Ловцы снов

В отличие от скотин из компашки Кори, стоявших в глубине двора. Да, это были они. Не хочешь получать по морде – умей узнать врага со спины.

Правда, за последнее время я столько раз от них убегал, что они меня, наверное, тоже уже узнавали со спины.

– Вот чёрт, – выдохнул я, вжимаясь в кирпичную стену. – Каких тритонов они здесь делают?!

– Не знаю, – отозвалась Эгле. – Я тоже думала, что они тут не бродят.

Я внимательно посмотрел на неё.

По-моему, это я теперь с ней резонировал, а не она со мной. Потому что только сейчас мне стало действительно жутко.

Никогда не видел, чтобы у неё были такие огромные глаза и такое бледное лицо.

До нас донеслись крики, ругань, звуки ударов и звон металла.

– Всё ясно, – мрачно сказал я, уже не таясь. Всё равно бы меня не услышали. – У них тут драчка.

– Надо вызвать полицию.

– Ты спятила.

Эгле наградила меня таким взглядом, что мне снова захотелось вжаться в стену.

– Пошли.

И припустила вниз по улице. Мне оставалось только последовать за ней. Не орать же ей вслед. Не пытаться же ей объяснить, что полиция вряд ли приедет. А если приедет, то ребятки не расценят это как руку помощи. И если кто-то из них стоял на стрёме, скажем, в щели меж домов напротив…

Ох.

Я бросил взгляд через плечо. В поле моего зрения попала и упомянутая щель. И рядом совершенно точно кто-то стоял. Стоял и смотрел нам вслед.

Если это был наблюдатель из шайки Кори, пожалуйста, пусть орден их уделает. Потому что если не уделает, то нас ждёт увлекательнейшая ночь. И отличное лето. И просто чудесный год. Или даже несколько.

Если это был наблюдатель из ордена, пожалуйста, пусть полиция не приедет. Потому что если они приедут и загребут в кутузку всех, кто не успеет побыстрее свалить…

Ох.

Тогда количество людей, которые желают нам с Эгле смерти в мучениях, возрастёт как минимум в два раза. И самое плохое, что каждый из них вполне в состоянии устроить нам эту самую мучительную смерть.

Так я думал, мчась рядом с Эгле сквозь бархатный сумрак и оранжевый свет фонарей. На бегу мы оба искали глазами хоть одну телефонную будку. Эгле – чтобы позвонить в полицию. Я – чтобы заметить будку первым и не дать Эгле это сделать.

Наивный, наивный я.

Может, я и мог скрыть от Эгле своё намерение помешать ей вызвать полицию. Но стоило мне наткнуться взглядом на телефонную будку, как Эгле моментально повернулась в ту же сторону.

Ничего, мысленно утешал себя я, покорно следуя за ней. Может, телефон не работает.

Но телефон работал. И трубку взяли, хоть и не сразу. А в голове моей непостижимым образом сохранился адрес дома, во дворе которого сейчас шёл жесточайший мордобой. И зачем-то я этот адрес сказал, когда звенящий от напряжения голос Эгле прервался и она бросила на меня отчаянный взгляд.

– Какой ты молодец, – с уважением сказала Эгле, аккуратно повесив обруч с наушниками обратно на рычаг. – И какая же я дурочка. Поскакала полицию вызывать, а сама даже не подумала, что надо адрес посмотреть. Спасибо.

Не за что, подумал я. Когда мы уходили, я бросил взгляд на телефонную будку. Скорее всего, завтра её тут не будет. Вернее, будка-то останется. Просто из неё уже больше никто и никогда не вызовет полицию. Она разделит участь своих собратьев из районов, где жили ушлёпки вроде Кори.

Наверное, провод наушников перережут, подумал я. Шайка Кори поступает так. Если бы это были ребята, которые называют себя сворой, они бы ещё и стёкла выбили.

На орден я уже и не надеялся. При всей их крутости, я не верю в уличную драку по правилам. Беспринципные сволочи всегда выигрывают в таких стычках. Просто потому, что у них больше вариантов.

Мы медленно шли по улице, восстанавливая дыхание. Лично у меня, судя по ощущениям, в боку застряло копьё. Эгле тоже здорово выдохлась. И всё же недостаточно сильно, чтобы не почувствовать мои мрачные мысли.

