Четыре крыла Земли

Кутаясь в одеяло, Мазуз сунул ноги в ночные туфли и прошлепал к подоконнику, морщась на ходу от боли в сухожилии над правым бедром. В темноте провел ладонью по подоконнику, куда он всегда клал на ночь сотовый телефон. Телефона не было. Но в этот момент Раджа сам появился на пороге. Его худое лицо с большим носом было бело, как оперение ибиса.

– Саиди! – заорал он, забыв поприветствовать хозяина. – Убили Халила Сидки и всю его семью!

* * *

«...Ни в коем случае не допустить их проникновения на территорию бывшего поселения Канфей-Шомрон. При этом, в силу сложности создавшейся в стране обстановки, избегать любых инцидентов и ни при каких обстоятельствах не применять против поселенцев никакого насилия, включая простое рукоприкладство».

Полный бред. Остановить несколько десятков здоровых мужчин, которые под покровом ночи, рискуя жизнью, под носом у арабов прошли двадцать пять километров, причем сделать это так, чтобы ни один кулак не взметнулся во тьме и ни один синячок не украсил бородатые физиономии фанатиков! Интересно, как штабные кретины представляют себе ситуацию? Им, небось, еще снится благословенный июль прошлого, 2005-го, года, когда накануне Размежевания десятки тысяч людей собрались в Кфар-Маймоне, поселке к северу от границы сектора Газа, чтобы идти в блокированный полицией и войсками Гуш-Катиф и спасать своих братьев от выселения. Тогда его, Коби Кацира, ребяткам противостояла прекраснодушная поселенческая молодежь, которую раввины накручивали чуть ли не в тех же выражениях, что в этом мудром приказе: «Солдаты – наши братья! Даже словесных оскорблений нельзя себе позволять». Чего тут было волноваться? Нет, понятное дело, газеты и телевидение предрекали кровавые схватки демонстрантов с солдатами и прогнозировали сотни убитых и раненых, но он, Коби, как и остальные военные, лишь посмеивался, понимая, что никакой крови не будет. К тому же им было известно и о настроениях Совета Поселений, который возглавлял собравшихся. Похоже, его вожаки сами не ожидали, что такие океаны народа схлынутся в отклик на его призыв, и теперь судорожно решали, что с этими океанами делать. И главное, он видел, как настроены сами «бунтари» – девчушки, скандирующие «Солдат, полицейский, я тебя люблю!», парни, скандирующие «Солдат, полицейский, откажись выполнять приказ!». Что же до редких исключений, то он, Коби, помнит, как какой-то хмырь начал кричать: «Вы – КГБ! Вы – КГБ!». Как же все вокруг на него зашикали! А кто-то – Коби в темноте не разглядел лица – заорал с русским акцентом: «Я – бывший узник Сиона! Ты не смеешь оскорблять наших солдат!». Ну чего, спрашивается, таких бояться? Они же запросто могли снести и ограждения, и солдатские цепи. Военные и копы были бы бессильны что-нибудь с ними сделать. Но – «наши братья, наши братья!».

Не было серьезного сопротивления уже и потом, в самом Гуш-Катифе, да и здесь, в Северной Самарии. Слезы были, еще какие были слезы, причем с обеих сторон – плачущие солдаты входили в дома и выводили из них плачущих поселенцев. Были полные боли выкрики тех, кто отказывался сам выходить и кого приходилось вытряхивать за руки – за ноги. Были демонстративно поднятые руки, как в варшавском гетто, – драться не велят, ругаться запрещают, так хоть жестом... Ох, как газеты тогда к этим поднятым рукам прицепились! Рыдающих десятилетних детей, которых вышвыривали из домов, где они родились, сердитые дяди из прессы и с телевидения величали провокаторами. Даже его, Коби, это шокировало. Да, не любят наши СМИ поселенцев! Как сорок лет назад, после Шестидневной войны, поверили, что едва мы вернем арабам Иудею, Самарию и Газу с Голанскими высотами, и тут же наступит долгожданный мир, так и сейчас верят, хотя ему, Коби, как военному, ясно – арабы хотят войны и только войны. Отца бы в этом убедить! А что до Размежевания, то не было настоящего сопротивления. Казалось бы, что может быть проще? Пятьдесят человек перегородили один перекресток, когда ехали автобусы забирать «выселенцев» из того же Канфей-Шомрона, так с ними два часа ни армия, ни полиция не могли справиться. Трижды оттесняли пытавшихся разогнать их полицейских. Если бы так они заняли все перекрестки – тогда все, конец Размежеванию! Так почему же не заняли? Потому, что надеялись бородатые и их жены с молодняком, что Размежевания и без того не будет, что в последний момент откажутся солдаты и офицеры выполнять приказ, причем не двое-трое, а в массовом порядке:

