Патриарх Никон. Том 1

Но вот кто-то подъехал к крыльцу.

– Думный дьяк Алмаз Иванов, – вскрикивает стоявший у окна молодец.

– Боярину Алмазу, слава! – затягивает Стрешнев, и все подхватывают.

– Ишь ты как разгорланились, – затыкая уши, говорил Алмаз, закадычный друг и собутыльник Стрешнева, отпуская низкий поклон всем присутствующим.

– Откелева? – спрашивает Стрешнев.

– Оттелева, – отвечает Алмаз.

– Знамо; а поп Берендяй? – продолжал Стрешнев.

– Баит, не должай, и нагородил батюшке всяку всячину из Святых Отцов и из Псалтыри, и покончил притчей о блудном сыне.

– Ханжа, пустосвят! – процедил сквозь зубы Стрешнев и, ударив в балалайку, затянул:

Уж как на Москве,

На Москве-то матушке,

Ходит сын боярский,

Ходит, ходит сын боярский

Козырем да гоголем,

Ловит, ловит он молодушек…

– То-то люли, ай да люли, сын боярский, – подхватил хор.

– Таперя идем глядеть медведя, – сказал Стрешнев, бросая балалайку на стул.

Он направился на парадное крыльцо, выходившее в сад; там уж собралась вся дворня поглядеть на цыгана и цыганку, пришедших с медведем.

Поклонился цыган низко и произнес обычное:

– А ну-ка, Мишка, встань, подымись, с боку на бок перевались, боярам и дворянам поклонись.

После поклона Мишки велел он ему проделать разные штуки: как дети горох воруют; как бабы на барщину идут и возвращаются домой и тому подобное.

– Ну, – сказал тогда Стрешнев, – медведь-то у тебя редкостный. Я куплю его у тебя. А пса сумеешь научить?

– Сумею, – отвечал цыган, – только годика два аль три придется с ним промаяться.

– Хорошо, ступай в людскую и оставайся у меня.

– Да я со старухой, – робко заметил цыган.

– Я пойду в другую сторону, – возразила старуха.

– Отчего, и ты оставайся, у нас и на тебя станет хлеба-соли, – обиделся Стрешнев.

– Напрасно серчаешь, боярин, а вот за ласку и милость твою дай погадаю, жалеть не будешь, всю жизнь вспомянешь.

И с этими словами цыганка взобралась на крыльцо и взяла Стрешнева за руку.

– Много тебе счастья, – заболтала она, – много у тебя и золота и добра всякого, но голубки Бог не дал, а тратишь только ты молодечество, и детей у тебя нетути и не будет их, коли не женишься… скоро не будет у тебя кому поминки по тебе справлять, и будешь ты на том свете, боярин, и томиться и журиться – зачем-де не женился спозаранку, зачем и молодость и молодецкую силу потратил, а пташечки-златокрылышки не то, что ласточки, касаточки домовитые. Прости, боярин, не я, а судьба твоя говорит, и на руке твоей Бог начертал твои дела и твою будущность: судьбы не минешь и конем не объедешь.

Окончив этим, цыганка низко поклонилась господам и сошла с крыльца. Она простилась с цыганом и торопливо ушла, а товарищ ее повел медведя на барскую дворню.

Слова цыганки смутили Стрешнева, – она как будто отгадала все его мысли, терзавшие его неоднократно. Заметив это, Алмаз Иванов весело произнес:

– У меня петухи поют уж не впервой…

– Прикажи, любезный друг, дворецкому подать обед, – отвечал Стрешнев, направляясь в хоромы.

Обед шел весело и шумно; шутили, острили, говорили здравицы, но, по русскому исконному обычаю, песни не пелись.

После обеда лошади хозяина и гостей были поданы, и они огромным поездом полетели по Москве; в Сокольниках они пошли смотреть кулачный бой.

Собралось много люду и дворянского, и купеческого, и жильцов.

На бой вышли богатыри Иван Митяев и Василий Парфенов, купеческие дети.

Стал на бой глядеть и Стрешнев со своими молодцами.

Поборол и сбил Иван Митяев своего противника и выступил точно петухом и молвил народу:

– А давайте, господа честные, еще кого ни на есть богатыря, молодчика, купеческого сынка аль дворянчика, и его скручу в три погибели, изогну из него дугу для мово коня.

– Скрути-ка, купец-молодец, да не сына купеческого, а дворянского, – выступил Стрешнев.

У его товарищей руки опустились.