– Что-то не так? – спросила она.

Знала бы ты, дружище, во что мы сейчас вляпались, подумал я.

– Нет, ничего, – преувеличенно бодро сказал я. – Просто удивляюсь, какая ты, оказывается, храбрая.

– Будешь подлизываться – поколочу, – ласково сообщила Эгле.

– Но я правда удивился, – примирительно поднял руки я.

Эгле фыркнула:

– С каким треплом я, оказывается, дружу.

Но больше ничего не сказала.

Разумеется, о том, чтобы продолжать прогулку, не могло быть и речи. Эгле заверила меня, что сможет пробраться к себе, не разбудив сеньору Элинор, а утром скажет, что решила вернуться пораньше и что я её проводил. Это даже не было неправдой, потому что я в самом деле её проводил.

Сам я домой добирался уже на автопилоте. По счастью, без приключений. Понятия не имею, что творилось в том дворике. По крайней мере, ребята были достаточно заняты, чтобы ловить в ночном городе кого-то вроде меня.

Итак, я вернулся домой, успешно миновал мамину комнату, юркнул в свои апартаменты. Рухнул, не раздеваясь, на кровать и мгновенно заснул. Нервные встряски хороши в качестве подзарядки только в сам момент встряски. Потом una corda возвращается и говорит: «Ой, это что, эмоции? Зачем тебе такие сильные? Ты же всё равно не умеешь их испытывать». И накатывает куда сильнее, чем было до встряски. Ладно ещё, хватило ума запереть комнату и включить плеер…

***

– Доброе утро, – немного удивлённо сказал я, остановившись в дверях кухни. – А ты чего не на работе?

– У меня выходной, – сухо ответила мама.

Ой, точно. Я немного вылетел из времени, как это обычно бывает на каникулах.

– Ой, точно, – произнёс я вслух.

Она посмотрела на меня долгим печальным взглядом. Странно. В последний раз я видел у неё это выражение лица до того, как обзавёлся плеером.

– Сим, что это?

На столе лежал лист бумаги. Довольно помятый лист бумаги.

– Очередное письмо от папы, на которое я не ответил? – неуверенно предположил я.

– Боюсь, что нет.

Нахмурившись, я подошёл ближе.

Спасибо una corda, которая не позволяет моим мимическим мышцам вот так сразу скорчить рожу, соответствующую мыслям.

Мне показалось, что внутри что-то порвалось.

Очевидно, что послание принёс почтовый голубь. Каменный почтовый голубь. Вот почему в гостиной было так прохладно.

– Только попробуй соврать мне, что это вы теперь так переписываетесь с Эгле, – предупредила мама, крепко стиснув в ладонях чашку. – Скажи мне правду. Чем ты вчера ночью занимался?

– Гулял с Эгле, – брякнул я. – Ну, в смысле, на звёзды смотрел. Как и собирались.

– То есть, – начала мама, – Эгле может подтвердить… – она махнула рукой, досадливо, перебивая сама себя: – Ох, да конечно же, подтвердит. Она ни за что тебя не подставит.

– Ты можешь и сеньору Элинор спросить, – возразил я, чувствуя себя всё гаже и гаже с каждым словом. – Она тоже скажет, что мы с Эгле смотрели на звёзды.

Мама поднялась, горько улыбнувшись и покачав головой.

– Эгле тебя ни за что не подставит, – повторила она. И постучала пальцем по листку: – А ты её?

И она вышла из кухни. Я стоял, уставившись на кривые строчки. Примерно минуту спустя я услышал, как щёлкнул замок входной двери.

«Любишь дышать ночью свежим воздухом, Нортенсен?» – было написано на листке.

***

Мы с Эгле сидели на набережной – на городском, обустроенном её участке.

– Опять я всё испортила, – пробурчала Эгле. – Ты поэтому тогда сказал, что я спятила, да?

– Поэтому, – кивнул я, – но это было уже без разницы. Там кто-то из них стоял на стрёме. После того, как он нас увидел и узнал, мы бы могли хоть бежать впереди полицейских и дорогу им показывать.