«Смоль, ямин, смоль!

Мефакед, ани ло яхоль!

Правой, левой, правой!

Командир, я не могу!»

Уже виделось им, как Коби и его товарищи по оружию братаются с изгоняемыми из домов братьями по крови, и под торжественные аккорды хэппи-энда поселенцы возвращаются в свои нетронутые бульдозерами дома, защитники отечества умаршировывают в родные казармы, а оскандалившееся правительство уползает в отставку. Щас. Нет, понятно, что никакого удовольствия от участия в этом сволочизме ни Коби, ни другие не получали. Коби до сих пор не может забыть, как он за день до начала операции зашел в поселение, приговоренное к расправе. И первое, что увидел – поселенца, стригущего газон. Аккуратно так стриг, каждый кустик обрабатывал, каждый цветочек обходил... Словно дочке кудри расчесывал. У Коби аж в горле запершило.

Но – приказ есть приказ. Что это за армия, если в ней каждый делает лишь то, что считает нужным?! Коби от избытка чувств врезал кулаком по пластиковому белому столу, покрытому пятнами и разводами от теплой колы, которую они вчера пили с приезжавшим проверять его подполковником Моти Сабагом.

Ну ладно, хватит воспоминаний. Надо решать, что сейчас делать. Те, что придут в ночь на семнадцатое, от себя самих пятимесячной давности будут отличаться, во-первых, тем, что летом перед ними лишь светилась перспектива стать обездоленными, а теперь они уже вкусили этой радости, во-вторых, тем, что они понимают – на сегодняшний день солдаты им враги, и речь пойдет не о том, чтобы их убеждать, а о самом настоящем прорыве.

Есть и третий фактор. Поселенцы – народ дисциплинированный. Слово рава для них – ого-го! Так вот у этих – зловредный рав Фельдман. Известная личность. Вон, кстати, его брошюрка лежит на полке за «видиком» между пустой пачкой из-под «Ноблесса» и забытым кем-то карманным молитвенником в пластиковом переплете. Называется «Мой дом Канфей-Шомрон». Юные поселенцы в оранжевых майках перед Размежеванием у ворот армейских баз такие раздавали.

А после они же чуть график Размежевания не сорвали, не давая в течение пяти часов солдатам и полицейским подняться на крышу синагоги в Канфей-Шомроне – один из немногих случаев серьезного сопротивления... Камни, правда, не кидали, но воду и краску на атакующих лили от всей души. Газеты писали, что и кислоту лили. У некоторых солдат и полицейских, обильно политых юными поселенцами, действительно, появились кожные раздражения на лице и заболели глаза. Против рава Фельдмана, возглавлявшего оборону крыши, и студентов его ешивы завели уголовное дело. Газеты зашлись в экстазе.

Потом вдруг обнаружилось, что у самих поселенцев точно так же лица и глаза распухли. Помимо этого выяснилось, что вода, которую они лили на осаждавших, была сама родом из полицейских и армейских шлангов и использовалась именно против ешивников, а они вынуждены были вычерпывать ее и сливать вниз, чтобы под ними не провалилась крыша, огороженная довольно высокой стенкой. Так что в водице-то кислота была, да вот кто ее туда налил? Напрашивающийся вывод сделан не был, и вместо того, чтобы открыть новое дело, просто закрыли старое, а газетчики, мужественно отказавшись от погони за сенсацией, вообще ничего не сообщили. Рава Фельдмана, продержав три месяца в тюрьме, выпустили.

