Дети

– Она из наших, – говорит Саул Изослечеру.

– Из наших... Но, Саул, как ты можешь отрицать, что Ганс Папир жирует. Я тебе говорю, еще как жирует! Получает в месяц триста марок полноценной монетой, Саул.

Порыв ветра швыряет в них комки влажного снега. Оттирая лица от холодного снега, они вышли из переулка к липам, веревочному забору и красному фонарю, который уже погашен. По ту сторону лип – улица, ведущая к католической церкви. Раньше она была многолюдной, по ней сновали автобусы и трамваи. Сейчас рельсы покрыты глубоким снегом, так что даже следы их нельзя обнаружить, и только посреди улицы забастовщики поставили закрытый трамвайный вагон, чтобы преградить путь трамваям, ведомым штрейкбрехерами. На трамвае раскачивается плакат: «Позор штрейкбрехерам!»

На тротуарах много людей. Снег сминается ногами, и потому очень скользко. Черный пепел рассыпан на тротуарах и шоссе, чтобы можно было по ним двигаться. Улица расчерчена черными полосами по белому снегу, и из этих полос как бы вырастают тележки мелких продавцов, небольшие лавки, полицейские машины курсируют в обе стороны. Группы людей на каждом углу, а воздухе голоса, несущиеся со всех сторон.

– Галстуки! Галстуки! У меня покупают все великие кинозвезды!

– Шесть миллионов безработных в Германии! Только революция нас спасет!

– Передвижная больница для собак! Люди, стойте! У меня делается все! Стрижка! Кастрация! Умерщвление без боли! Приходите ко мне с вашими страдающими любимцами!

– Забастовка эта полезна! В конце концов, объединились все, желающие изменить существующий порядок!

Саул и Изослечер останавливаются перед самым большим магазином на улице – универмагом, где можно найти все, что душе угодно – от платьев и брюк до игрушек и домашней посуды. Красавица под зеленым деревом несет на плече огромную пепельницу. Легкие сигареты «Флора» – приятные и успокаивающие! Всего два пфеннига за сигарету «Флора»! Около рекламы сигарет «Флора» огромный плакат: «Ролекс»! Проверенное лекарство против запоров. Всегда в продаже!» Рядом еще одно большое объявление: «Здесь все продается в рассрочку – небольшими месячными платежами!»

– Иисусе! – вздыхает Изослечер. – Все можно достать у Исидора, а человеку одного не хватает – денег. Только денег.

– Откуда у него имя Исидор? Ты что, не знаешь, что имя хозяина универмага Лео Зелингер?

– Конечно, Зелингер, Саул, но все его тут зовут – Исидор.

– Это его так зовут антисемиты. И ты... хочешь говорить, как эти антисемиты?

– Что это означает – антисемит? Тебе привычно пользоваться этими длинными словами. Ты – профессор. Но я не понимаю их смысла.

– Ай, кто пришел? Кто пришел?

Снежок ударяет в потрепанное пальто Изослечера. Ватага подростков топчется вокруг него. Фигура Изослечера знакома во всех переулках.

– Поглядите, какое странное существо, обломок с допотопных времен!

И снова плотный снежок – прямо в голову Изослечера. Саул толкает велосипед в руки Изослечера, не слушая испуганные выкрики друга. Не будет такого! Не смеют унижать человека, опекаемого Саулом.

– Саул, остынь. Какое тебе дело до этих бандитов? Я еще не перекрестился, Саул. Не дай Бог, случится катастрофа. Я тебе говорю. Погоди, пока я осеню себя крестом.

Но Саул уже вступил в бой. Медленно приближается к вожаку ватаги, коренастому парню, примерно, такого же роста, как и Саул. Руки его сжаты в кулаки. И парень тем же готовится его встретить. За его спиной стена подростков, тоже в боевой стойке. Саул один, но не боится. В Движении он отличился на уроках джиу-джитсу. Вперед! Получает удар в грудь, не то, чтобы сильный. На миг перехватило дыхание. Опьяненный победой, противник готовится ко второму удару.