– Ладно, – встряхнула волосами Эгле. – Давай подумаем, о чём нам всё это говорит.

Я послушно попытался сосредоточиться на фактах.

– Ну, – начал я, – во-первых, Кори знает, где я живу. Во-вторых, нам не помешало бы выяснить точно, чем кончилась вчерашняя драка.

– А что тут непонятного? – подняла брови Эгле.

– Да почти всё, – хмыкнул я. – Разбить окно не так уж сложно. Хватит одной руки, а на людях их по две растёт, это уж стандартно. Даже если эти люди этими руками по ночам других людей убивают. Нам надо знать, во-первых, приехала ли полиция. Если да, то кого она забрала. Если нет, то кто вчера победил.

– А, – ровным голосом откликнулась Эгле, – вот что тебе непонятно. Тогда слушай, расскажу. Полиция не приехала, а орден продул.

– Как ты узнала? – Я потрясённо обернулся к ней.

Она повела плечом. Взгляд у неё был как пасмурное небо.

– Я же дворами сюда шла. Видела, как они в подворотне кого-то потрошат. Если бы они продули ордену, фиг бы на следующий же день появились в моём районе.

– Это плохо…

Я подтянул ноги к груди, положил подбородок на колени и задумался. Ну, допустим, я смогу провожать Эгле до дому. Но чёрт возьми. Это же во сколько у нас комендантский час-то будет? В шесть вечера? Это нам теперь ходить только по людным улицам?

– Сейчас-то они, наверное, просто территорию метят, – пробормотал я под нос. – Потом поутихнут. Шататься по всем районам сразу они физически не смогут. Ну, тем количеством, которому мы точно не дадим сдачи…

– Ты так спокойно об этом говоришь, – неодобрительно заметила Эгле.

– Ты про беднягу, которого они потрошили?

– Вот именно.

– Ну, извини. – Я слегка пожал плечами. – Могу бурно обрадоваться, что это была не ты. И не я.

Эгле только рукой махнула.

Мы оба замолчали. Так или иначе, каникулы были безнадёжно испорчены. Даже не потому, что мы всё крепче влипали. Просто жаль было саму идею. Мы так старались, мы так долго готовились к ночной прогулке. Один-единственный раз мы попытались жить, как нормальные люди, и вот чем всё кончилось. Ужасно несправедливо, что нас угораздило наткнуться на этих сволочей. Из-за этого разочарования теперь не придумывалось вообще ничего интересного. Весь план, все наши усилия псу под хвост. Просто потому, что каким-то идиотам нравится делать другим больно.

А мы из-за этого должны сидеть по домам, слушаться маму, лечиться так, как нам говорит Кейн. Ну, может, ещё иногда играть в тихие игры и смотреть одобренные взрослыми фильмы. Можно пойти и на крайности. Например, записаться в кружок.

Хотя.

Точно. Нам же не разрешат.

Я чувствовал себя так, словно наши болезни подкрались к нам и обняли сзади за плечи.

– Мне к Кейну, – негромко напомнила Эгле, словно отвечая моим мыслям.

Я кивнул.

Прямо передо мной упала крупная капля. Одна, другая, третья.

– У меня есть зонтик. Возьмёшь?

– А ты? – Эгле протянула руку, но зонтик не взяла.

– Не сахарный. Кейн полчаса будет нудить, если ты придёшь к нему с мокрой головой.

– И правда, – вздохнула Эгле. – Ладно. Спасибо.

Она раскрыла зонтик и ушла. Я немного посидел на набережной. Совершенно несносная сегодня была погода. То дождь, то солнце. Так что я надеялся, скоро тяжёлые водяные капли перестанут сыпаться. Но дождь, кажется, планировал перерасти во что-то затяжное.

Плохо я себя чувствовал, плохо. И не был уверен, что плеер поможет. Судя по подборке песен, у Голоса была довольно беззаботная жизнь. Такая, которой никогда не будет жить Эгле. Такая, которой никогда не буду жить я.

Впрочем, кажется, больше мне ничего не оставалось. Сдохнуть от una corda прямо сейчас я не планировал. Так что у меня не было причин оттягивать включение плеера дальше.

