Сестра милосердия

– Без этого пустого обряда я стану падшей женщиной, – она удивилась, как глухо звучит ее голос.

– Ой, не усложняй! Все изменилось, сейчас другая жизнь, другие законы, другая мораль. Никто не посмотрит на тебя косо.

– Да, всего лишь я сама себя возненавижу…

– Милая, я все понимаю. Но рассуди сама… Мне нужно устраиваться на службу, тебя тоже могут перевести на более высокую должность. Будучи у Шварцвальдов, я слышал, что это почти решенный вопрос. Нам дадут анкеты, и что нам придется в них писать, если мы поженимся? По сути, донос друг на друга. Зачем это нужно? В первую очередь тебе зачем муж – белый офицер?

– Опомнись, что ты говоришь, – простонала она, – я люблю тебя, я ждала тебя все это время, и сердце мое с тобой! Кто бы ты ни был, я не откажусь от тебя!

– Я тоже, любимая! – Алексей взял ее за руки. – Мы соединились наконец и всегда будем вместе, но зачем оповещать об этом власть, которую мы не приемлем? Достаточно, что мы с тобой уверены друг в друге. Сейчас очень тяжелые времена, Элеонора, власть в руках подонков, а на благородных людей идут страшные гонения. Мы должны затаиться, должны выживать любой ценой.

– Если мы будем выживать любой ценой, то перестанем быть благородными людьми.

– Ах, не играй словами.

– Это не слова. Ты хочешь, чтобы мы просто жили вместе? Чтобы я была твоей любовницей? Это невозможно, Алексей! Просто невозможно.

– Не любовницей, а фактически женой. Мы просто обойдемся без формальностей. Сейчас такое время, что все нас поймут, и Бог, и люди.

– Такое время, что, наоборот, надо себя соблюдать! – воскликнула она. – Алексей, мне трудно это объяснить… Понимаешь, когда заходит солнце, люди зажигают свечи, и тьма не наступает.

Она смотрела на него, умирая от любви, но понимала, что все кончено. Мир обращался в пепел, а сама она – в камень.

– Я не могу продолжать этот унизительный разговор, – сказала она спокойно, – последний раз прошу тебя, одумайся. Иначе между нами все кончено.

– Любимая, это я тебя прошу! Я ведь забочусь о нас обоих, если мы сейчас поженимся, с нашими-то биографиями, то медовый месяц проведем в ЧК, причем порознь. Подождем немного. Мне кажется, скоро все переменится, Юденич идет на Петроград. Эта безумная власть падет, и мы сразу же обвенчаемся.

– Довольно! – каждое его слово жгло ее, словно кислота. – Замолчи. Если мы не женимся, мы должны немедленно расстаться. Уходи, пожалуйста!

– Куда же я пойду? Мне некуда идти.

– Хорошо, останься до утра. Я переночую на службе, но когда вернусь, прошу, чтобы тебя здесь не было.

Элеонора схватила жакетик и убежала.

Выскочив на улицу, она глубоко вдохнула холодный ночной воздух.

Если бы она осталась дома хоть минутой дольше, она бы закричала.

Боль была почти невыносимой, будто в сердце воткнули раскаленный прут, а она не могла его выдернуть. Надо терпеть…

Это был не просто холодный удар судьбы. Сейчас рана была заражена гноем предательства, и она будет болеть и дергать очень долго, а вернее всего, не заживет никогда.

Можно еще все исправить, достаточно поверить, что Алексей прав. Убедить себя, будто опасность действительно так велика. Решить, будто их любовь выше условностей, а брак – просто пережиток прошлого, как говорят теперь. Будто, не связанные обязательствами, они только крепче станут любить друг друга, зная, что связывает их настоящая любовь и желание быть вместе, а не ложный долг и пустые клятвы.

Не так уж трудно убедить себя в этом, особенно когда твоя душа кричит – уступи! Любой ценой, любым способом облегчи мои муки, убери этот раскаленный прут, убивающий меня!

Браки совершаются на небесах, а не на земле… И Алексей не так уж преувеличивает, точнее, говорит чистую правду. Сейчас нужно сообщать в отдел кадров обо всей своей семье, это верно, а ничего хорошего с точки зрения новой власти они друг о друге написать не могут.

Венчаться – тоже риск, если кто-нибудь увидит и донесет.

Любому человеку с неподходящей биографией стало жить опасно, а женатому – опасно вдвойне. Новая власть придумала совершенно удивительную практику – за грехи жены забирать мужа и наоборот.

