Все на продажу. Театральные хроники

– Да я, вроде, и не уходил никуда.

– Кто здесь? Объявись. – Степа взмахнул над головой деревяшкой. – Выходи на свет. Видеть тебя хочу.

– Ну, на счет видеть, это вы погорячились. А вот, поговорить, пожалуйста. Это мы завсегда готовы. – Степа вновь завертел головой по сторонам, пытаясь разглядеть собеседника.

– Да вы головой-то не вертите. – Прошелестело у самого его уха. – Все равно ничего не высмотрите. Придет время, я сам покажусь. А пока давайте, как есть.

– Ну, уж нет. – Заупрямился Степа. – Хочешь разговаривать, выходи из неизвестности. Я видеть должен собеседника.

– Экий вы, несговорчивый. – Раздраженно ответил голос. – Говорю же, не время еще. Вечно торопыжничаете. Вот и сегодня, ведь за свою торопливость, от главного схлопотали.

– Стопаньки. – Удивился Степа. – А тебе, откуда известно, про главного?

– Что значит, откуда? – И дальше с ехидцей. – Известно, вот. – И уже серьезно, даже с некоторой грустью. – Мне, по должности моей, полагается знать все и про вас, и про то, что в театре творится.

– Погоди, погоди. – Поначалу растерявшийся, Кавалеров, постепенно, начал приходить в себя. И хоть выпитый накануне портвейн все еще играл в его голове и будоражил кровь, а может, как раз, именно поэтому, он перестал чему-либо удивляться и принял все происходящее, как данность.

– Погоди, погоди, – вновь повторил он, – это по какой такой должности? Я, что-то не понимаю.

– Ну, что ж, молодой человек, в силу своего зеленого возраста, вы многого еще не понимаете. А, уж если честно, то, просто, ничего. Ровным счетом, ничего.

– И чего ж такого особенного, я не понимаю? – Обиделся Степа.

– Да вот, взять, хотя бы, ваш сегодняшний инцидент с новым главным.

– Ну и что, инцидент? – Степа насторожился. – Ничего особенного не произошло. Так, творческие разногласия, на тему роли. Обычное дело.

– Конечно, ничего особенного. Только, после этого, вы выдули бутылку портвейного вина. Обычное дело? – Хохотнул голос весело.

– Эй, эй! – Возмутился Степа. – А тебе-то, что до этого? Тебе-то, что? Ну, выпил и выпил. Стресс хотел снять.

– Вот, видите, стресс. А говорите, творческие разногласия. Обычное дело. Себе-то хоть не врите.

– И все-таки, – Степа попытался сменить тему, – это по какой такой должности тебе положено все про меня знать?

– А, не могли бы вы обращаться чуть повежливее. – Не ответил на вопрос голос. – Я ведь вам не тыкаю. И вас попросил бы разговаривать со мной, на «вы». Мы же не в казарме. – В голосе вновь проскользнула обида.

– Без проблем, – легко согласился Степа, – но, давайте про должность. Про должность. Публика ждет. – И громко захлопал в ладоши.

– Ну, вот что, публика. Попробуем успокоиться. И командовать прекратим. Все-таки, не я к вам, а вы ко мне пришли. Вот и ведите себя, как гостю положено.

– Извините, пожалуйста. Действительно, чего это я привязался к человеку, то есть я хотел сказать, привязался к… Стоп. – Вновь оборвал себя на полуслове Степа. – А, в самом деле, к кому же это я привязался? – В недоумении, прикрыл рот ладошкой. – Вы, кто такое? Или что? Нет, пожалуй, все-таки, кто.

– Как сказал один мудрый еврей, – в звучавшем голосе появилась некая торжественность и, я бы сказал, определенная патетика. – Я есьм Альфа и Омега, начало и конец … – Ну, и так далее. Не помню точно, как там по тексту.

– Ничего не понял. – Степа почесал за ухом.