…Песня, выпавшая в произвольном воспроизведении, имела довольно спокойный темп и светлую, немного печальную мелодию. Удивительно. И ещё более удивительно, что текст был на алинге.

«…дождь глаза застилает, я не вижу пути…»

Ха, подумал я, поднимаясь со ступенек, всё-таки даже у тебя бывали плохие дни. Пожалуй, это веская причина продолжать тебе доверять.

***

Когда солнце уходит будить иные города и Тихие Земли, когда колыбельная заката тает на диминуэндо, когда с неба стекают в море дневные яркие краски, тогда зажигаются звёзды.

Когда пустеют улицы, когда умолкают чайки, когда ночной ветер топит город во влажном солоноватом запахе, тогда зримый мир становится прозрачным, а невидимый – ощутимым.

Когда ты плохо знаешь карту переулков, когда ты не можешь быстро и долго бегать, когда ты не привык обходить углы по широкой дуге, менять ритм шагов и считать тени, тогда тебе стоит пойти домой и сидеть там до утра.

Пять пар ног в тяжёлых ботинках топочут вразнобой, и так же, вразнобой, звенит металл. По улицам мечется эхо, как будто город тревожно вздрагивает во сне. И это, пожалуй, так.

Они вовсе не смелы. Просто им на самом деле нечего бояться. Они находят своё веселье в криках и мольбах о пощаде. Сопротивление? Это ещё веселее. Они познают злую радость боя с равными. Они не идут по ночному городу – они топчут его. Они словно живой символ насилия. Они начинают свою охоту, и если ты не привык обходить углы по широкой дуге, менять ритм шагов и следить, сколько впереди тебя теней, тогда тебе стоит пойти домой.

Прямо сейчас.

Но уже слишком поздно.

Если ты идёшь, не таясь, по самому центру улицы, если ты держишь пустые ладони в пустых карманах, если ты смотришь вверх, по сторонам или даже прикрываешь глаза на несколько мгновений – у тебя должна быть очень веская причина поступать так.

Сейчас тебе предстоит подтвердить это.

Если ты не ускоряешь шага, если ты ведёшь себя так, будто не слышишь тревожного эха, у тебя, должно быть, скверно со слухом или ты просто не знаешь, что это значит.

Сейчас тебе объяснят.

Если ты смотришь на город не так, как смотрят хозяева, если ты пялишься на него влюблёнными глазами восторженного гостя, будь готов увидеть недостатки.

Сейчас тебе их покажут.

Когда человек, который выглядит слишком хлипким для хорошей драки, отказывается играть по правилам, следует призвать его к порядку.

Когда человек со спокойными, чуть снисходительными глазами не отвечает на приветствие, следует научить его, как вести себя в приличном обществе.

Когда человек, баритон которого чем-то похож по тембру на звук серебряной гитарной струны, говорит тебе: «Эй, парень, оставь меня в покое, эй, слышишь, оставь меня в покое, знаешь ли…»

Тогда ты понимаешь, что он говорит на кэлинге, и сразу становится ясно, что чутьё не обмануло, вот почему он смотрел на город взглядом счастливого гостя.

И ещё он начинает притопывать ногой, и сразу становятся ясно, что слова, которые он произносит нараспев, складываются в ритмический рисунок.

Сразу становится ясно, что он вовсе не пьян, не обдолбан и – самое главное – не беспомощен.

Но уже слишком поздно. Красно-оранжевые сполохи летят быстрее, чем велосипедная цепь, чем метательный нож. И конечно, они быстрее, чем несколько испуганных мальчишек, бросившихся врассыпную.

Слишком хлипкий для хорошей драки человек со спокойными, чуть снисходительными глазами уходит в сторону набережной. Он что-то напевает на кэлинге – словно подбирает слова к мелодии, вертящейся в голове.

Он замолкает на секунду, потом чуть улыбается – строчка вписывается хорошо.

Он идёт, напевая на ходу, и иногда прищёлкивает пальцами в такт:

«…Я возвращаюсь в мой город».

Глава 8. Субстанция

Прошло уже больше недели с нашей неудачной ночной вылазки. Как я и думал, банда Кори немного угомонилась (мы по-прежнему называли это сборище бандой Кори, хотя он-то там, очевидно, был мелкой сошкой). Мы вели себя хорошо. Наверное, длительное следование предписаниям мне на пользу не пошло. Наверное, когда Кейн в очередной раз вышел и попросил ничего не трогать, я подумал: «А почему, собственно?»