– Дай ему, Антон! Дай ему! – визжат подростки. Изослечер закрывает глаза.

Но Антон уже барахтается в снегу. Саул схватил его, применив прием, которому научили его для того, чтобы защищаться в Израиле от нападающих арабов. Выясняется, что этот прием хорош и здесь. Физиономия Антона уткнулась в снег, рука Саула на его затылке. И уже вокруг них собралась толпа, помогают советами, одни – Саулу, другие – Антону. Подростки забрасывают Саула снежками, но боятся к нему приблизиться.

– Полиция! – кричит Изослечер.

Полицейские не любят скопления людей в эти дни, и тут как тут, с обнаженными нагайками. Толпа разбегается. Саул оставляет Антона, и тот убегает вместе с подростками. Саул отряхивает куртку от снега, Изослечер хлопает его по спине и говорит ему, своему работодателю, с удивлением и обожанием:

– Я говорю тебе, Саул, ты – герой. Настоящий герой.

Герой! Саул оскорблен. Герой это Буденный. Герой – Трумпельдор. Колебания и мучительные переживания. Что не минута – то новая непрятность. Молодежная репатриация! Что с ней делать?

Изослечер истолковывает хмурое и несчастное выражение лица Саула по-своему:

– Они тебе сделали больно? Подонки. И вся эта война ради меня? Ну, правда, все это из-за меня. – Изослечер качает головой.

– Что за война, какая борьба! – кричит Саул. – Я помогаю всем, кто нуждается в помощи. Это закон Движения, и больше ни слова.

– Помогать каждому? – в изумлении чешет Изослечер свою растрепанную голову. – Нет, Саул, это глупость. Ничего у тебя не получится. Людей надо остерегаться, а не бежать им на помощь. Очень странные типы в твоем Движении. Слава Богу, что оно уже не твое... только...

– Сказал: больше ни слова. – Саул ускоряет шаг.

На этот раз Изослечер по-настоящему удивлен. Не может понять, в чем его вина, и чем он вызвал гнев своего работодателя. Слава Богу, дошли, наконец, до католической церкви и распятого Христа. Изослечер быстро крестится.

– Что же все-таки произошло между Тильдой и матерью Хейни? – не оборачиваясь, спрашивает Саул.

– Дело волнующее, но как я расскажу на пустой желудок. С утра ни крошки во рту. Поедим, и расскажу.

Каменная скамья у входа. Стены украшены многими святыми, высеченными в камне. Все усмехаются, глядя на Изослечера и шуршащую бумагу, в которую мать Саула завернула ломти хлеба с колбасой «салами» . Изослечер набрасывается на еду, набивая рот и чмокая.

– Ешь с закрытым ртом, – поучает его Саул.

Но Изослечер слишком занят, чтобы внимать Саулу и, тем более, выполнять его указания. Он еще жует, а рука тянется за следующим ломтем. Саул прикрывает еду рукой. – Так что же случилось между Тильдой и матерью Хейни?

– Ах, Саул! Еще успеешь выслушать. Большой и страшный скандал, ты слышишь? Выяснилось, что первенец Тильды, этот парень с лицом, словно из белой и тощей глины, который считался первенцем Хейни, вовсе не его сын, а внебрачный ее ребенок, и Хейни не знал, что кукушка подкинула яйцо в его гнездо, и мать его тоже этого не знала. А теперь можно мне еще ломтик?

– Бери.

– Все это слышал из уст самой Тильды. Правда открылась во время вчерашней ссоры между нею и старухой-матерью. Тильда собирается в этом месяце выйти замуж за Кнорке, этого, у которого мозоль. Тут мать и напала на нее: «Что будет с детьми Хейни?» Тильда и ответила, что дети Хейни останутся с их матерью, и первенец ее, который вовсе не сын Хейни, а какого-то господина, пойдет с ней к Кнорке, который обещал из него тоже сделать господина, а не какого-то грязного рабочего, каким был Хейни.

– И что ответила мать?