– Так и должно быть. – Ответил голос. – Я, ведь, уже говорил, что вы, молодой человек, ровным счетом ничего не понимаете из того, что происходит сегодня в жизни. А уж в театре, тем более. Не конкретно, в этом, где вы, с некоторых пор, имеете честь служить, а в театре вообще, в глобальном его понимании. В театре, как в храме Мельпомены. Вам, кажется, такое толкование преподавали в училище? И каким вам самому надо стать непременно, чтобы чего-то добиться на театральном поприще. А уж это для вас и вовсе, за семью замками.

– Ну, хорошо. Пусть я не понимаю. А вы-то понимаете? И причем тут Альфа и Омега?

– Ну, Альфа и Омега, может быть здесь и не причем. В смысле, как буквы алфавита. Но очень даже причем, как начало и конец всего сущего. Такие вещи стыдно не знать, молодой человек. Вы с библейскими текстами, похоже, не знакомы. – Пожурил Степу голос.

– Какие тексты? Вы за кого меня принимаете? Я комсомолец. – Гордо ответил Степа.

– Одно другого не исключает. – Спокойно прошелестел голос. – Ваше комсомольское звание, как я понимаю, не мешает вам пороть портвейное вино по случаю, а иногда и без него. Не мешает, не мешает. – Остановил он Степину попытку, что-то сказать. – Я же знаю – не мешает. И, уж поверьте мне, никакого вреда не нанесет вашему комсомолу, если вы библию почитаете.

– Но, ведь, я неверующий. – Попытался возразить Степа.

– А вот это, вы, пожалуй, напрасно, так категорично утверждаете. Это теперь вы не верующий. Хотя, скажу вам откровенно, вы и сами про себя не знаете, какой вы. А, пройдет время, и, глядишь, поменяете свое отношение и к вере, и к богу.

– Ну, уж нет. – Степа чуть не захлебнулся, от нахлынувшего на него негодования. – Что вы такое говорите. Я в партию собираюсь.

– Ну, что ж, партия. Партия сегодня – дело нужное. Богу угодное. Раз существует в этом мире. Но, давайте оставим эту тему.

– Да, да. – Быстро согласился Степа. – Вы там что-то говорили о театральной карьере.

– Разве я что-то говорил о карьере? Не припоминаю.

– А о чем же вы говорили?

– Я говорил о том, каким надо стать, чтобы добиться чего-то путного на театральном поприще. А это, вовсе, не то же самое, что карьера. Но, судя по всему, вам это не нужно. – В голосе появилась насмешка.

– Нет! Нужно! Очень даже нужно! – Отчаянно вскричал Степа. – Мне-то, как раз, и нужно это больше всего на свете. – Недоверчиво покрутил головой. – А вы, действительно, знаете, как это сделать?

– Кому же знать, как не мне. – Внезапно голос замолчал. – Вам, действительно, интересно? Может быть, остановимся. И не будем углубляться в тему.

– Нет. Будем углубляться. Еще как будем. Я просто должен. Нет, я просто обязан знать все, что знаете вы. – Горячо вскричал Степа.

– Э, молодой человек, знать все, что знаю я, вам ни к чему. Но и то, что я поведаю, если все-таки решусь на это, напрочь, переменит вашу жизнь. И не факт, что в лучшую сторону. Вы готовы?

– А это поможет мне добиться, как вы сказали, « чего-то путного»?

– До этого дня помогало. – Произнес голос грустно. – Однако, хочу вас предупредить, многое будет зависеть от вас самого.

– Я готов. Я на все готов. – Вновь отчаянно воскликнул Степа.

– Но, имейте ввиду. – Тяжело и еще более грустно произнес голос. – Если вы, все-таки решите пойти по этому пути, сойти с него будет невозможно. Более того, любая попытка нарушить наш договор, грозит вам потерей всего, чего вы сможете добиться на тот момент. Я повторяю, потерей всего.

– А что, будет какой-то договор?

– Конечно. И очень жесткий.

– То есть, шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения. – Попытался пошутить Степа. – Я правильно понял?