Хотя точно уже не помню, что я там подумал.

Проигрыватель представлял собой плоский серебристый ящик с углублением в центре. В углубление клались прозрачные разноцветные шарики – кристаллы, на которые записывалась музыка. Они работали по тому же принципу, что и древние сонотиции. В смысле, лет этак триста назад переговорные устройства представляли собой похожие кристаллы. С их помощью можно было обмениваться только текстовыми сообщениями, причём сначала надо было петь своему кристаллу последовательность нот, которая присваивалась кристаллу собеседника. И потом пелось само сообщение. Ну, то есть, надо было ещё и специальную мелодию каждый раз сочинять. Понятное дело, пользовались ими только звукомаги. Потом кто-то додумался прицепить к ним что-то вроде музыкальной шкатулки. Теперь звук воспроизводился с помощью кнопок и сообщался сразу кристаллу. Сонотиции стали проще в обращении и получили новое название – чиави. Первые экземпляры издавали резкий звон, похожий на звук велосипедного звонка, поэтому сам процесс создания связи назывался звонком.

А то, что теперь называлось сонотициями, служило для записи и хранения звука. На больших кристаллах, воспроизводимых с помощью проигрывателей, хранились сборники произведений. А маленькие плееры, вроде тех, что носили мы с Эгле, проигрывали отдельные песенки. Кейн перезаписывал их на крошечные шарики, я даже видел их вне плеера. Поэтому приблизительно представлял себе, какого цвета моя музыка и какого цвета музыка Эгле.

Интересно, с чем ещё работает Кейн?

Я аккуратно отодвинул замочек с дверцы, прикрывающей углубление, где хранились кристаллы. Один из них тут же выпал, я едва успел его подхватить.

Какой же он был странный. Я поднёс его ближе к свету и заглянул вглубь. Внутри клубились запертые в цвете звуки – серебро, тускло блестящее под больничной лампой, болотная зелень и тьма облачного новолуния.

Почти не осознавая, что делаю, я осторожно убрал золотистый кристалл из гнезда проигрывателя. Голос в моих наушниках прервался на полуслове. Секунду спустя музыка зазвучала снова. Но на этот раз она была совершенно другой. Тёмной и тяжёлой.

Я замер. У меня немного кружилась голова. Казалось, это она теперь – кристалл, в котором клубятся серебро, тьма и зелень. Теперь я знал также, что этот серебряный тёмный дым очень вязкий. Я всё выдыхал его и не мог выдохнуть. Шевелиться было попросту опасно – я мог запросто упасть и что-нибудь разбить.

А потом появилось это.

Я внезапно осознал, что жить мне, пожалуй, не стоит. И не только мне.

Ох. Это же очевидно. Проблема даже не в una corda. В этом смысле я, пожалуй, действительно наравне с остальными. Весь этот мир – насмешка. Надо же. Я так долго этого не понимал. В какой-то степени, я заставляю людей думать, что в их жизни есть смысл. Кейн вот, например. Он думает, что делает большое, важное, трудное дело, когда ищет способы лечения una corda. Проблема в том, что в моём существовании никакого смысла нет.

Жить так, как хотелось бы, всё равно не получится. Наверное, это вообще никому не удаётся. Счастье – ожидание счастья, но что толку, если сам себя я счастливым не чувствую.

Опять же, кто вообще сказал, что люди должны быть счастливы…

Хлопнула дверь.

– Ну как? – деловито поинтересовался Кейн, проносясь мимо меня к своему столу.

Я тупо посмотрел на золотистый кристалл в гнезде. Когда я успел вставить его обратно? Насколько могло растянуться это мгновение, в которое Кейн открывал дверь?

– Сим?

Голова кружится, невыносимо кружится. А, теперь я вспомнил. Я слышал, как Кейн подходит к двери. Подходит и кому-то отвечает: «Сегодня? Да. Отлично. Хорошо, буду там». С такой теплотой и сдержанной радостью, словно уверен – кто-то будет счастлив его видеть. Я боюсь, что его собеседник притворяется. Мы все притворяемся, что нам важны другие люди. Вроде бы Кейн живёт достаточно долго, чтобы это знать.