Царь не жаловал кулачных боев, и патриарх Иоасаф запретил их, а тут царский троюродный брат, да с кем, с купеческим сыном.

Хотел было Алмаз Иванов заговорить, да царский окольничий успел уж сбросить опашень и начал готовиться к бою.

Стали бойцы друг против друга и, по обычаю боя, Митяев, как вызвавший, должен был первый подвергнуться удару, а там уже действовать.

Стрешнев наступил на него и ударил в грудь; Митяев пошатнулся, но собрался с силами и вместо того, чтобы ударить в грудь, ударил его немного в сторону от виска: повалился Стрешнев с ног без чувств, да и противник его постоял с минуту и грохнулся мертвый оземь.

– Боярину Стрешневу слава! – закричали было его товарищи.

– Исполать Тебе, Господи, – пропищал кто-то в народе.

Да дело плохо, – один лежал мертвым, другой – без чувств, да в присутствии думного дьяка Алмаза, и этот совершенно растерялся.

– Лошадей! – крикнул он. – Но куда вести? – спросил он самого себя.

Подошел в это время незнакомый молодой священник и сказал:

– Не знаю, как вас чествовать, боярин, но коль хотите везти богатыря куда ни на есть поблизости, так – в мой дом. Отсюда он близехонек, а я одинок, от моровой язвы вся-то семья, и жена, и дети, перемерли.

В это время подали таратайку Стрешнева, подняли его с земли, уложили в экипаж и повезли к батюшке.

В доме попа тотчас обложили его голову намоченными тряпками, и Алмаз поскакал доложить обо всем царю.

Царь тотчас поскакал к Стрешневу с лекарем Даниловым.

Тот, по обычаю того времени, бросил больному кровь и обложил голову льдом.

Недолго царь пробыл здесь: он оставил Данилова, а сам уехал домой успокоить царицу.

– Ну что? – спросила та.

– Данилов говорит, что может выздороветь, что может умереть.

– Тотчас сама поеду туда… горе великое, – говорила со слезами царица. – Сами мы виноваты, – бросили на произвол судьбы сироту, вот и дождались.

– Я тоже остался сиротой в шестнадцать лет, – возразил было царь.

– Да ты, великий государь, рано женился, – вот и его нужно было женить.

– Так жени его, – попробуй.

– Женю, беспременно женю.

И с этими словами царица велела заложить колымагу, взяла с собою несколько приближенных женщин и уехала в поповский дом к Стрешневу.

На пороге своего дома встретил поп царицу.

Он низко до земли ей поклонился, поцеловал у нее руку и ввел в свой дом.

– Как больной?

– Как будто приходит в себя, но все же плох. Лекарь и аптекарь при нем.

Царица вошла к больному: он лежал еще без сознания.

Данилов сказал ей шепотом, что если ночью он не очнется, то едва ли он проживет до утра.

Голова больного была обложена льдом.

Царица приказала подать стул, уселась у кровати и велела одной лишь женщине остаться, остальным же ехать домой и сказать, что она возвратится тогда лишь, когда троюродный брат царя очнется.

Боярыни и служки уехали, и с царицей осталась только одна старая ее няня. Последняя ушла в поповскую кухню.

Царица с Даниловым, его аптекарем и священником оставались при больном: не прошло и полчаса со времени приезда царицы, Стрешнев из бесчувственного состояния как будто начал переходить в другое: он застонал и зашевелился.

– Будет, кажется, хорошо, – обрадовался Данилов, – он придет в себя. Пущай стонет…

Прошло еще некоторое время, и Стрешнев еще более застонал и беспокойно ворочался и вдруг открыл глаза.

– Где я? – спросил он и хотел было встать.

– Лежи… лежи… потом расскажем, – молвила царица.

Стрешнев с удивлением взглянул на нее, потом, как бы узнав ее, он взял ее руку и поцеловал.

Царица встала и, взяв Данилова за руку, вывела его в другую комнату.

– Как находишь его? – спросила она.

– Ладно, и, царица, напрасно беспокоиться изволишь, – ты бы уехала, а мы останемся здесь. Хозяин хороший человек, гостеприимный.

– Ты разве не перевезешь его сегодня?

– Нельзя, ему нужно оставаться здесь денька два-три. В голове неладно.

– Так я завтра сюда заеду.

– Одного лишь боюсь, – как он очнется, тотчас гляди и потребует везти себя домой.

– Так я уйду теперь с батюшкой в другую комнату, и коли он очнется совершенно, позови меня, я ему прикажу остаться и он послушается.