И зря! Он теперь совсем озверел. Кричит, что их отказ от насилия власти использовали в своих целях. Ясно, что сейчас уже все пойдет по-другому. Сейчас с этими «выселенцами» шутки плохи. Их можно убрать только силой, и притом беспощадной силой. А приказ лепечет: «Силу не применять». Гениально. Итак, еще раз. В ночь на семнадцатое января сего года группа бывших жителей бывшего поселения Канфей-Шомрон, ликвидированного по плану Размежевания в августе прошлого года, выходит из поселения Элон-Море, чтобы горными тропами проникнуть на территорию Канфей-Шомрона и возродить его. Кстати, откуда это известно? Видно, ШАБАКу{Служба внутренней безопасности Израиля.} удалось некогда внедрить своих ребят в Канфей-Шомроне или в Элон-Море, а то и завербовать кого-то из поселенцев. Над канфей-шомронцами сейчас, должно быть, особо трудятся – те без средств к существованию, без будущего, без постоянной крыши над головой, а есть которые и вообще без крыши: живут в палатках, и неизвестно, когда и что их ждет. Вот уж, действительно, вербуй – не хочу. Хотя с другой стороны, вряд ли ШАБАК сильно преуспел в вербовке – не удалось даже выяснить, ни сколько поселенцев отправляется в дорогу, ни в какое точно время, ни, хотя бы приблизительно, по какому маршруту. Так, небось, какого-нибудь стукачка хиленького вербанули... Не то что в арабской среде – толпы информаторов. Ну, да не это важно. Главное – что он, Коби Кацир, командующий ротой, расквартированной здесь, получил приказ не допускать на территорию бывшего поселения его бывших жителей. При этом дабы на фоне наэлектризованной обстановки в стране не произошло нечто явно нежелательное для правительства, строжайше наказано не применять никакой силы.

Теперь посмотрим, как, скорее всего, будут развиваться события. Отряд в несколько десятков поселенцев выходит ночью из Элон-Море, карабкается в темноте по скалам, затем через перевалы спускается в долину и ползет прямо под окнами арабских деревень. В случае если хоть кто-то из арабов мается бессонницей и заметит ночных странников, весь отряд в течение ближайших двух часов будет вырезан в полном составе. Кстати, идут поселенцы, судя по всему, без всякого оружия, чтобы их потом не обвинили в попытке вооруженного нападения на армию. Так вот, если они все же доходят целыми и невредимыми, то их встречает Коби Кацир со своими девяноста орлами. Поселенцы сносят к чертовой бабушке весь заслон и спокойно разбивают палатки на месте своих бывших и будущих домов. Солдатам, которые пытаются помешать этому или обрушить только что выросшие шатры Авраамовы, они, отрекшись от былого пацифизма, дают в ухо. Отвечать строго-настрого запрещено. Коби вынужден рапортовать наверх, что приказ не выполнен, и просить о подкреплении. Подкрепление прибывает, причем в таком количестве, что, навалясь, можно эвакуировать не десятки, а сотни людей, обойдясь при этом без выбитых зубов, но у офицера, не выполнившего приказ (который выполнить невозможно!) – неприятности. Впрочем, не такие уж большие. Все бы ничего, если бы... Если бы не папа.

Коби окончательно загрустил, вспомнив вчерашний отцовский крик по телефону: «Ты что, смеешься? На следующий же день все газеты, все телеканалы раструбят, что сын Йорама Кацира либо никудышный офицер и не может выполнить элементарный приказ, либо, что еще хуже, потворствует правым экстремистам».