Алексей любит ее и хочет, чтобы они были вместе, чтобы жили, а не погибли в ЧК.

И так хочется согласиться с ним! Бежать назад, в его объятия. Обменяться клятвами в вечной верности и решить, что этого достаточно.

И кто ее упрекнет? Архангельские уехали и никогда не узнают, что она пала. Саша… Ей будет приятно узнать, что благородная княжна так же грешна, как и она сама.

Элеонора остановилась. Несмотря на поздний вечер, на улице было очень оживленно.

Проезжающий трамвай был туго набит, люди торопились по своим делам, пробегали мимо нее, толкали… На секунду у Элеоноры возникло чувство, будто она заброшена сюда из какого-то другого мира и впервые в жизни видит эти пыльные стены домов, окна, уходящие под тротуар, нарядно-красную коробку трамвая и людей, таких разных… Вот они идут, кто-то мрачный, кто-то наоборот. Человек в толстовке и с вытертым добела кожаным портфелем, может быть, спешит по делам, а может, торопится домой, к стакану чая в серебряном подстаканнике. Юноша с девушкой идут, взявшись за руки. Они молчат, даже не улыбаются. О чем они думают? Или этот пожилой человек с эспаньолкой. Есть ли у него семья или он совершенно одинок и сам гладил свой костюм, безуспешно пытаясь скрыть, что тот стал ему сильно велик?

Страна переживает великие и страшные перемены, но каждый проживает свою собственную жизнь. Бог дал человеку высшее сокровище – свободу воли, и нельзя из страха отказываться от нее.

Вернуться к Алексею и зажить с ним как любовница? Каждую минуту ожидая, что он уйдет, когда станет опасно? Скажет, что они должны расстаться ради ее же спасения, и исчезнет… Какую боль испытает она тогда? Стократ сильнее, чем сейчас, или, наоборот, облегчение, ибо каждый лживый поцелуй Алексея будет больнее, чем удар ножом?

Их жизнь будет ложь!

В каком-то смысле брак действительно условность, и беда совсем не в том, что, не связанный обязательствами, Алексей в любую минуту оставит ее одну. Она не искала в их союзе никаких выгод, никакого облегчения своей участи.

Элеонора была готова к любым невзгодам, даже к смерти, лишь бы только они стали «плоть едина». И когда они первый раз были вместе, это было правильно. Смерть притаилась тогда совсем рядом, готовая выскочить из-за любого угла и забрать или ее, или его, или их обоих. Тогда это было правильно – соединиться, впечататься друг в друга, чтобы потом хранить в сердце всего любимого целиком, если уж не получится пройти жизнь вместе с ним… Тогда это было действительно не важно, она стала любовницей любви.

Теперь ей предстоит стать любовницей страха.

Проходя мимо, люди задевали ее, с раздражением думали, что за странная женщина застыла посреди улицы. Нужно решать, возвращаться ли. Боль пройдет, а к стыду она привыкнет. И ночь, которой она не стыдится сейчас, станет воспоминанием распутной девки.

Господи, как же больно! Если она сейчас откажется от Алексея, душа просто не выдержит этой боли и умрет… Но если останется – сгниет заживо!

Ради любви можно пережить все, только не унижение.

Элеонора шагнула в сторону госпиталя. Это был трудный и болезненный шаг, но за ним последовал второй.

Она шла, хоть каждый шаг будто отрывал кусок от ее сердца.

Дежурил доктор Калинин, он как раз закончил операцию и записывал ее в журнал. Элеонора хотела проскользнуть незамеченной в маленький закуток возле автоклавной. Там стояла кушетка, и сестры частенько ночевали на ней, особенно зимой, когда дома было так холодно, что приходилось оставаться в пальто.

Благодаря предыдущей ночи на дежурстве она чувствовала, что сможет уснуть. Хоть во сне, хоть ненадолго избавиться от боли.

А если бы он погиб? Ей было бы больнее… и легче! Ее любовь, ее душа осталась бы жива, а не издыхала бы сейчас в муках унижения, как бродячая собака.

Так тяжело узнать, что ты отдала душу, да и тело недостойному человеку. Что твой герой – не герой, любовь – не любовь, да и ты – не ты.

– Элеонора Сергеевна, здравствуйте! – Калинин симпатизировал ей, и сейчас засмеялся от удовольствия, что ее видит. – А вы разве дежурите? Ой, что с вами?