Царица ушла с попом в другую комнату и затворила дверь.

Начала разговор царица: расспрашивала она его об его семействе и делах, и узнав, что он остался круглым сиротою, очень соболезновала и посоветовала ему пойти в монахи, с тем чтобы выдвинуться в церковной иерархии.

Священник отвечал, что для этого нужно знакомство с патриархом.

Царица милостиво разрешила ему обратиться к Никону от ее имени и присовокупила, что по случаю смерти во время чумы царского духовника отца Степана он взял другого – отца Лукьяна, но что наставником к ее детям никто не назначен, а потому она попросит царя, чтобы к старшему сыну ее, Алексею, сделан был бы духовным отцом он.

Поп[28] едва успел поцеловать царице руку в благодарность за ее милость к нему, как из соседней комнаты, где лежал Стрешнев, послышались голоса:

– А ты, собака, жид, чего не пущаешь домой? Да вот я тебя, пса…

– Смилуйтесь… на это царский приказ…

– Вот я тебя, царский указ… хочу домой. Где я?

– У отца… отца.

– Какого отца?

Поп открыл дверь и вошел в комнату, где лежал Стрешнев.

– У меня, – сказал он, – боярин, ты в доме, я здешний приходский священник.

– А! Это тебя подкупил поп Берендяй держать меня у себя, да и этого жида Данилку, – заревел Стрешнев.

– Не знаю я никакого попа Берендяя.

– Какой же ты поп, коли не знаешь своего наистаршего… попа из попов!

– Да таких у нас и нетути… есть только попы и протопопы.

– Совсем ты дурак и не поп, наистаршего, наисветлейшего не знаешь.

Священник догадался, о ком речь, но прикинулся непонимающим:

– И светлейших попов не знаю, но могу уверить боярина: мы с лекарем по указу царя и царицы.

– И царицы! – удивлялся Стрешнев и спустя минуту продолжал. – И царицы! Так это не был сон?.. Так это она, милосердная, сидела здесь и брала меня за руку…

– Да, это была я, – сказала царица, входя к нему. – Надеюсь, упрямое дитя, ты полежишь здесь до утра?

– Не могу, милостивая царица, вели перевезти сегодня же. Здесь я еще пуще заболею с тоски.

– Коли так ты желаешь – нечего делать: я сама довезу тебя, да вот и колымага моя приехала.

Царица вышла, Данилов, священник и аптекарь одели Стрешнева, и через четверть часа они вывели его на двор и усадили вместе с царицею в экипаж.

Данилов, священник и аптекарь взобрались на стоявшую здесь же таратайку Стрешнева, и поезд тронулся к дому окольничего.

XLII

Сватовство

Прошло две недели после кулачного боя, и Стрешнев, совершенно выздоровев, сидел в своей опочивальне у окна, и близ него на стуле виднелись приятели его: думный дьяк Алмаз Иванов и Богдан Хитрово.

– Плохо, плохо, – говорил Стрешнев, – казны нетути и дело с концом!.. Царь не дает, говорит: война и на ратных людей надоть, а царская казна почти пустая.

– Народу-то у тебя, боярин, много, – заметил Алмаз.

– Много-то много, да нельзя же жить иначе: люди что скажут… Никита Иванович Романов живет не так, как я.

– Так женись на богатой, – заметил Хитрово.

– На богатой? – удивился Стрешнев. – Да где же они теперь?.. На Трубецкой? Да ведь он скареда: за дочь даст медный грош.

– Есть невеста богатая, – улыбнулся Алмаз, – да не знаю, что дашь за сватовство, а мы с Хитрово дело-то свахляем…

– Говори, а за подарком дело не станет: любого коня… любое оружие выбирай… – обрадовался Стрешнев.

– Ишь ты расходился: любого коня… аль меч кладенец… Дашь ты не то, коли высватаем, – расхохотался Алмаз, осклабив белые свои зубы.

– Ну, говори, не мучь… говори… кто ж невеста?..

– А царевна Татьяна Михайловна…

– Да ведь она мне троюродная… Правда, невеста хоть куда… Но царь что скажет, а поп Берендяй…

– Да, лакомый кусок, – заметил Алмаз. – Ведь царевна Татьяна Федоровна, сестра царя Михаила, все оставила ей: и вотчины, и села[29], и всю-то богатую свою движимость, да и отец, и царь наградили ее, что станет не только на ее век, но и на век ее детей.