– Что-то вроде этого. Только без выстрелов. Хотя, кто знает, может случиться так, не дай бог, конечно, что выстрел будет лучшим выходом из сложившейся ситуации.

– Хватит меня пугать. – Решительно отреагировал Степа. – Давайте, выкладывайте, что надо делать.

– Не так быстро. Экий вы, скорый. Сначала – договор.

– Ну, так давайте заключим его, и дело с концом. Я готов тут же его подписать. Если хотите кровью.

– Так уж и кровью. Вижу, историю доктора Фауста, вы хорошо усвоили. Но, я не дьявол, вы не чернокнижник. А поэтому обойдемся без крови. Мне достаточно вашего слова. Но, только, как быть с комсомолом? тем более, с партией? Вы же сами сказали, что неверующий. А то, о чем вы просите, скорее из области мистики, и к диалектическому материализму отношения не имеет. – В голосе вновь прозвучала откровенная насмешка. – И, как же нам быть? А?

Степа ничего не ответил. Просто вскочил на ноги. Вытянулся в струнку, приложил правую руку к сердцу и торжественно произнес:

– Я, Степан Михайлович Кавалеров, находясь в здравом уме и твердой памяти, обещаю и клянусь, неукоснительно следовать всем рекомендациям и распоряжениям, которые получу от … – и замолчал в растерянности. Спросил:

– А от кого я буду получать эти рекомендации? Эти распоряжения? Кому я клятву свою приношу?

– Получать от меня. По необходимости, мы с вами пообщаемся, тут или в другом месте. Это не принципиально. Я всегда вас найду. А клятву свою…, кстати, я вовсе не просил вас клясться, это ваше доброе желание. Но, за язык вас никто не тянул. Что сказано, то сказано. Так вот, клятву вы приносите не мне, а своей собственной судьбе, которая, правда, во многом, что касается вашей жизни в театре, теперь будет зависеть и от меня. Ну, так что? Не передумали? – И в Степину душу закралось недоброе сомнение, а правильно ли он поступает. Но, тут же и рассеялось, сомнение это.

– Не дождетесь. Я для себя все решил. И не отступлюсь. Так что, не уговаривайте. А лучше, давайте ваши инструкции. Я готов с ними ознакомиться и четко следовать, как вы уже сказали, «всю оставшуюся жизнь».

– Ваша решительность весьма похвальна, молодой человек. Но я обязан был предупредить в последний раз. Только, каких-то особенных инструкций, от меня не ждите. Все по ходу дела. То есть, я хотел сказать, вопросы будут решаться по мере их поступления. Однако кое-какие основные правила, вам необходимо знать уже сейчас. Как бы их донести до вас поточнее. – Голос на секунду замолчал. Продолжил. – Мы, вот как с вами поступим. Нечего изобретать велосипед. Лучше чем в свое время об игре сказал классик, не скажет никто. Правда, он говорил не совсем о той игре, что мы с вами имеем в виду. Но, ведь театр, тоже – игра, да еще какая. И отрицать этого, никто не станет. Так, что я вам просто процитирую кусочек из Лермонотова. – Повисла пауза. – Кстати. Вы все еще можете отказаться, пока я не начал.

– Цитируйте, цитируйте. Я для себя все решил. – Степа вновь уселся на трон. Приготовился слушать.

– Ну что ж, – вздохнул голос. Тогда поехали. Как там в начале? Ах, да. Пожалуй, что, начнем отсюда.

«Два средства только есть:

Дать клятву за игру вовеки не садиться

Или опять сейчас же сесть». – Ну, это к вам, особенно, не относится. Хотя, кто знает. Кто знает. А вот дальше. Это совсем для вас. Слушайте внимательно:

«Но чтобы здесь выигрывать решиться,

Вам надо кинуть все, родных, друзей и честь,

Вам надо испытать, ощупать беспристрастно

Свои способности и душу…» – Не перебивайте, пожалуйста. – Отвлекся голос, заметив Степино желание, вставить словечко. – Ну, вот. Сбился. Как там дальше? Кажется так..