Николай Владимирович поставил в журнале большую кляксу, и Элеонора удивилась, почему ее это огорчило.

– Ничего, все в порядке. Просто у меня дома соседи… Решила, спокойнее переночевать здесь.

– А почему у вас лицо такое опрокинутое? Что случилось, милая Элеонора Сергеевна? Кто-то умер?

– Я.

– Что?

– Ох, простите. Никто, слава богу.

– Тогда что? Заболел? Вы скажите, я помогу!

Она думала, что разучилась плакать. Но дружеское участие Калинина вдруг лишило ее самообладания, она почувствовала, как глазам становится горячо… Чтобы не расплакаться, она сильно закусила губу и покачала головой:

– Нет, ничего. Все здоровы, – еле удалось прошептать, но слезы покатились по лицу, а она не могла их остановить.

Калинин был простой и невоспитанный парень, но он сделал вид, будто не заметил ее слез!

– Ну, раз никто не умер и все здоровы, то жизнь продолжается, – сказал он задумчиво, – остальное – это мелкие неприятности, я как врач говорю.

Она на секунду отвернулась, вытерла слезы и улыбнулась. Бог знает каких усилий ей стоила эта улыбка.

– А давайте я вас чаем напою! – продолжал Николай Владимирович, как ни в чем не бывало. – У меня есть немножко самого настоящего чая.

Элеонора покачала головой.

– Давайте, давайте! Чаем, конечно, горю не поможешь, но от всяких штучек судьбы это лучшее лекарство, по себе знаю. Особенно если с сахаром, а у меня как раз есть.

– Николай Владимирович, вы так хлопочете обо мне, между тем ничего не случилось. Все в порядке.

– Знаю, знаю! Пусть это будет взятка, ладно? Чтобы вы еще раз потом встали со мной на операцию? Пожалуйста! Вы когда помогали мне на аппендиците… Я так раньше никогда не оперировал! Это было как волшебство, я другого слова не найду.

Она кивнула и почувствовала, что натянутая улыбка становится искренней.

Черт возьми, она не погибла! Она может дышать!

У нее есть дело, которое она любит. Она нужна людям, нужна больным, нужна доктору Калинину, который теряется без ее подсказок, нужна сестрам, которых может научить всему, что умеет сама.

А счастье… Да бог с ним, слишком тяжело оно дается.

Она вздохнула. Боль никуда не делась.

Больно, значит живой! – говорил доктор Воинов солдатам, когда в госпитале не хватало лекарств.

И он был прав.

Глава 4

Она еще надеялась, что Алексей одумался. Что малодушие, овладевшее его сердцем, пройдет, и он встретит ее дома.

Элеонора даже помолилась украдкой, чтобы Господь укрепил его душу.

Но Ланской ушел, когда она вернулась домой, там было пусто. Исчезла его шинель без знаков различия, исчез «сидор», и даже запах папирос испарился без следа. Будто Алексея здесь не было и ей приснилось и счастье, и отчаяние.

Однако ложиться в постель, где они были вместе, Элеонора не могла. Она подарила кровать соседке, а сама устроилась на полу, на тощем тюфяке.

А сон не шел к ней и на полу, мучительные воспоминания, как они были вместе с Алексеем, не отпускали.

Элеонора почти переселилась на работу, кушетка за автоклавной стала ее постоянным ложем, благо с наступлением весны желающих ночевать на службе резко поубавилось.

Она работала, как сумасшедшая, набрала еще больше дежурств и подавала на сложных операциях, даже когда была свободна. Во время работы она забывала обо всем.

Но через неделю Знаменский выгнал ее, приказав три дня не появляться на службе. Мол, загоняя себя таким образом, она приносит не пользу, а вред.

С этим было трудно не согласиться.

День она промаялась дома, надеялась отоспаться, но ничего не вышло, как она и предполагала. Сон покинул ее, кажется, навсегда.

Элеонора боялась засыпать, ибо в эти минуты приходили самые горькие мысли, а просыпаться резко, будто от толчка, было еще хуже.

Сидеть дома – невыносимо, а пойти некуда. Недавно появилось новое развлечение – кинематограф, но Элеоноре оно совсем не понравилось.

Вдруг ее навестила Саша.

Шварцвальды переезжали, барону вернули его прежнюю квартиру на территории института. По прежним понятиям это была холостяцкая квартира, но по нынешним временам трех комнат на четырех человек считалось более чем достаточно.