– Этого не знаю. Тильда в кухне кричала только о том, что она выдала матери, и не сказала, что ответила мать. И если мать захочет отобрать у нее детей Хейни, Тильда вообще выгонит ее из квартиры, и та на старости останется ни с чем.

– Прямо таки! – сердится Саул. – Глупости! Как она выгонит ее из квартиры, в которой та всю жизнь прожила с мужем, когда он еще учился в вечерней школе имени Бебеля и участвовал в подполье в дни социалистов. Это ее квартира. И Тильда сможет ее оттуда выгнать?

– Не знаю как. Знаю лишь, что Тильда и Кнорке во всем преуспеют. Я тебе говорю, Саул, в такие дни, как теперь, именно они преуспеют во всем.

– Чепуха! Глупости! – впадает в ярость Саул и тяжелыми ладонями прикрывает ломти хлеба. – Теперь ты будешь шататься по переулкам, и сплетничать по поводу старухи-матери.

– Упаси Бог, Саул. Я как банковский сейф. Клянусь жизнью.

– Что ты?

– Банк, Саул. Храню все, как в закрытой коробке. Дашь мне еще один ломоть?

Дает ему Саул еще один ломоть с колбасой «салами». – Вставай. Ломоть доешь в пути. Времени нет. Идем к Отто.

Именно в это время, когда они вернулись в переулок, Ганс Папир вышел из своего подвала. Весь в ремнях и сверкающих блеском сапогах. Глаза всех обращены на него. Безработные, которые начали лепить новых снеговиков, прекратили работу. Женщины подтягивают темные свитера почти до лба, от чего глаза их темнеют. Все замирают. Ганс шагает твердой походкой, весь вычищенный и вылизанный, одаряет всех вежливыми взглядами, козырек коричневой фуражки сверкает даже в слабом свете серого утра. Ганс направляется в трактир Флоры, и его слепящие блеском сапоги оставляют следы на снегу. У входа в трактир он встречается с Эгоном, который ждет его здесь битый час. Сержант Эгон вытягивается по стойке смирно перед офицером Гансом, щелкая каблуками.

– Хайль Гитлер!

Переулок сотрясается эхом.

– Пошли!

Изослечер стоит сзади, не отрывая глаз от обоих.

– Что ты занял стойку смирно, как упрямый осел? Пошли к Отто.

– Ах, Саул, ты не можешь отрицать, что они взяли жизнь в свои руки, крепко взяли.

Пикет забастовщиков входит в переулок: двое мужчин в темных штанах для верховой езды и таких же темных фуражках. На рукавах зеленых курток повязки с буквами – О.К.П. – Объединение коммунистических профсоюзов. Ганс и Эгон обмениваются с ними короткими кивками. Они встречаются здесь, чтобы вместе пикетировать. Трактирщик Бруно открывает им двери. Все четверо входят внутрь. Дверь с треском захлопывается.

– Да, Саул, – говорит Изослечер, – теперь они пьют кофе у Флоры. Я говорю тебе, настоящий кофе, из самых превосходных. Я говорю тебе, эти и эти берут все от жизни, нацисты и коммунисты вместе.

– Вместе?! – Саула охватывает гнев. – Как это вместе?! Их товарищество не более, как перемирие, вызванное создавшимся положением. Цель оправдывает все средства, понимаешь? А цель – уничтожение всех фашистов и социал-демократов, вместе взятых. Ни один из них не останется живым в Германии.

Саул говорит, не поворачивая головы, Изослечер тянется за ним. Саул обращается не к нему, а к самому себе, и его вовсе не трогает, что тот не согласен ни с одним его словом. Забастовка эта приносит Саулу боль, скребет душу. Терзает ее множество сомнений, и не помогает, что он возвращается к золотому правилу: не задают вопросы во время кризиса, и особенно кризиса, связанного с рабочим классом! Но не отступает боль, вызванная этой совместной забастовкой. Это вызывает омерзение. Ко всем остальным неприятностям и колебаниям это несет особую горечь. Саул передвигается по снегу медленными шажками, словно бы тяжелый камень привязан к его ногам, и он пытается от него освободиться, и не может, волочит его за собой.