– Оно-то вальяжно, – заметил Стрешнев. – Но доселе я называл ее: сестрица Таня, а тут вдруг «жена»… Люблю-то очень сестрицу… да и прекрасна она… но увы и ах, выйдет ли за меня? Ведь меня-то она не раз за уши драла, как, бывало, я ненароком в их девичью попаду, покалякать с сенными девчонками… аль за вихры отдерет… а теперь вдруг жена… Полно, Алмаз, шутки ты шутишь…

– Не шучу я шутки, не оставаться же такой красавице, да с состояньицем, да царской сестрице, в Христовых невестах. Не хочет царь родниться больше с рабами… так ты же сам из царских, – отец-то твой дядя царю Михаилу.

– Оно-то так… ну вот и высватай… А красавица Татьяна Михайловна первая в Москве, да умница какая… Да только страшно, откажет… тогда ведь посрамление одно.

– Нужно так сбоку… не прямо… Вот попроси Хитрово, он с тетушкою Анной Петровной своею, а ты с царицей… Коли возьмется царица, все пойдет как по писаному… И умница царица, и знает норов царевен, как с кем что нужно… А царевна уж в таких годках, что и пора… ты же, боярин, первый здесь жених: и молод, и казист, да вотчин и поместьев видимо-невидимо. Поклонись же Хитрово.

– Отчего же, – сказал Хитрово, – коли можно удружить и службу сослужить, так я и в огонь и в воду. Еду теперь же домой и тетушке скажу, недаром же она и первая сваха, она и с Анной Ильиничной Морозовой покалякает, а там и с царицей.

Когда тетушка Хитрово узнала, что забубенный Стрешнев желает жениться, да еще на царевне, она тотчас велела заложить свой рыдван и поехала к Анне Ильиничне.

Анна Ильинична немедленно поехала с нею к царице, так как она слышала от нее, что нужно Стрешнева женить, да поскорее.

Явились свахи к царице, и та обрадовалась приезду сестры и свояченицы. Усадила она их в своей опочивальне, велела принести меду и романеи и давай с ними калякать.

– А что твой Борис Иванович? – спросила она сестру.

– Скрипит, – молвила та. – Опосля, значит, похода кости не на месте… старенек стал… кряхтит, что ни на есть, точно баба.

– Старость не радость, – поддержала ее Хитрово.

– А что князь-то Семен Андреевич Урусов да князь Никита Иванович Одоевский?

– Живы-живехоньки и богомольцы твои, царица милостивая, – сказала сестра ее. – Князь Никита Иванович с твоею помощью оправился; умерло-то у него от моровой из дворни двести девяносто пять, а осталось пятнадцать…

– Да, – вставила царица, – нагнали ему вновь из дворцовых сел триста душ, да царь поместьями пожаловал во вновь-то присоединенных областях: в Малой и Белой Руси.

– А князь Семен Андреевич уж очинно обижен… обойден, – заметила Хитрово.

– Царь-то им не совсем… Ведь, дорогая свояченица, новгородские дворяне и дети боярские били на него челом, что он бил их булавою и ослопьем до умертвия, а иных велел бить плетью и кнутом на козле без пощади… иных собирали вешать… Нужна ему рыба, выпустит у дворян-литвян пруды и берет рыбу руками. В церквах позабирали утварь, снимали колокола, иконы, а в костелах – срывали ризы с образом, у помещиков позабирали лошадей, и кареты, и коляски[30]. Царь на него и осерчал. Да и гетман Сапега отписал царю: дескать, коли б не князя Урусова погромы, под высокую царскую руку пошла бы вся Литва.

– Нечто это взаправду, царица милостивая, – скривила от злобы рот Хитрово. – Родич он наш, вот и поклепы на него святейшего.

– Бога не гневи, свояченица ты моя, весь свет это баит, да и самому царю новгородцы били челом о сыске. Правда, святейший в думе перечит, говорит: довольно-де и Хитрово, и Одоевские, и Урусовы царем одарены, но о поклепах и слыхом не слыхала, и видом не видала. Что же, по-твоему, и то хорошо, что он-то, Урусов, в посте мясо жрет? Говори, говори…

– Ахти! – ужаснулась Хитрово.

– Да, да, жрал и не околел…

– Коли так… так бы и сказала, царица многомилостивая.

– Но довольно об этом, – торжествовала царица. – Слыхали ли вы, родненькие, об Родивонушке-то?

– О каком? – прикинулась Хитрово ничего не ведающей…

– Да об озорнике-то… троюродном… Стрешневе… Да ведь и твой-то сынок был с ним на кулачном… Срамота одна: окольничий и в кулачный, и с кем? С сыном купецким…

– Женить надоть. – вставила Хитрово.