Саша пригласила ее на новоселье.

– Будут только самые близкие друзья, – сказала она и, смутившись, добавила: – Сергей Антонович тоже будет. Он мне, кстати, замечал, что очень хотел бы тебя видеть.

– Тогда я, пожалуй, не приду. Поздравлю вас в неофициальной обстановке, если позволишь.

– Элечка, послушай меня! Сергей Антонович – очень влиятельный человек, и мы очень ему обязаны. Страшно подумать, что было бы с Николаем, если бы не помощь Кострова.

– О! Это и есть сам Костров? – фамилия была на слуху, но в подробности Элеонора, естественно, не вникала.

– Да, моя дорогая, это он и есть! А ты просто не хочешь знать, что он не только очень важный чин в правительстве, но и хороший человек! Ты считаешь, что раз большевик, значит дьявол, но это не так! Совершенно не так!

Саша горячилась, значит, не верит в то, что говорит, отметила Элеонора хладнокровно.

– Он давно знает о тебе, еще заочно. Николай рассказывал о твоих подвигах, он тоже восхищается тобой, просто у меня не было случая сказать тебе, – тараторила Саша, – и он очень, очень жалеет, что ты отказалась перейти на мою должность. Ты была бы идеальной главной сестрой.

– Сашенька, я слишком молода, никто не поверит, что меня назначили за истинные заслуги. Начались бы всякие грязные сплетни, а я этого не хочу.

Александра Ивановна с досадой махнула рукой:

– А всегда сплетни, привыкай. И чем ты чище, тем они грязнее. В любом случае приходи. Такое знакомство будет тебе очень полезно.

Элеонора выпрямилась на стуле:

– Полагаю, Костров рассчитывает на иное знакомство.

– Ну да, ты ему понравилась! Но он же взрослый человек и прекрасно видит, что с тобой нельзя просто… Ну, ты понимаешь. Он не женат, и ничего плохого, если он за тобой немного поухаживает.

Поухаживает…

– Эля, он хороший человек. Не какой-то там оголтелый. Они с Николаем знакомы давно, вместе ездили на эпидемию чумы в Маньчжурии в десятом году.

– Так он врач? – удивилась Элеонора.

– Нет, конечно! Был обычным делопроизводителем, но Николай тогда заметил его способности. А Костров тоже оценил мужа по достоинству. Шварцвальду ведь пришлось бороться не только с бактерией чумы, но и с косностью наших чиновников, что гораздо хуже. Еле удалось выбить разрешение на вакцинацию, правительство долго сопротивлялось, и знаешь почему? Потому что автор вакцины – иудей! Я не говорю о том, что этот иудей, Владимир Хавкин, родился в Одессе, и если бы ему позволили работать в России, то вакцина была бы нашей, нам не пришлось бы закупать ее в Англии.

Элеонора пожала плечами:

– Он мог креститься.

– А он не хотел! Ты бы приняла иудаизм ради работы? А почему он должен? Вот и уехал в Швейцарию! Николай говорил, что эта потеря сравнима с потерей части территории страны. Когда знаешь такие вещи, перестаешь считать революцию порождением ада.

Не хотелось ссориться, поэтому Элеонора промолчала и пошла в кухню за кипятком. У нее был маленький примус, мощности которого вполне хватало для ее скромных потребностей, она вообще старалась занимать в квартире как можно меньше места.

Саша сетует, что евреям не разрешали работать, где они хотят. Ну да, ужасно, когда ты не волен в своих убеждениях и должен предать их ради того, чтобы заниматься любимым делом. Это страшная несправедливость. Но разве сейчас иначе? Разве ты можешь исповедовать любую веру? Нет, стало только хуже. Саша спросила, приняла бы она иудаизм ради службы. Не такой уж праздный вопрос, если подумать. Людям постарше еще позволяется «политическая незрелость», а с молодых спрос особый. Придумали какой-то «комсомол», к ней уже подъезжал фельдшер Шура Довгалюк, мол, образцовая сестра, все берут с нее пример, а она до сих пор не в комсомоле. В любой момент скажут: или вступай к нам, или пошла вон. Только уехать придется не в Швейцарию, а несколько севернее. На Соловки.

Чайник уютно зашумел. Элеонора поискала глазами рукавичку. Да, вот она, валяется на соседском столе, и снова опалена. Бесцеремонные соседи часто хватают ее вещи, пользуясь тем, что она никогда не скандалит. Брать рукавичку стало противно, и она взяла ручку через полотенце.