– Что ты так ползешь, Саул? Поторопись. Зайдем к Отто немного согреться.

Отто перенес киоск с окраины переулка в коридор своего дома на другом конце переулка. Стужа свирепствует, Отто не может выстоять на улице, продавать газеты и произносить речи. Дом, в котором он проживает – нищее и грязное жилище, набитое жильцами от подвала до чердака, но вход в дом достаточно широк, отремонтирован и приятен. В коридор ведет хорошо утепленная двойная дверь. Этот коридор Отто и приспособил под газетный киоск. На большом столе, взятом из столовой, разложил газеты, баночки с сигаретами и жевательной резинкой. Из-за полумрака, все время царящего в коридоре, повесил в нем большую газовую лампу, дающую кроме света тепло. Новая лавка Отто всегда забита людьми. Люди из всех переулков приходят сюда – послушать последние новости. И сейчас Отто в курсе всего, что творится в переулке. Ничего он не потерял, перенеся киоск с одного конца переулка в другой. Любая новость прокладывает путь в лавку Отто.

– Стереги мой велосипед, – приказывает Саул Изослечеру. В лавке Отто нельзя оставлять велосипед без присмотра.

– По цене? – спрашивает Изослечер.

– ...Всего хлеба в рюкзаке.

Изослечер остается с велосипедом в углу коридора, Саул проталкивается к Отто. Не так это легко. От сумятицы голосов глохнут барабанные перепонки. Дети скользят по поручням лестничных пролетов дома, наполняя его визгом. Голоса судачащих женщин летят вдоль всех стен. Клиенты Отто забили каждый пустой угол, сидят на ящиках, у стен, на ступеньках, толпятся вокруг большого стола с газетами. В воздухе хоть топор вешай. Отто суетится от угла до угла, от продажи к продаже. От беседы к беседе, силится хотя бы немного навести порядок в этом шуме, и голос его звучит поверх всех остальных голосов.

– А-а, униженные и оскорбленные, зима расширяет вашу плоть, и разрыв между кожей ваших одежд и вашей плотью, примерно, удвоился. – Отто никак не удается начать речь так, как бы ему хотелось. Все мешает. Здесь кто-то откашливается, так кто-то громко сморкается, там кто-то чихнул, здесь завизжал. Смех, и болтовня, и пение девушки, поднимающейся на второй этаж.

Мой любимый Фрици,Только без амбиций,В память давних ночекВыходи в лесочек.

Саула Отто приветствует коротким кивком, торопясь к столу, чтобы привести в порядок газеты, раскиданные теми, кто брал их лишь для того, чтобы ознакомиться с последними новостями и положить их на место. Наконец-то Саул добирается до Отто. На столе груда газет «Красное знамя». В большой статье памяти Хейни новый развернутый рассказ об убийстве литейщика Хейни. Под его портретом – фото убийцы Эмиля Рифке, офицера республиканской полиции, сидящего сейчас в тюрьме.

– Я знаком с этим офицером, – указывает Саул на снимок.

– Каким образом, товарищ? – снова Отто не обращается к нему, как прежние годы – «мальчик». Со дня, как Саул попал в тюрьму за распространение листовок коммунистической партии, «мальчик» превратился в «товарища». И это изменение доставляет Саулу большую радость. – Откуда ты знал этого офицера, Саул?

– В доме моих знакомых, Отто, знакомых дяди Филиппа. Офицер был женихом девушки, которая теперь – невеста дяди Филиппа.

– Как это, товарищ Саул? Офицер был женихом девушки, что сейчас невеста доктора? Не могу понять.

– Просто, Отто. Офицер перестал быть ее женихом, и его место занял дядя Филипп.

– Минутку, товарищ Саул, минутку. То есть этот офицер был женихом девицы, которая теперь невеста доктора. Так это она живет у него последний год...

– Нет, нет, Отто. Не эта. Та девушка вообще никогда у него не жила. Дядя Филипп приходил к ней в дом, и там я увидел этого офицера, что тогда был ее женихом...