«Все презирать: закон людей, закон природы.

День думать, ночь играть, от мук не знать

свободы,

И чтоб никто не понял ваших мук.

Не трепетать, когда близ вас искусством равный,

Удачи каждый миг постыдный ждать конец

И не краснеть, когда вам скажут явно:

«Подлец!

– Ничего себе. – Степа после этих слов, просто обалдел. – И через все это я должен пройти?

– Не только пройти, но, денно и нощно, соблюдать выше сказанное. Однако, еще не все. – Голос сделал паузу, вспоминая. А, вот это и, вовсе, для вас. И, пожалуй, самое главное. Слушайте внимательно:

«Какой он нации, сказать не знаю смело:

На всех языках говорит,

Верней всего, что жид.

Со всеми он знаком, везде ему есть дело,

Все помнит, знает все, в заботе целый век,

Был бит не раз, с безбожником – безбожник,

С святошей – езуит, меж нами – злой картежник,

А с честными людьми – пречестный человек.

Короче, ты его полюбишь, я уверен…»

Последнюю строчку голос произнес, обращаясь непосредственно к Степе. Нет, он все тексты произносил, обращаясь к нему. Но, на последний сделал особенный акцент. И Степа понял, что влип.

– И что же, – в растерянности пролепетал он, – я таким должен стать? Да это же – безумие, какое-то? И другого пути нет?

– Ну, отчего же. – Голос неожиданно обрел доселе не свойственную ему твердость. Я бы даже сказал, металлическую твердость. И отозвался эхом в Степиной голове. – Есть, наверное, и другие пути. Однако, этот самый короткий и, пожалуй, для вас самый подходящий. Хотя все относительно. Да вы не огорчайтесь. Голос заметил Степино растерзанное состояние и заметно потеплел. – Это только на первый взгляд страшно, и невозможно. Дело в том, – В голосе опять появилась некая обволакивающая мягкость, – дело в том, что в вас, как, впрочем, и в любом другом, все это уже присутствует. Мы с вами только немножко разовьем и усилим выше перечисленное.

– Но, я не хочу. – В ужасе вскричал Степа.

– А вот об этом раньше надо было думать. Я вас предупреждал и отговаривал. Вы почти убедили меня, что на все готовы. Теперь поздно, что-то менять. Слово сказано. Однако, не горюйте. Все скоро встанет на свои места. Конечно, сначала будет тяжело. А кто обещал, что легко будет? Но, пройдет какое-то время, и вы попривыкнете. А потом и вовсе перестанете внимание обращать на такие мелочи. Однако, каждую строчку, – голос вновь приобрел металлический оттенок, – помнить будете ежесекундно. И не только помнить, но и следовать всей своей жизнью.

3

Степан Михайлович Кавалеров затушил сигарету в пепельнице, стоявшей на столике, повернулся к подружке и грустно произнес:

– Вот, такая, вот, история, Валюша. Вот, такая история. А теперь скажи. – Кавалеров глянул ей прямо в глаза. – Почему, все это со мной? – Валюша хотела ответить. – Нет. Стой. Не говори ничего. – Вскинул руку. – Я знаю. – Помолчал. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова. – Теперь мне понятно, я сам хотел чего-то такого. Ну, подобной встречи, что ли. Подспудно. Даже представить не мог, что она состоится. Но очень надеялся и верил: произойдет, непременно, произойдет что-то необычное и все изменится. И все придет. Все, и сразу. И это случилось. Я получил то, о чем даже мечтать не мог. И что же? Пустота. Внутри одна пустота. Он выхолостил меня. – Кавалеров внезапно замолчал. Подумал. – Нет не он. Конечно же, не он. Сам я себя выхолостил. Потому что, тогда там, за бойлерной, принял его безумные правила игры. И ни разу не отступил от этих правил. Ты думаешь, мне неизвестно, что в труппе обо мне судачат. Вот, даже ты, только что высказала, мол, набрал, «должностей со всех волостей». Хватает все и ртом, и… Молчи. Знаю, другие так же думают. А что я мог? Что я мог?