– Саша, я очень хочу поздравить вас с новосельем, – мягко заметила Элеонора, подавая подруге дымящуюся чашку, – но, боюсь, мне не следует поощрять Кострова. Так я не приду, и он обо мне забудет, а иначе… Он потребует то, что я не смогу ему дать, и тогда он сильно разозлится. И на тебя в том числе.

– А на меня-то за что?

– Ну как же! Прости за резкость, но ты получаешься сводней.

Саша поджала губы:

– Интересно рассуждаешь. У меня приличный семейный дом.

– Вот именно. И в приличных домах не приводят одиноких девушек по просьбе мужчин.

– Н-да? – хмыкнула Саша. – А как же ваши великосветские балы и приемы?

– Не знаю, я никогда там не была, – Элеонора улыбнулась, стараясь шуткой смягчить разговор, – дорогая моя Сашенька, ты ведь не должна принимать всех этих людей! Они всего лишь деловые партнеры барона, пусть он сам их принимает у себя в кабинете, если это нужно. Совершенно нет необходимости устраивать эти вечера и сближаться с ними больше, чем этого требует служба Николая Васильевича.

– Почему же? – по проступившему на щеках румянцу видно было, что Саша рассердилась. – Почему я не должна их принимать? Недостаточно благородное общество? А ты не забыла, что я сама не из благородных? Все твои аристократы нос воротят от меня, даже Архангельские. Уж куда там, голубая кровь, а я для них ничтожество последнее! Пока их пригрела, кормила-поила, когда их вышвырнули на улицу, так Сашенька-Сашенька, а как я вышла за Николая, так губы стали поджимать. Прислуживать им хороша была, а в баронессы Шварцвальд рылом не вышла!

Элеонора протянула руку, желая остановить подругу, но та гневно отмахнулась:

– Николая не принимают, ах, женился черт знает на ком да перешел к красным! Преступление, можно подумать! А почему Николаю предложили должность? Разве потому, что он гад и предатель? Нет! Потому что, пока они бездельничали, состояния свои проматывали, он трудился как каторжный и принес много пользы стране и людям! Уверяю тебя, если бы твоим любимым аристократам предложили, так они бы помчались задрав штаны еще впереди барона, только вот они никому не нужны, поэтому и бесятся!

– Мне кажется, ты немножко неправильно воспринимаешь…

– Черта с два! Высшее общество, подумаешь! Чем оно так уж прекрасно? Принимало изящную позу, сидя на шее у народа? Вот мы теперь и посмотрим, особенные они или нет, когда им придется жить так же, как простым людям. Я тебе так скажу, Элеонора. Пусть мои гости недостаточно изысканное общество для тебя, но это хорошие люди, которые всего добились собственным трудом, как и я. И я скажу, чтобы тебе понятно было: это аристократия нового общества. Мы с Николаем всю жизнь работали и завоевали право быть среди этих людей. Не по праву рождения, не из-за денег, а только по своим заслугам. Мы слишком много перенесли и заслужили право жить, и я не собираюсь от этого отказываться из-за замшелых предрассудков!

Элеонора только кивнула. Что тут возразишь? Она чувствовала, что все это неправильно, но не могла сформулировать ответ даже для себя, не то что для воодушевленной революционной моралью подруги.

– И ты могла бы их отринуть, ведь тоже всю жизнь своим трудом жила! Переходи к Николаю на мою должность, ты прекрасно справишься. Я помогу, если что. Нужно пользоваться возможностями, которые открывает новая власть, а не рыдать об утраченном.

– Я и не рыдаю.

– Ну и молодец. Все же приходи к нам на новоселье, присмотрись к Сергею Антоновичу. Я тебе точно говорю, он порядочный человек, что плохого, если я, как старая мамаша, хлопочу о выгодной партии для тебя?

– Саш, но он в отцы мне годится, – засмеялась Элеонора.

– Милая моя, ты должна смириться, что нравишься зрелым мужчинам. Только умудренный жизнью человек способен оценить твою прелесть. Помнишь, за тобой ухаживал какой-то старый граф, и мой барон, кстати, от тебя без ума, я даже ревную. Тебе, мне кажется, тоже интереснее с умными людьми, чем с молокососами. Присмотрись, может, что и получится. Не буду скрывать, нам сейчас очень нужно расположение Кострова. Архангельские уехали, а Николай-то за них поручился, что вернутся! Если бы не его хлопоты, шиш бы их пустили на этот конгресс. Видишь, какие благородные твои дядя с теткой, милостиво дозволили Николаю устраивать их дела. Оказали такую честь, не побрезговали! А то, что у нас будут крупные неприятности, им дела нет! Или они считают, что для нас, недостойных, честь страдать ради их счастья?