– Извини меня, товарищ Саул, я не улавливаю ничего. Кто, в конце концов, жених девушки, офицер или доктор? И что в отношении этой девушки, которую я только вчера видел входящей в дом доктора? Сколько у доктора невест?

– Сколько? Откуда я знаю, сколько. – Саул изо всех сил пытается объяснить Отто это дело. Ломающийся его голос, что все еще переходит от низких к высоким тонам, делается совсем свистящим. – Единственно, что я точно знаю, это то, что невеста офицера теперь – невеста дяди. Это я знаю абсолютно точно.

– Нет, – Отто перебрасывает свой головной убор сбоку набок, – нет, товарищ, тут какая-то ошибка с твоей стороны.

– Да нет же, Отто, нет, – свистит Саул, – никакой ошибки с моей стороны тут нет. И вовсе не важно, что эта девушка вошла в дом дяди. Вероятно, дядя Филипп за свободную любовь, и у него есть и девушка и невеста.

– Нет! – безапелляционно постановляет Отто. – Нет, товарищ Саул. Это невозможно. Или девушка или невеста. Я хорошо знаю доктора. Он не сторонник свободной любви.

– Почему нет, Отто? Все прогрессивные люди за свободную любовь. Не все в порядке у дяди Филиппа, но он человек прогрессивный, Отто.

– Но не до такой степени, товарищ. Доктор все же интеллигент, придерживающийся буржуазной морали. Извини меня, товарищ Саул, но это – вся правда о докторе. Он не за свободную любовь. И если ты, товарищ Саул, был знаком с невестой офицера, а через нее и с ним, выходит, что он единственный и есть жених девушки. Так обстоят дела, товарищ Саул.

– Нет, нет, вовсе не так обстоят дела, – пытается Саул безуспешно объясниться, уже совсем отчаявшись, – как может эта девушка быть невестой офицера, если она еврейка. Именно поэтому она сейчас невеста дяди Филиппа.

– Что, товарищ Саул? Невеста – еврейка? Вот оно – доказательство! – выпрямляется Отто, упирается руками в стол и обращается ко всем в коридоре, и все до того напряжены, что поворачивают к нему головы, и тишина воцаряется по всему коридору. – Вот, доказательство. – Отто повышает голос. – У офицера Эмиля Рифке, убившего Хейни сына-Огня и устроившего кровопролитие в городе Альтона, невеста еврейка! Вот вам доказательство, что офицер – социал-демократ! Товарищи пролетарии, прочистите ваши уши, и поймите! Социал-демократ! Прусский офицер посылается социал-демократическим правительством в Альтону подавить восставших пролетарских борцов, после чего осмеливается это низкое социал-демократическое правительство сделать мерзкий ход, – поставить своего полицейского офицера, убийцу, у входа в штаб борющихся коммунистов и объявить этого подонка коммунистом, действовавшим от имени коммунистов. Товарищи пролетарии, мир, в котором творятся такие дела, это гадкий мир! – Отто сильно ударяет кулаком по столу. – Выходите на улицу. – Приказывает он. – Были бы людьми, а не жалкими существами, можно было бы приблизить день, когда дела в мире будут разумными, и не будут скакать верхом на ваших спинах офицеры полиции социал-демократы, да, да, говорю я вам, выходите на улицы вести борьбу.

Отто утыкает лицо в платок, будто ему стало жарко. Саул слушает его в напряжении, до прерывающегося дыхания. Странное это напряжение, явно вызванное смятением. Нет! Не все правильно в речи Отто. День одних неприятностей. Даже речь Отто не удовлетворяет его, и он не может смолчать:

– Отто, я ничего не понимаю. Офицер – социал-демократ, и, конечно же, послан ими, а не нами, но не из-за того, что невеста его еврейка. А если она не еврейка, так он не социал-демократ? И что, нет коммунистов, у которых невесты – еврейки, Отто?

– Есть, товарищ Саул. Да, причем тут невеста? Не говори глупости, когда речь о серьезных делах.

– Почему же ты говоришь, что невеста офицера, будучи еврейкой, доказывает, что он социал-демократ?