– Ну, уж во всяком случае, – перебила его Валюша, – ты, в любое время мог это прекратить.

– Прекратить? Думай, что говоришь. – Возмутился Кавалеров. – Как можно было отказаться от того, что само плыло в руки. Ты-то должна помнить, что я играл в те годы. Одна массовка за другой. Из спектакля в спектакль. Из спектакля в спектакль. «Где мой Вася!?» – Ревел на сцене Васильев. И я тут же выбегал с подносом. И это еще, слава богу. Там хоть какой-то текст был. А в остальном, третий гриб, в пятом ряду.

И, вдруг, все меняется. Приходит очередной главный, и сразу – роль. Не массовка, не эпизод, роль. Я тогда моментально понял, чьих рук, дело. Месяца не прошло после встречи. Он, кстати, тут же о себе напомнил. Захожу к себе в грим уборную, а на столике, вот тут, – Степан Михайлович пальцем показал место, – в углу, рядом с зеркалом, лежит потрепанная книжонка. А на обложке «Маскарад». Откуда она взялась? Знаю, он напомнил мне, какую клятву я тогда сдуру дал. Да я и не забывал. Эти его слова, у меня вот тут, – Кавалеров хотел приложить руку к сердцу, но приложил почему-то к животу. – Вот тут, в душе, каленым железом записаны. На всю жизнь засели. И каждый раз всплывали, когда приходилось принимать, хоть какие-то, решения. Да я их и не принимал особенно. – Перебил он сам себя. – Само собой как-то рассасывалось. Но, знал. Я знал, само собой ничего не бывает. – Кавалеров замолчал на минутку. Перевел дух. Продолжил:

– После того раза, сколько я не ходил вниз, сколько не звал его, он так ни разу не проявился. За все пятьдесят лет – ни разочка. Я уж сомневаться начал. А было ли со мной все это. Может, привиделось с пьяных глаз? Однако, чувствовал. Тут он, рядом. Без его участия ничего в театре не происходило. Во всяком случае, со мной.

И еще. В одном, он тогда был прав, пройдет какое-то время, и все встанет на свои места. Привыкну. И ведь, знаешь, привык. Привык, черт меня подери. Тем более, и привыкать-то особенно было не к чему. Мне даже поначалу нравилось. Вот, думаю, красота. Все, будто по маслу. Все срастается. А что обо мне за спиной говорят – плевать. Друга потерял – плевать. Любовь не сохранил – плевать. А потом, как с Мидасом. Помнишь? К чему не прикоснется, все – золото. И у меня. Я только подумаю, и уже, все получилось. Иногда и думать не успевал. Но, понимал. Моей заслуги в этом – ноль. Даже страшно иногда становилось. Я чувствовал, нет, я просто знал, что все, что я делаю, исходит не от меня. Будто кто-то меня по жизни тащит и за меня все решает. И ведь знал кто. А что я мог?

– Ты, вот что, Степушка. – Валюша все-таки прервала его словоизлияния. – Ты зачем мне все это рассказываешь? Хочешь, чтобы я тебя пожалела? Так не буду я тебя жалеть. Сам выбрал свою дорогу. Правильно ты сказал. Это было твое решение. За все платить надо. И не плачься мне тут о своей горькой судьбинушке. Не такая уж она у тебя и горькая. Тащили его по жизни, видите ли. – Валюша, очень похоже, передразнила Степину интонацию. Посмотрела на него в упор. Улыбнулась. – А то, что ты, на старости лет, решил замолить грехи молодости, так это – нормально. – Еще шире улыбнулась. – Все мы грешим. Кто больше, кто меньше. Однако, если покопаться, у каждого найдется свой скелет в шкафу. Так и происходит. Как там сказал классик? «По молодости грешим, а в старости каемся? Грешим и каемся». Вот и тебе, видно, пришло время, собирать камни, которые ты по жизни расшвыривал. А тут, кстати, я подвернулась под руку. Тебя и разморило, под коньячок. – И вдруг резко сменила тон.