Рассмотрим другой вариант. Его орлы, орудуя дубинками или прикладами «эм-шестнадцать», развешивают тумаки направо и налево, при этом часть ночных туристов уползает на карачках, утирая кровь с бородушек, других на вертолетах увозят в «Меир», «Бейлинсон», «Гиллель-Яфе» и прочие капища израильской медицины. В общем, победа полная. А на следующий день правые поднимают шум – бедные, лишенные крыши над головой поселенцы при попытке вернуться под отческую сень, дабы в последний раз облобызать родные камни, зверски избиты солдатами. К ответу палачей!

«Позвольте-позвольте! – возражают армейские чины. – Вот наш приказ – четко и ясно сказано: никакого насилия. А что некий капитан Яаков Кацир самоуправство проявил, так в семье не без урода».

«Ты с ума сошел! – орал в трубку отец, когда Коби объявил ему, что, если нужно, он готов применить силу. – У Йорама Кацира сын садист! Еще все помнят, как чисто, без крови, Шарон и Мофаз провели Размежевание, а тут какой-то офицеришко устраивает побоище! Ну да ясно, яблоко от яблони далеко не падает! И я с твоей легкой руки сразу превращаюсь в фигуру, что называется, одиозную! На ближайших же выборах при составлении партийного списка меня обходят и Ури Данович, и Шмуэль Левинзон, и Меир Битон. И с шестого места я перемещаюсь в лучшем случае на десятое, а то и на двенадцатое. И не могу уже козырять тем, что мой сын, в отличие от некоторых, не пригрелся на тепленьком местечке, а служит в боевых частях!».

* * *

Есть такое русское слово – «живчик». И есть такая русская пословица – «маленькая собачка – до старости щенок». Не думаю, что этим лексическим феноменам можно найти аналог в иврите. А жаль, потому что в результате бедный Натан Изак за всю жизнь так, должно быть, и не получил точной характеристики того, как он выглядит на самом деле. И опять-таки жаль, потому что был он личностью более чем колоритной. Невысокого роста, сухонький, жилистый, с очень жиденькой и длинненькой бороденкой, он все время куда-то торопился, все время суетился. Все – от уроков Торы до планов по созданию и восстановлению поселений – излагал он сбивчиво, спотыкаясь, то повторяя одно и то же, то перескакивая с пятого на десятое. У окружающих создавалось впечатление, будто предыдущих лет жизни явно не хватило ему, чтобы все, что нужно, сказать и, главное, сделать, – потому-то он сейчас и спешит, словно чувствует, что сроки поджимают. При этом ноги его постоянно пружинили, так что, чем бы он ни занимался, сидел ли, стоял ли, шагал ли, он всегда при этом немножко подпрыгивал. И еще одна деталь – очки. Большие и круглые, как глаза стрекозы, но дужки у них каким-то безвестным умельцем сделаны были под острым углом, что придавало им сходство с ногами кузнечика. При каждом прыжке Натана сидящий у него на носу стрекознечик тоже подпрыгивал, а при каждом третьем прыжке падал на пол.

В отличие от Натана, первый из его собеседников, рав Хаим Фельдман, был спокоен и нетороплив. Чувствовалась в нем некая внутренняя сила. Вместе с тем видно было, что в его упругих мускулах кроется также способность и к стремительным, в случае необходимости, действиям. Кто-то из живущих в Канфей-Шомроне русских репатриантов сказал однажды: «Рав Фельдман похож на очень доброго Мефистофеля». Поразительно точное определение! Даже серебро, многочисленными волосками проникшее в его шевелюру, казалось, сделало это лишь для того, чтобы оттенить ее черноту. Ну, а уж подстриженная, что нечасто встречается у религиозных ашкеназов, борода и вовсе отливала куда-то в синеву. Высокий, подтянутый рав Хаим Фельдман явно был неприступен для все сметающей на своем пути силы, имя которой – годы. Создавалось впечатление, что если положить рядом три его фотографии – одну сегодняшнюю, другую десяти– и третью двадцатилетней давности – то разобрать, где какая, будет невозможно. При этом он давно уже стал живой легендой поселенчества, а диапазон мнений о нем был столь широк, что хоть на прилавок выкладывай!