– Мальчик, ты ничего не понимаешь. Ничего.

Саул оскорблен до глубины души. Не из-за гадкой выходки Отто, а из-за того, что тот снова назвал его «мальчиком»! Саул чувствует, что должен не отступать и отстаивать свою правду, обрести в голосе металлические нотки, а не свистеть ломающимся с низких тонов на высокие тона, голосом.

– Отто, ты не прав. Ни в чем не прав. Офицер давно уже не жених этой девушки, и вообще не имеет никакого значения, кто сейчас ее жених, дядя Филипп или не дядя Филипп. Во всяком случае, офицер уже не ее жених. И это потому, что в доме все говорят, что офицер – нацист. И это говорят все, кто его хорошо знает, что он вообще не социал-демократ, а нацист.

– Мальчик! Я...

– Офицер, убивший моего сына, – нацист! – Голос приходит от входа в коридор, пресекая слова Отто. Слова летят, как свинцовые пули, заставляющие всех замолчать. Уже много времени старуха-мать Хейни стоит в коридоре. Никто ее до сих пор не замечал. Стоит и слушает диалог Саула и Отто. Пальто у нее распахнуто, и платок неряшливо набросан ей на голову. Ее карие, молодые глаза уперлись в Саула, и он опускает взгляд в связи с уже известным ему скандалом, который утром уже стал достоянием всех сплетников. Старуха ударяет палкой по каменному полу коридора. Отто даже не обратился к ней с добрым утром.

– Офицер – нацист, – уточняет она, – все кричат протии республики. Вы кричите: ваш офицер! А ваши противники кричат: ваш офицер! Эти на тех, те на этих! Когда мой Хейни был убит, вы кричали: он наш! А те кричали: он наш! Эти на тех, те на этих!

Теперь снова.

– Хейни был наш! – вперяет Отто в старуху гневный взгляд. – наш, потому что убила его республика. Ты можешь это отрицать?

– Чепуха! Не республика убила Хейни. Офицер полиции, нацист Эмиль Рифке убил его. Мой муж был за республику и погиб за нее. Я за республику, и сын мой был за республику и во имя ее погиб. Я не такая умная, как ты, Отто, но муж мой всегда говорил: «Я за республику, за свободу. И Хейни был за республику. И любил свободу. Он не был вашим, Отто, потому что вы душите свободу.

– Свобода! – вскрикивает Отто. – Ты говоришь о свободе в этой республике? Свобода голодать, свобода убивать, свобода эксплуатации, свобода всякой мерзости? Твой муж и сын были за такую свободу?

– Они были за свободу жить! – отвечает негромко старуха, – когда дают расти на свободе, прорастает много сорняка и ядовитых грибов. Но лучше такое произрастание, чем острый нож, уничтожающий любое растение, которое кому-то не по вкусу и запаху. Это справедливо, чтобы произрастали сорняки? Вот, вы и есть эти сорняки. Вы, да, да, вы. И никогда мой Хейни не был вашим! – И она делает презрительный жест рукой в сторону газеты Отто с большим портретом ее сына.

– Как это так, старуха? Что это за разговоры, когда борьба в разгаре?!

– В разгаре? Что это за борьба! Совместно с нацистами.

– Это политический маневр, старуха. Не каждый ум ухватывает пути политики.

– Если такова политика, Отто, нет у меня никакой доли и места в ней. Она меня не интересует. Я ищу правду, Отто, ты ведь человек чести. Вот и поддерживай тех, кто ищет правду.

– Какую правду?

– Дело офицера Эмиля Рифке.

– Какой смысл искать правду, старуха?

– Дело за малым. Не может быть такого, чтобы говорили о моем сыне, верным республике, что республика его убила. Офицер не был послан республикой. И в кровавых беспорядках в Альтоне он тоже не участвовал от имени республики. И если ты не хочешь помочь мне добиться правды, я сама ее добьюсь, Отто.

– Ладно, старуха, – отвечает Отто с какими-то нотками сомнения в голосе. – Для тебя я поговорю с доктором об офицере. Мальчик говорит, что доктор хорошо его знает.

