в кабину и рулит, крутит баранку. Вот удача! Он всё-всё скажет остальным. Он шустро обежит их и всё скажет».

Лёгкой газелькой подбежала Катя к самосвалу и постучала в дверцу водителя, при этом она широко улыбалась и лучезарно блестела глазами. Она приветливо замахала рукой.

Митя деловито опустил боковое стекло, деловито спросил:

– Чего тебе? Хочешь залезть?

– Не… – Катя цвела. – Мужик нашёлся!

– Что? – Митины глаза сделались обалделыми.

– Мужик, мужик нашёлся! Я сидела за огородом, а он в… из кукурузы засвистел и сказал, что он вернулся, и ждёт нас всех завтра к девяти-десяти часам утра с едой и водой, – выпалила Катя.

– Ух-ты, здорово! – Митя ожесточенно завертел рулевым колесом. – Би-би! – Он изобразил, как жмёт на кругляш в середине руля, и повернулся к Кате, показывая весёлую мордочку, трясущуюся на ухабах, которые уносились под огромные колёса машины.

Катя уже не улыбалась.

Она на него обиделась.

«Какой он глупый. Ничего-то он не понял. Объясняй ему. Нет, чтобы догадаться с полуслова».

– Митька, прекрати. Я к тебе не за этим пришла. Мне уже поздно бегать по ребятам. Там родители у них и всё такое. Сбегай. Пошепчи на ушко, пускай знают и готовятся к девяти часам. Пускай соберут поесть. И он очень просил принести любого курева. Утащат там пускай. Ага?

Митя вцепился в чёрный обруч руля и замер на сиденье водителя.

Митя сорвался с места: он в один миг водворив стекло на прежнее место, соскочил на землю, шибко бухнул дверью, запер её и, сказав: «Ага. Побежал!» – умчался.

«Вот и ладно, вот и славно», – подумала Катя.

Она смело пошла в избу и стоически приняла пытку мамой, бабушкой и дядей Серёжей из села Житнино.

Где-то за печкой стрекотал сверчок.

Глава третья

Попытка разоблачения

14 дней назад (13 июля, четверг)

Во вторую ночь, проводимую посреди кукурузного поля, Боброву спалось так же плохо, как и в первую. На то были веские причины. Они не только мешали ему наконец-то отоспаться всласть, но и таскали-мытарили его вдали от обретённого укрытия весь остаток дня.

Он и без того переживал, сомневаясь, правильно ли он поступил, попросив незнакомую, к тому же совсем маленькую девочку, принести ему напиться? В тот раз всё обошлось. Правда, объявился, как будто специально, как будто умышленно, пацанёнок по имени Борис. Вполне взрослый, чтобы суметь разобраться, где – ложь, а где – истина, и сделать ненужные для Боброва выводы. Выводы, за которыми последует его разоблачение, и выдача взрослым, – а там уже недолго до представителей органов правопорядка. Но успокаивало то, что дети были из маленькой деревушки, стоящей на отшибе от цивилизации среди бескрайних полей, и по соседству с ней было пускай большое, но всего лишь село. До села выйдет не меньше километра по прямой, а сама деревушка – скучная, потому что крошечная и малолюдная. Всё это обнадёживало Боброва: если что-то случится, можно успеть сделать ноги, то есть, затерявшись в необъятных полях, добраться до леса и благополучно пропасть.

Он ждал возвращения незнакомого мальчика, согласившегося принести ему одежду и еду, и снова мучался от неуверенности: правильно ли он поступил?

Одну и ту же ошибку он допустил подряд дважды!

Такая забывчивость о собственных недавних тревожных мыслях о незнакомой маленькой девочке, ушедшей в деревню за водой, ещё более раздражала его нервы, и без того шалящие. Беспокойство усиливалось.

С Бобровым творилось что-то неладное.

Он явно был не в форме. То есть, в очень плохой форме.

Ему требовалась передышка в покойной обстановке.

Но тут, в довершении всего, вместо одного пацана, пусть и вполне взрослого, припёрлось к его шалашу аж целых три новых любопытных ребёнка. И среди них оказалась ещё одна девочка. На этот раз вполне взрослая девочка, подошедшая к поре созревания.

Двое новых ребят, плюс одна девочка – это хуже прежнего!

Бобров утвердился в мысли, что он и правда допустил оплошность, и не одну, поэтому ему срочно надо брать передышку, тайм-аут.