Элеоноре вдруг стало очень тоскливо, почти физически трудно слышать Сашин голос. По-житейски она права, но, боже мой, какая это грязная и скучная правота.

Или это намек? Мол, раз твои родственники подвели моего мужа, искупай их вину, сойдись с могущественным большевиком…

Но это же Саша! Саша, которая терпеливо учила ее, благодаря которой она стала лучшей операционной сестрой в Петрограде! Которая подарила ей первое рабочее платье! Которая приютила у себя Архангельских и делилась с ними каждым куском хлеба! Которая всегда помогала ей и утешала ее…

Она просто очень измучилась. Долгожданное счастье досталось ей слишком тяжело.

Две недели конгресса пролетели очень быстро. Лиза была счастлива, как никогда в жизни, купаясь в лучах родительской любви. Утром муж отправлялся в Сити по делам, папа – на научное заседание, а они с мамой оставались нянчить девочек.

– Господи, какое счастье! – как-то воскликнула Ксения Михайловна. – Я могу больше не воспитывать ни тебя, ни внучек! Могу просто любить…

Добросовестно отсидев утреннее заседание, Петр Иванович частенько сбегал после перерыва, и от этого школярского поступка просто неприлично молодел, становясь действительно больше похожим на гимназиста-прогульщика, чем на маститого профессора.

Он очень любил дочь, но истинными королевами его сердца стали все-таки внучки. Вся любовь мира, возведенная в квадрат, и то будет мало, говорил Макс.

Иногда Лиза думала, почему родители не оформляют документы на жительство, но сразу прогоняла эти мысли. Максу лучше знать, вероятно, он все уже устроил. Кончится конгресс, и они все вместе поедут в Грэндж, родители отдохнут, опомнятся после страшных испытаний. А потом… Да все что угодно! С его опытом и репутацией отец украсит любой госпиталь! А если не захочет работать, еще лучше! Гонорары от издания монографий позволят родителям чувствовать свою независимость, Лиза знала, что для них это очень важно.

Словом, будущее виделось ей в спокойных, светлых тонах.

Каким же ударом стало известие, что родители собираются обратно в Россию!

Лиза сначала не поверила, посчитала это неудачной шуткой и искренне рассмеялась:

– Папа, не пугай меня, я уже не маленькая!

Но лица родителей оставались серьезными.

Они собрались у Макса в кабинете, как обычно поздними вечерами. Топили небольшой камин, играли в карты или просто смотрели на тени, отбрасываемые огнем на каминный экран. Вели тихие, неспешные разговоры, делились воспоминаниями. И вдруг такое известие.

– Но это невозможно, – сердце забилось как сумасшедшее, – просто невозможно! Вы погибнете…

– Что ж… Империи рождаются, живут и умирают, и долг гражданина умереть вместе со своей страной.

– Петр Иванович, оставь этот пафос! – досадливо воскликнула Ксения Михайловна и обняла дочь. – Ты готов и сам мучиться, и всех измучить! Лиза, милая, будь моя воля, я бы осталась!

Мать крепко обняла ее, а Лизу затопила боль предстоящей разлуки. Неужели есть что-то важнее, чем быть вместе?

– Действительно, Петр Иванович, – вступил Макс, – вы врач и ученый с мировым именем, не пропадете здесь. И, к слову, принесете гораздо больше пользы людям и науке, чем если вернетесь в Россию, где вас унижают, заставляя пользовать всякий сброд.

– Это высшее призвание врача, пользовать всякий сброд, – буркнул Петр Иванович, – не буду скромничать, я действительно неплохой хирург, именно поэтому я нужнее там. Именно в России мои знания необходимы, а здесь таких, как я, полно!

Ксения Михайловна отвела Лизину руку, встала и подошла к окну, делая вид, что разглядывает вечерний лондонский пейзаж, прибитый к земле плотным туманом. Значит, все это время они спорили, поняла Лиза. Мама так хотела остаться с нею и делала вид, что останется, чтобы не омрачать радость известием о скорой разлуке. И до последней минуты надеялась, что муж передумает… Лиза тихонько заплакала.