Высокий лысый тель-авивец, сидя в кафе на улице Шенкин, бормотал с ненавистью:

– Все поселенцы – фанатики и правые экстремисты! Один Фельдман чего стоит!

А в это время где-нибудь в Самарии, на остановке, где ждет попуток необремененная деньгами публика, какой-нибудь парнишка в кипе и с пейсами до пояса митинговал:

– Рав Фельдман? Да он же левый! Нам такие не нужны!

Вторым гостем в гостиничном номере Натана был уже знакомый читателю Эван, увенчанный оранжевой кипой с буквой V. Когда, сидя на тахте, обтянутой бурым в мелкую клетку дерматином, и уставясь в линолеумный пол, расчерченный концентрическими кругами, он заявил, что считает всю затею безнадежной, Натан первым делом подпрыгнул в кресле, разрисованном тем же узором, что тахта, а потом уже, поправив очки, спросил, почему.

– Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, Шарон не будет Шароном, если позволит нам вернуться в Канфей-Шомрон, – ответил Эван, а в голове у него свербело: «Вру, вру, вру, не потому я не хочу идти, что это безнадежно, а по другой суперважной причине, личной, эгоистичной!»

– Но, Эван, пойми же! – воскликнул Натан, воздев к потолку сухонькие пальцы, контрастирующие с довольно солидными бицепсами. – Шарон провел Размежевание без крови! Он этим гордится! А тут побоище в Канфей-Шомроне! Порча репутации! Ему это надо? Тем более – в глазах общественности мы несчастные! Бездомные!.

– Мы такие и есть, – вставил Эван.

– Совершенно верно! – Натан не удержался и опять подпрыгнул. Вместе с ним подпрыгнули очки. – Обездоленные рвутся в свой дом! Разрушенный! И он пошлет солдат расправляться с ними? На глазах у всего Израиля? Перед выборами?!

– Не пошлет, – согласился Эван, – но пройдет два-три дня, и туда нагонят такое количество солдат, что всех нас эвакуируют без единого синячка.

– Возможно! – развел руками Натан и, втянув голову в плечи, скрючился в кресле так, будто он примостился на краю табуретки. – Положимся на волю Вс-вышнего. Он поможет!

– Или не поможет, – сыронизировал Эван. – Но мы рискнем. Сходим в Канфей-Шомрон, пару дней проведем за решеткой, и к концу недели все будем обратно в этой же гостинице. Или не все. Может, кого-то террористы укокошат, может, кого-то по дороге, высунувшись из окна, подстрелит из «спрингфилда» времен Британского мандата какой-нибудь мирный арабский дедушка. При всем моем к вам, Натан, уважении, рисковать чужими жизнями ради химеры...

Он почувствовал, что весомость всех этих справедливых аргументов доставляет ему неизъяснимое наслаждение, словно позволяет не думать о той главной причине.

– Химеры? – переспросил возмущенный Натан, кинув на Эвана негодующий взгляд сквозь стрекозьи глаза очков. – Химеры, говоришь?! Земля Израиля – химера?!! Диалог еврейского народа с Б-гом – химера?!!!

– Вопрос в том, стоит ли заведомо безнадежное предприятие человеческих жизней, – отпарировал Эван. И тут в разговор вступил рав Хаим, до тех пор сидевший на краю кровати у окна и наблюдавший, как зеленые «эгедовские» автобусы один за другим втекают в акулью глотку Центральной Автобусной Станции.

– Стоит ли человеческих жизней? – задумчиво повторил он. – Ты прав. Речь, действительно, идет о жизнях. О жизнях семи миллионов человек и о самом существовании нашего государства. Арабы не скрывают, что любой сантиметр отданной им земли они используют лишь как плацдарм для уничтожения Израиля и ни для чего больше. Для того и началось после Шестидневной войны поселенческое движение, чтобы лишить их этого плацдарма!

– Правда? – переспросил Эван с оттенком иронии. – А я-то думал, что чудо нашей победы вы восприняли как начало предсказанных пророками времен Избавления всего человечества. А они в свою очередь должны начаться с воссоединения еврейского народа со своей землей. Так что заселение Иудеи и Самарии – это наш долг перед всем миром.