– Только я не поп, Степушка. Грехов не отпускаю. Ты лучше в церковь сходи. Исповедуйся. Глядишь и, полегчает.

– Ходил. Да что толку. – тяжело вздохнул Степан Михайлович и перекрестился.

– И вот, что я тебе еще скажу. – Валюша не дала продолжить Кавалерову. – Верно, тебе тогда голос сказал, что в душе человеческой все есть. И какой выбор человек сделает, зависит только от него самого. Так что, нечего пенять, якобы сбили тебя с пути истинного. Голос, голосом, – Валюша что-то вспомнила. – как ты только что сказал? « Само в руки плыло». Так кажется? Вот ты и не смог отказаться от того, что регулярно к тебе приплывало. И теперь, Степа, поздно что-то менять. Жизнь, фактически, прожита. А уж, каково мы ее прожили, знает только каждый за себя. С тем, друг мой, и до свиданья. Пора мне. – Валюша поднялась с банкетки, тяжело опираясь на Степино плечо. Направилась к двери. В дверях остановилась, оглянулась:

– И напоследок, скажу вам, Степан Михайлович. Вы, я вижу, за бойлерную нынче опять собрались? Собрались, собрались. – Остановила она, пытавшегося, что-то возразить Кавалерова. – Так не ходили бы сегодня. Да и завтра не ходили бы. И, вообще, « не ходил бы ты Ванек, во солдаты». – рявкнула она басом и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

4

И остался Степан Михайлович Кавалеров снова один. Поставил оба локтя на стол. Подпер ладошками подбородок. Грустно глянул в потемневшее внезапно зеркало и, неожиданно, тоненьким голосом, тихонько, почти шепотом запел.

Как у бабушки козялок.

Как у бабушки козялок.

И откуда-то, из глубины пространства, открывшегося перед ним, откликнулся такой же тихий, далекий, едва слышный голос:

Козялок, козялок.

Козялок, козялок.

Степан Михайлович, как ни странно, ничуть не удивился тому, что услышал. Более того, несказанно обрадовался. Правда, спроси его теперь, чему он так обрадовался, ответить бы, пожалуй, не смог. Но его никто не спросил. Да и спрашивать особенно было некому. Никому не интересен был Кавалеров в этот час. Никому, кроме этого далекого голоса.

Как повадился выгород.

Как повадился выгород.

Выгород, выгород.

Выгород, выгород.

Последнюю строчку, Степан Михайлович, допевал в полудреме, уронив голову на руки, и сладко посапывая.

Однако, как оказалось, спал он недолго. Не больше минуты. Всхрапнул очередной раз и тут же открыл глаза. И, как должное, принял, увидев знакомую картину комнаты за бойлерной, сваленную в беспорядке мебель и трон, на котором он сам, так неожиданно, очутился. Тусклой лампочки, как всегда, хватало только на середину комнаты. Углы же терялись в полумраке. И в этом полумраке угадывалось движение, не движение, но, какая-то неопределенность, это точно. Кавалеров огляделся по сторонам и, на всякий случай, громко произнес:

– Привет! – Ответа не последовало. – Я говорю, привет! – И вновь – тишина. – Да, что же это такое? Мы в прятки играть будем? Или все-таки пообщаемся?

– Пообщаемся. Непременно пообщаемся. Только, вначале, давай допоем последний куплет. – Прошелестел голос рядом. И тут же запел.

Все качаники притоптал.

– Ну, что же ты? Подхватывай! – Рявкнуло у него в ухе. И Кавалеров, от неожиданности, завопил, не попадая в ноты:

Все качаники притоптал…

– Зачем же так? – Оборвал его голос. Чего, безобразничаешь? Ты же умеешь. Соберись, дружок. У тебя всегда получалось. Давай, вместе. Три, четыре.