– Женить… знамо… да невесты не валяются, ведь царский он троюродный… Где же ему и невеста здесь под стать? Нужно, чтобы и род был, да и приданое по-царски.

– Таких здесь и нетути, – заметила сестра царицы.

– А отыскать бы можно, – как бы про себя произнесла Хитрово.

– Говори, говори, милая свояченица; да мы уж и с княгиней Долгоруковой, и с княгиней Черкасской перебрали всех, и ни одна не подходяща: одна стара, другая молода, одна хороша, да без приданого, одна с приданым, да не хороша, как темная ночь: аль горбата, аль курноса, аль ряба. Вот вам, родненькие и все-то московские невесты.

– А все отыскать можно, – стояла на своем Хитрово.

– Коли можно, так говори и не мучь ты мое сердце.

– А коли скажу, не осерчаешь?

– Да уж говори, хоша бы и на меня, господи прости, а озорника надоть женить: пропадет ни за что… склалдыжник он, и больше ничего.

– Хоша бы на царевне, да на Татьяне Михайловне. Чем не невеста? Не Христовой же ей невестой быть, не поразмыкать же ей и добра-то своего по монастырям, да по церквам. А Стрешнев, Родивон Матвеевич, свой же человек и своим останется, значит в нашей же семье, – единым духом произнесла Хитрово.

Царица опешила: с этой стороны она не ожидала быть разбитой.

– А троюродство? – сказала она, одумавшись и спохватившись.

– Троюродство? – заметила Анна Ильинична Морозова. – Можно обойти, царя ты убеди, сестрица, а он святейшего.

Царица покачала головой и произнесла:

– Да это будет грех, а мой-то в грех не вступится.

– Попробуй, сестрица, – уговаривала ее Морозова.

Подумав немного, царица умилилась:

– Парочка была бы знатная и завидная. Поговорю сначала со святейшим, и коли тот благословит, тогда я с царем побалакаю.

Гости поднялись со своих мест, довольные своим успехом у царицы.

Когда они ушли, царицу взяло сильное раздумье: устроить этот брак нужно во что бы то ни стало.

Она позвала свою боярыню и велела ей тотчас ехать за патриархом.

Никон немедленно явился на ее зов. Царица встретила его приветливо, с высоким уважением и спросила, как по церковным правилам: могут ли троюродные брат и сестра быть обвенчаны?

– Нет, – отвечал патриарх, – по кормчей только можно венчать после четвертого рождения, а здесь только третье.

При этом патриарх стал объяснять ей это наглядно.

– А с благословения патриарха? – спросила она.

– Можно, – отвечал он, – только по свойству и разрешать даже во второй степени, то есть при втором рождении. О ком же, великая государыня, ты хлопочешь? – спросил он.

– Хочу женить Родивона Матвеевича Стрешнева на Татьяне Михайловне.

Никон вспыхнул, но овладел собою и произнес взволнованным голосом:

– Можно созвать собор, я ничего не имею, но прежде всего нужно согласие жениха и невесты, иначе потом будет от них духовное нарекание, скажут: собор ввел нас в грех. Пущай они бьют челом собору.

– Они, я полагаю, будут согласны, лишь бы было твое благословение, святейший патриарх, и лишь бы царь на это соизволил… Я поговорю с царем.

Никон благословил царицу и уехал.

Не прошло и получаса, как царь зашел к ней.

Марья Ильинична объявила ему о мысли ее женить Стрешнева на Татьяне Михайловне, причем сообщила ему и ответ святейшего.

– И я, – сказал царь, – согласен на то, что говорил святейший; греха на душу не возьму, – пущай сами бьют челом собору, чтобы потом не плакаться на нас, а мое соизволение будет после собора.

Услышав это решение царя и зная его набожность, царица более не распространялась, а думала только думу, чтобы или царевна, или Стрешнев не заупрямились.

Более всего она боялась последнего, а потому послала за боярыней Хитрово.

Свояченица тотчас явилась. Царица поручила ей через сына узнать мысль Стрешнева.

– Я уже узнала, прежде чем говорила с тобой, царица, – сказала та, – он обеими руками возьмет ее, лишь бы та не заупрямилась.

– Да как та может и как посмеет… да ведь она Христова невеста навек, коли теперь не возьмет судьбу.

– Позволишь, великая государыня, быть у нее – я и поеду.

Царица разрешила ей. Она поднялась с места, поцеловала руку Марьи Ильиничны и ушла.