– Мальчик, – старуха кладет руку на плечо Саула, обернувшись к нему лицом, изборожденным морщинами, – где этот дом, в котором ты встретился с офицером полиции Эмилем Рифке?

– Дом Леви, на площади...

– Леви... С фабрики «Леви и сын»?

– Да. Гейнц Леви – приятель этого офицера, а Эдит Леви...

– Гейнц Леви? Молодой хозяин? Он был другом моего сына. Я обращусь к нему. Еще сегодня обращусь.

– Ты сошла с ума, старуха? Как ты доберешься до этого далекого пригорода?

– С Александерплац выходит трамвай до фабрики под охраной полицейских.

– Старуха, старуха! Совсем тронулась. Ты что, нарушишь забастовку? Ты!

– Эта забастовка приказывает нарушить ее, Отто! – Она оборачивается к нему спиной и уходит.

Душой Саул со старухой. Завеса враждебности отделяет его от людей, собравшихся в коридоре. Даже Отто находится по ту сторону этой завесы. Чиханье Изослечера приводит его в чувство. После ухода старухи он поднимается на первый этаж. Он пуст, только кот дремлет в углу. Саул сел на ступеньки, ожесточенно расчесывает свою шевелюру. Двери закрыты. Справа, дверь к акушерке, слева – к прачке, а прямо перед ним, посреди этажа, дверь в квартиру тряпичника Шульце. Саул сидит, наедине со своим отчаянием и смятением. Напрягает мозг, чтобы как-то оправдать Отто. В эти дни не должно быть места сомнениям! Не задают вопросы в период кризиса! Все еще весь охвачен сомнениями, но его лихорадит, мысли путаются. Молодежная репатриация и ужасная забастовка, ближайший уход из Движения и правда об Эмиле Рифке, Отто и старуха-мать, собирающаяся нарушить забастовку... Саул охватывает пылающую голову. Время действовать! Закончить с Иоанной! Оставить Движение! Вторично сообщить дяде Филиппу о том, что он не поедет готовиться к репатриации! Немедленно сообщить дяде! Саул вскакивает со ступенек. Может быть он найдет дядю дома? Есть такие дни, когда дядя работает дома. Саул свистит Изослечеру, который подчиняется свисту, принятому в Движении, по мотиву песни «Нет муки – нет ученья».

Саул бежит, не глядя по сторонам.

– Что ты так бежишь, Саул? Что случилось? Почему надо так бежать?

– Стой здесь, у входа, и присматривай за велосипедом. Каждый час – одна марка.

Голос Изослечера еще слышится в пустом лестничном пролете, а Саул уже нажимает кнопку звонка. Слышны шаги дяди. Саул отирает пот с лица.

– Что случилось? – спрашивает дядя. – Что-то произошло в доме?

– Нет. Я хотел с тобой поговорить.

– Отлично. Хотя я очень занят, но... заходи.

Саул вытягивается в рост, несмотря на то, что стужа с трудом дает разогнуться. Но он не пропускает случая показать дяде Филиппу, что ростом с ним вровень. Но нет сейчас у дяди времени обращать на это внимание. Он нервничает. Губы сжаты, сильно морщит лоб, поводит плечами и уходит в свой кабинет. Саул снимает свою мокрую куртку, и оглядывается по сторонам. Может, дядя нервничает из-за Кристины? Но глаза Саула проворны, тут же видят: Кристины нет. Если она вчера к нему входила, значит покинула его рано. Толстый слой пыли покрывает мебель в гостиной. Когда Кристина здесь жила с дядей, пылинки не было на мебели. И запах в квартире обычный, смутный. Исчезли запахи духов Кристины. Саул спокойно снимает мокрую обувь. На скрип двери дядя Филипп едва поворачивает голову. За большим письменным столом в кабинете сидит дядя, толстая папка раскрыта перед ним, и он что-то выписывает из нее.. Откладывает ручку, и отпивает из рюмки. Бутылка коньяка стоит рядом с папкой. В комнате очень холодно. Печь не затоплена.