– Совершенно верно... – начал Натан, но рав Фельдман его перебил:

– Прежде всего это гарантия того, что смертельная угроза никогда уже над страной не нависнет. В тот момент, что мы смирились с отступлением из Канфей-Шомрона, считай, что отдано все. Сначала этого потребуют арабы, затем наша левая интеллигенция, наконец – мировая общественность. И – не удержишься. Сдашься. А дальше – возвращение в границы 67-го и – новая резня под старым насеровским лозунгом: вымостить берег моря еврейскими черепами! Плавный переход от Израиля к Освенциму!

Эван закрыл глаза и услышал Голос – не живой и даже не телевизионный, а скорее – телефонный. Звучал он по-английски, но с арабским акцентом: «хотя вряд ли кто-нибудь останется в живых».

...Зал аэропорта Бен-Гурион сверху напоминал дворик в каком-нибудь придорожном поселке в пустыне Негев, где горячий ветер с остервенением заверчивает струи песка. Только песчинки были живые, с ногами, с руками, а в руках чемоданы, а на руках дети. И гонял их по аэропорту не ветер, а стремление убраться из страны, которой оставалось жить считанные дни. Меж тем радио сообщало: «Бои ведутся в районе Хайфы, Натании, Лода...»

«В Лоде!» – в ужасе закричала полная женщина в цветастом платье, с красным лицом, сжимая руку маленькой то ли дочки, то ли внучки. «В Лоде! Они уже совсем рядом!»

– Не дай Б-г! – прошептал Эван, очнувшись.

– Не дай Б-г! – поддержали его Натан и рав Хаим.

– Все, что вы говорите, верно, – устало согласился Эван, сам не понимая, отчего он устал больше – от прыжков Натана, от чугунной логики рава Хаима, от неожиданной галлюцинации или от собственной внутренней борьбы и попыток загнать обратно нечто важное, рвущееся наружу из глубин подсознания. – Все верно, но нужно придумывать что-то новое, а не браться за дело, заведомо безнадежное. Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, пока у власти Шарон, мы в Канфей-Шамрон вернуться не сможем.

– Ничего ты нового не придумаешь. А нам Б-г поможет! – Натан Изак вновь осел в глубинах кресла.

– Кстати, почему вы тех, кого отобрали для похода, вызываете поодиночке?

– Чем позже ШАБАК обо всем узнает, тем лучше.

– Правда? – осведомился Эван. – И поэтому вы используете для бесед гостиничный номер?

Он показал пальцем сначала на неровно выкрашенную желтой краской стену, а потом на собственное ухо.

– Ты слишком увлеченно читал Оруэлла, – сказал Натан.

– И потом, почему вы считаете, что если есть стукачи, они не оказались среди первых посетителей? Когда вы начали свои собеседования?

– Какая разница?

– Значит, не вчера и не позавчера, иначе бы вы сказали.

– По крайней мере, так ШАБАК не знает, сколько нас идет и кто именно.

– Значит, у вас с равом Фельдманом был жесткий предварительный отбор, и я, надо понимать, удостоился. Увы, не смогу оправдать доверия.

Натан вновь развел руками.

– Но обязуюсь молчать обо всем услышанном, – произнес Эван и двинулся к выходу. Когда за ним захлопнулась бурая дверь с медной ручкой, совесть наконец открыла рот, и он задумался об истинной причине своего отказа идти в Канфей-Шомрон.

В шесть часов выход из поселения Элон Море. А в семь тридцать он должен быть у Вики. В семь тридцать решается судьба.

* * *

– Здравствуйте – Юсеф, – зазвучал в мобильном знакомый голос, в котором не было ни понижений, ни повышений тембра, словно он принадлежал роботу. – Вы – разумеется – меня – узнали.

– Да, саид Камаль! Как же мне вас было не узнать, верблюжье отродье!

Последние два слова он, правда, не сказал, но подумал.