Когда она приехала к царевне Татьяне Михайловне, та тотчас ее приняла: она только что пришла от вечерни и переодевалась. Она обняла родственницу и, поцеловавшись с нею, усадила ее на мягкий топчан.

Хитрово политично начала ей говорить о скуке одиночной жизни, о необходимости каждому человеку составить семью, иметь детей, Царевна на это отвечала, что в ее возрасте – ей с лишком за двадцать – пора уж и не думать об этом. Дни ее молодости прошли; при покойном отце, когда князь Ситцкий к ней сватался, его прогнали; а после она никого не любила и любить не желала. Да женихов для себя она не видит из своей молодежи, которую она знает.

Хитрово указала ей тогда на Родиона Стрешнева.

Царевна вспыхнула:

– Не я буду ему жена, а мои вотчины, поместья и мое добро и злато. Почему он не сватался ко мне, когда казна у него была богата? Притом он мне троюродный, и я за него замуж не пойду – греха на душу свою и на детей и внуков не возьму.

Хитрово объяснила ей тогда, что она получит разрешение собора и патриарха Никона.

Царевна рассердилась и взволнованным голосом произнесла:

– Не может быть… Патриарх не примет на свою душу такой грех… К тому же собор не может меня приневолить ко греху.

– Видишь ли, – возразила боярыня, – они и не будут приневоливать, патриарх сказал только царице: я-де не буду перечить, коль молодые подадут мне и собору челобитню… пущай грех будет на них.

– Он и прав, можно нешто кого-либо принудить ко греху, да еще кто? Священный собор. А я челобитню не подам – мне вера моя дорога, и я не басурманка, не татарка, не лютеранка – за родича не выйду, пущай хоша и голову рубят… Пущай выдает меня царь за немца, крещеного жида аль татарина, но не за родича. Тут кровь одна – что брат, что сестра; да в сотом колене она отзовется за грехи родителей и не будет мне покоя ни на этом, ни на том свете, и буду я видеть в аду мучения своих детей и внуков: будет эта мука вечная, безысходная, лютая… Нет, не могу и не хочу, так и скажи, боярыня, царице.

– И не смею, родненькая, да она с глаз меня прогонит… Уж прошу я тебя… не отказывайся… ведь молодец-то Родивон Матвеевич, богатырь…

– Пущай богатырь для других, не для меня.

– Красавец…

– Пущай красавец для другой.

– Так твой ответ?

– Слышала, боярыня…

С этими словами царевна поднялась с места.

Хитрово злобно поцеловалась, как-то дико оглядела ее комнату – не заметит ли она чего-либо подозрительного, чтобы у царицы почесать на ее счет язычок, и поспешно удалилась.

Едва она ушла, как царевна заплакала, бросилась на колени и начала молиться, чтобы чаша сия миновала ее.

XLIII

Царевна Татьяна

На дворе стоит майский день. Московские сады, или, как их тогда называли, огороды, которые были там обильны в то время, в цвету, и аромат идет от них по улицам.

В саду Алексеевского монастыря в это время тоже прекрасно, и царевна Татьяна, большая любительница цветов, ухаживала в небольшом своем садике за незатейливыми своими гвоздиками, ноготками, вдовушками, левкоями и васильками.

Поливает она свои цветочки, вырывает из кустов сорные травки, а мысли ее далеко: она думает о том, который составляет все ее помышления, всю ее жизнь. И тот, кого она обожает, не только не может принадлежать ей, но страшно даже сказать кому-нибудь, кто он… Между тем он у всех на устах, все говорят об его уме и способностях, об его честности и бескорыстии; имеет он и врагов и завистников, но и те сознают, что одному ему обязана Русь своим возвеличением, славою и присоединением Малороссии, и завоеванием Белоруссии. Даже и видится она с ним редко, а если это случится, то так таинственно, с такою опасностью, что каждый раз сердце ее замирает, и она умоляет его более не посещать ее; а когда он на несколько минут потом опоздает, сердце у нее разрывается на части и минуты ожидания точно ад кромешный.

Думает так царевна и вдруг слышит голос:

– Прекрасная царевна.

Голос знакомый; царевна вздрагивает и оглядывается, перед нею стоит черничка.

– Не узнаешь меня, царевна?

И с этими словами черница откидывает свое покрывало.

– Мама Натя! – вскрикивает царевна, обнимая и целуя ее горячо. – Где была, где пропадала… Мы тебя давно уж оплакиваем… Идем ко мне в хоромы… расскажешь все.