Он поблагодарил детей за угощения и шмотки, поел под их пристальными взглядами и, предположив, что их должно быть ждут дома, да и ему хочется отдохнуть, насколько возможно культурно, их спровадил. Дети ушли неохотно, – было понятно, что они заинтригованы и переполнены вопросами, которые пока не осмелились задать. И это их любопытство, этот здоровый, но нескромный интерес к нему, может его погубить.

Посидев минут двадцать настороженно прислушиваясь к малейшему шуму, Бобров собрал свои и принесённые детьми вещи и ушёл в глубь поля, за шалаш, подальше от просёлочной дороги. Он не стал забираться далеко. Он не хотел полностью терять контроль над происходящим. Он хотел быть готовым к любым событиям в случае возвращения ребят – одних? – которые уже наличествовали в количестве аж целых пяти штук! Среди коих – две девочки. Причём одна из них – совершенная мелюзга.

В течение полутора часов он сидел неподвижно, смотря и слушая.

Мир будто бы вымер. Ничего не происходило. Только вороны бесшумно пролетали над полем и однажды в деревню проехало что-то большое, дребезжащее, наверное, грузовик или самосвал.

Время близилось к ночи.

Костю Боброва стало клонить ко сну.

Он нарвал несколько охапок листьев кукурузы и на расчищенной площадке устроил из них лежанку, положил сверху одежду и улёгся, сразу же попав в цепкие лапы сна. Но ему казалось, что он не спит, он всего лишь находится в полузабытье и контролирует, что творится вокруг, – если надо, он опомнится, он сообразит, он побежит или набросится, он…

Ему всё чудились овчарки. Они рыскали на длинных поводках. Они жарко дышали и неудержимо рвались вперёд. Они подвизгивали и срывались на лай, и рычали. Они бежали, а высокая трава – кукуруза? – мельтешила, шурша. Он тоже бежал, задыхаясь, выбившись из сил, падая и поднимаясь, бежал и не верил в свой успех. Но гонка была неравной. В очередной раз повалившись на руки, заработав ногами, предательски скользящими по вязкой жиже, стараясь подняться, он почувствовал позади горячее дыхание, – на него кинулись псы. Он укрыл голову руками, сжался и истошно закричал.

Бобров часто дышал, просыпаясь тогда в ужасе. Он таращился в небо, утопая в нём, проваливаясь в густоту звёзд, кружась вместе с ними, и долго, как ему казалось, всякий раз соображал: он кричал только во сне или тот его крик был реальным и вырывался в ночь, летя над кукурузным полем? Уносясь к деревушке. Только не это!

Он приподнимался, озирался, всматриваясь в близкие, обступившие его заросли кукурузы, но слышал лишь звон и шорох свершаемой бурной жизни полчищ насекомых.

Так и не разобравшись в окружающем ночном мире, Бобров забывался сном, и всё повторялось.

Под утро, в кошмарах проведя вторую ночь в поле, продрогнув, измучившись, ощущая каждую клеточку разбитого, ломящего тела, он поднял очумелую голову, казалось раздувшуюся огромным шаром, и, не особо соображая, что он делает, направился к шалашу: какое-никакое, а обжитое место.

Конечно, у шалаша никого не оказалось. Тогда он, мечтая и не осмеливаясь развести огонь для обогрева, устроился в шалаше. Он немного поел того, что осталось от принесённого ребятами. Достал пачку «Беломор», пересчитал папиросы – семь штук… М-да, надо экономить. Жёстко экономить… Он посмолил-подымил цигаркой, бережно сделал бычок и опустил окурок в пачку. Время шло. Напряжение нарастало.

Недоверие – заразная и упёртая штука: единожды подхватив его, не излечишься за век.

Бобров не выдержал. Бобров сдался.

Внимательно собрав всё, что могло указывать на его прибывание в шалаше, он ушёл к Тумачам. Он выбрал на краю кукурузного поля место, откуда можно было наблюдать за маленькой деревенской площадью с колодцем и не быть на пути ребят, когда они пойдут к нему в шалаш, или тех, кого они с собой приведут.

Он хотел, он желал, и даже более того, он нуждался в посильной помощи этих детей. Поэтому он старался всячески подбодрить себя, чтобы не растаяла надежда на данное ими обещание: никому не говорить о нём ни слова. Но удавалось ему это плохо. Всё-таки заразная, привязчивая штука – это недоверие.

Бобров видел, как Бориска подходил к колодцу с пустым ведром, как потом за ним в его дом шла Катя. Он видел, как она вернулась к себе в избу, как Бориска пил из ведра у колодца и уходил по просёлку в сторону села. А может, он пошёл к нему?