– Мы – благодарим – вас – за проведенную – операцию, – продолжал Камаль никаким голосом. – А сейчас – я хотел бы – встретиться – с вами.

«Ах вот как, – с ужасом подумал Юсеф, – значит, поняли, что я в курсе дел и решили убрать по-быстренькому. А может, решили: выполнил работу – пусть замолчит навсегда».

– Соблаговолите – сайид Масри – неотложно – занять место – в своем лиловом – почтенного возраста – «мерседесе» – с треснувшим – левым – подфарником – и отправиться – в Рамаллу. Вы будете ехать – по шоссе Тира – затем свернете – на улицу – Эль-Баладия – после чего – проследуете – в Старый город – к крепости – крестоносцев. Там – имеется – башня – Аль-Тира. Она очень – большая – и, безусловно, – вам известна. Напротив нее – вы увидите – стоянку – автомобилей...

Юсеф прекрасно знал, о какой стоянке идет речь. Огромная стоянка! Когда ее строили, рассчитывали на уйму туристов. А сейчас – какие туристы? Стоянка явно пустует. Ну заедет иногда нефтемагнат какой-нибудь щедрый или европейский правозащитник. А так вокруг – никого. Человека там прихлопнуть и труп спрятать – никаких проблем.

– ...Убедительно – прошу вас – приехать – на эту – стоянку – как можно – скорее. Я тоже – уже в пути. Так что скоро – встретимся. Кстати – захватите – Мазузов – мобильный. Я вам – кое-что – передам...

«Весом в девять граммов», – мысленно добавил Юсеф.

– ...и мы разъедемся.

«Он в Газу, я – машааллах – к семидесяти двум девственницам», – про себя закончил Юсеф.

* * *

В первый раз мухтару деревни Бурка были выделены правительством Хашимитского королевства Иордания пятьдесят миллионов динаров на строительство дороги, ведущей на восток. Мухтар не взял себе ни копейки – все пустил на строительство новой виллы для владельца окрестных земель шейха Абу-Хакима. Тут грянула Шестидневная война. Бурка оказалась под пятой оккупантов. Первое, что сделали новые власти, – это выделили деньги на строительство дороги. Мухтар пожал плечами и построил шейху еще одну виллу. После чего его вызвали в Министерство строительства, объяснили, что вновь выделямые деньги имеют целевое назначение, что они должны быть потрачены на дорогу и ни на что больше. Мухтар все понял и передал деньги шейху. Шейх растрогался и построил виллу мухтару. Власти плюнули, перестали выделять деньги, и унылый проселок, многократно фотографируемый израильскими и иностранными корреспондентами, стал символом нищеты и угнетения палестинского народа. Потом началась Первая интифада, выяснилось, что одними джипами не обойтись, придется гонять и легковушки с мотоциклами, и для армейских нужд была построена бетонка. Больше всего возликовали жители Бурки и окрестных деревень. Они срочно стали учиться вождению и приобретать «субару» и «фиаты», благо теперь было, где гонять. После того, как в 1994 году создали Палестинскую автономию, правительство Рабина в качестве жеста доброй воли передало новым властям деньги на дальнейшее строительство дороги. За жест поблагодарили, а деньги пошли на нужды палестинской революции. Спустя два года правительство Нетаньягу опять передало революционерам деньги. Но к этому времени Автономия уверенно стала на ноги, штат ее работников разросся, а у каждого семья, причем, в соответствии с законами шариата, сложносочиненная. Так что нужды Революции тоже возросли. Следующим, кто предоставил деньги на строительство дороги, стало правительство Эхуда Барака. Палестинцы в тот момент активно готовились к новой войне с Израилем, которую они начали два года спустя и назвали Второй интифадой. Из-за границы везли оружие и боеприпасы, так что деньги пришлись очень кстати. Во время «Второй интифады» израильтяне – опять же в военных целях – построили еще несколько десятков километров бетонки, протянув ее до деревни Таллуза, к северу от Шхема, а затем соединив с пятьдесят пятым шоссе, по которому можно было ехать хоть в Иерусалим, хоть в Галилею.