Меня милку целовал.

Целовал, целовал.

– Вот видишь. Можешь, когда захочешь. И еще раз, сначала. Чтобы закрепить – Они спели последний куплет еще раз. Кавалеров вложил в эти строчки всю свою душу. Столько души и волнений он не вкладывал даже в короля Лира, которого воплощал на сцене лет десять назад. А на последних словах и вовсе вспотел.

– Все. Не могу больше. Устал.

– Да, Степан Михайлович. Стареешь, голубчик ты мой. – Укоризненно произнес голос. – Стареешь.

– Вы, что, сегодня, сговорились, что ли? Одна мне про старость только что толковала. Теперь, вот, вы. Я и сам знаю, что не мальчик, но зачем об этом постоянно напоминать? – В Кавалерове взыграло ретивое. Все-таки, годы руководства, везде и вся, давали о себе знать. И он, честно говоря, в общении с голосом, еще толком, ничего не подозревая, перегнул палку.

Но тот, вроде и не заметил ничего.

– Что, угнетает? – участливо спросил он, не обратив внимания на, откуда, не возьмись, причудливую агрессию. Кавалерова.

– Угнетает, не угнетает. А по десять раз за вечер напоминать – кому приятно? Ну, да ладно. Вы мне скажите… кстати, – вспомнил Кавалеров, постепенно успокаиваясь, – до сих пор не знаю, как к вам обращаться, но все равно, скажите, как я тут очутился? Странно.

– Ничего странного. – Голос зажурчал ручейком. – Просто я предвидел твое желание, наведаться ко мне, так сказать, в апартаменты, вот и постарался.

– А, что же все эти годы вы избегали встреч со мной?

– Все эти годы, как ты сказал. – Голос сделал паузу. Продолжил. – Так вот, эти годы не было надобности для личных встреч. Все шло по плану. Если и были какие-то отклонения, то они корректировались, тут же. Так сказать, в рабочем порядке.

– Что же такое сегодня случилось, что вы решили со мной встретиться? – Кавалеров внезапно почувствовал внутреннее волнение, понимая, что-то грядет. И это хоровое пенье, и это не свойственное голосу обращение к нему, почти запанибрата, на «ты». Все это не предвещало ничего хорошего.

– Да, в общем-то, ничего особенного. Просто пришло время. Так сказать, цикл закончен, пора подвести итоги. – Голос тяжело вздохнул.

– Не понял? Что значит, цикл закончен? Какие такие итоги мы с вами подводить будем? – Степан Михайлович не на шутку встревожился. И, что же со мной будет?

– А что с тобой будет? Ничего не будет. Как раньше жил, так и жить будешь. Только уже сам. Без моего участия.

– То есть, – растерялся Кавалеров, – вы устраняетесь? И теперь, я все должен сам? Так, что ли?

– Все верно, голубчик. Теперь, все сам.

– Но, это же, нечестно. – Возмутился Кавалеров. – Так нельзя. Все это время вы были рядом. Я привык. И, вдруг, бросаете. Я так не хочу. – И совершенно беспомощно прошептал. – Вы не имеете никакого права, бросать меня на произвол судьбы.

– Ну, имею, не имею, это второй вопрос. Но что есть, то и будет. И ни ты, ни я, никто другой этого не изменит. «Такова твоя планида», как сказал один персонаж. А может, и не персонаж. Но кто-то сказал, точно. – Голос затих на секунду. Продолжил. – Помнится, ты сам не раз говаривал: « Жизнь штука жестокая. А на театре особенно. Тут нет места для сантиментов и прочей ерунды». Я правильно тебя цитирую? – Кавалеров подавленно молчал. – Вижу – правильно. Но, как я уже сказал, цикл закончен. Твое время прошло. И, насколько я понимаю, не таким уж и бездарным было для тебя это время. Как говорится, жизнь удалась. Теперь пришла пора, уступить место другому.