Сердце у Боброва ёкнуло. Что сделает, на что решится мальчик, когда не найдёт незнакомца? Что сделают дети? Не будет ли это причиной для разрушения данного ими слова о молчании? Не развяжет ли это им языки?

Но нет! Бобров решил, что мальчик Бориска направился не к нему, потому что для такого визита был слишком ранний час, и он был хорошо одёт. Скорее всего, Бориска пошёл в село. Зачем? Не за тем ли, чтобы выдать его? Может быть и так, – раньше времени об этом не узнать. Разве что, бежать, быстрее, сейчас же, чтобы перехватить пацана! Нет, не стоит. Пускай идёт: если мальчик не дошёл умом до его сдачи взрослым, тогда подобным упреждением можно испортить будущие с ним отношения, которые так нужны Боброву.

Здесь, у края поля возле деревни, Бобров чувствовал себя в относительной безопасности: у него достанет времени и возможностей уйти, если что-то пойдёт не так. Ему следует дождаться остальных ребят и посмотреть, что они станут делать.

Было около одиннадцати, когда двое мальчиков последовали маршрутом Бориски.

Бобров напрягся всем своим не великим, но крепким телом, и тут же порадовался, что ребята идут одни и шагают непринуждённо. Ведь, если бы они шли в село, рассказывать о подозрительном мужике, засевшем в кукурузном поле, они не проявляли бы интерес друг к другу и окружающему миру столь беспечно – обязательно так! Не о чем беспокоиться! Пока не о чем.

Через полтора часа мальчики лениво взошли на горку возле первой заброшенной избы маленькой деревушки, всем своим видом показывая разочарование. И с ними был Бориска.

Бобров улыбался. Он был убеждён, что они никому о нём не поведали, а расстроены они тем, что не обнаружили его на месте.

Высидев ещё час, убедившись, что ребята заняты убиванием скуки жаркого летнего дня в пределах деревни, Бобров отважился покинуть свой наблюдательный пост и обстоятельно проверить территорию, прилегающую к деревушке, состоящую из девяти жилых, занятых и трёх заброшенных, заколоченных изб.

Потом был вечер, и Бобров поджидал-выискивал кого-нибудь из знакомых ребят, и увидел Катю.

Теперь лёжа в шалаше ребят, проведя предыдущую ночь посреди поля, Бобров наконец-то крепко спал.

Около девяти часов утра солнце приятно припекало мужчину, развалившегося на подстилке из листьев кукурузы, на половину высунувшегося из хлипкого шалашика и чему-то улыбающегося во сне. Над ним молчаливо, плечом к плечу, с узелками и сумками в руках, стояло пятеро детей. Самой младшей из них было всего каких-то пять годков.

Косте Боброву снилось пятеро детей – верных ему друзей, крепко хранящих секрет. Они направлялись к нему, скучающему посреди неохватного глазом поля. Позади всех бежала в припрыжку маленькая девочка в беленьком, усеянном бордовыми горошинами, платьице. Этой девочкой была Любочка. И ждал их не взрослый Бобров, а Бобров-ребёнок – мальчик, не старше десяти-двенадцати лет…

– Кхе-кхе, к-хым! – наигранно прокашлялся в кулак Саша.

На него строго, с осуждением зыркнуло четыре пары глаз.

– Что? – Саша развёл руки, недоумевая, и выпучил глаза, и без того большие.

– Тише, – прошептала Любочка. – Пускай спит.

Бобров разлепил веки.

Солнце ослепило его.

Он зажмурился.

Над ним нависали какие-то тени.

«Кукуруза, – пронеслось в голове Боброва. – Проклятая кукуруза».

Но что-то было не так с этим кукурузным рядом.

Он не сразу сообразил что…

«Слишком короткий и близко».

«Близко!»

Мужчина подскочил.

– Р-ребятки, – с облегчением проговорил он, узнавая визитёров. – Вы… вы одни?

Ребята кивнули.

– Одни, – сказал Бориска. Он подошёл и поставил узелок рядом с мужчиной, который сидел на коленях и изучал их из-под козырька, сотворённого кистью руки над подслеповатыми со сна глазами. – Уже девять часов. Мы пришли, как договаривались.

– Ага. Ага, – проговорил Бобров. – Правильно. Вы хорошие ребята. Я тут уснул. А вы всё правильно поняли. Молодцы.