– Всё н-норм, – ответил я.

Ох, чёрт. Это всё из-за музыки. Верните мне мою una corda, пожалуйста, на это я не подписывался. Какая-то часть меня осознавала, что я под воздействием мелодии, оказавшейся для меня ядом. Наверное, срочно нужен Голос. Но сам я сделать уже ничего не мог. Вот если Кейн скажет, что я должен надеть наушники, тогда да. Всё настолько бессмысленно, что можно даже не тратить время и силы на спор с Кейном.

– Тогда ты можешь идти.

Вот блин. Если я сейчас скажу, что мне нужно послушать ещё немного, Кейн точно заподозрит неладное.

Кейн сел за свой стол, зашелестел бумагами. Я настороженно смотрел на него. Заметил он или нет?

– Иди-иди, – повторил Кейн. – На сегодня экзекуции окончены, жду тебя послезавтра.

Кейн, Кейн, где твоя паранойя? Кейн, почему ты не говоришь «но на всякий случай послушай ещё вот это»? Ты живёшь на этой работе, почему сегодня ты так торопишься от меня избавиться?

Дверь кабинета захлопнулась у меня за спиной. Я остался один в пустом больничном коридоре.

Один.

С осознанием трагичной бессмысленности происходящего.

***

Каким-то невероятным усилием воли я в тот вечер всё же включил плеер. Просидел (и пролежал) в наушниках до самого утра. Трагичной бессмысленности вроде поубавилось. Но это, наверное, из-за головной боли, которую я себе заработал. Когда так болит голова, в ней не остаётся места на бесконечные рассуждения о смыслах. Всё заполнено огромным ежом, неистово пытающимся пробить черепную коробку металлическими иглами. Ежу, видимо, тоже хреново.

Иными словами, Голос, кажется, очень плохо совмещался с той болотной жижей. Неудивительно. Но мне-то теперь что делать?

Вот чёрт. Если я что-то испортил в собственной внутренней мелодии, то как исправлять?

Ладно, ладно, я свалял дурака, просто свалял дурака. Как маленький. Завтра приду к Кейну и во всём сознаюсь. Надеюсь, он разберётся. Потому что если нет, то… ох, просто дослушаю эту штуку до конца и смело скинусь с моста.

Но это завтра. А сегодня мы договорились встретиться с Эгле и продолжить наши социально одобряемые развлечения. В частности, прогуляться по условно дикой части набережной. Даже это теперь было ужасно скучно, но по отдельности – в сто раз хуже, чем вместе.

Местом встречи сегодня была назначена кофейня неподалёку от автобусной станции. Подходя, я заметил, что Эгле пришла первой. Она стояла на крыльце в компании очень виноватой девушки с бумажным стаканчиком в руках и какого-то субъекта, щедро политого кофе. До меня донёсся обрывок их разговора, вернее, я услышал, как субъект назвал Эгле по имени.

От любопытства у меня даже головная боль немного отступила.

Я навострил ушки и вытянул шею, пытаясь его рассмотреть. Ровесник Кейна. Или немного старше. Внешность не то чтобы очень примечательная. Разве что для наших мест. У нас так не загоришь. Короткие, чуть волнистые волосы, наверное, были рыжеватыми, прежде чем выгорели до этой белесой желтизны. Ещё с моего места было видно, что он худощав, пожалуй, высок, а поскольку он стоял ко мне в профиль, я отметил крючковатый нос. Одежда, разумеется, тоже была каких-то светлых песочных цветов. Удивительно, что он столкнулся только с одной любительницей кофе на вынос, в таком-то костюмчике.

Эгле, которая тоже разглядывала его во все глаза, с подозрением поинтересовалась:

– Кто вы и откуда знаете, как меня зовут?

– Кофейные демоны много чего знают, – охотно пояснил субъект, прикладывая ладонь к мокрому пятну на боку.

– Я вас не заметила… – сконфуженно промямлила девушка с бумажным стаканчиком.

– Конечно, – отозвался субъект. – Обычно я невидим. Требуется специальный ритуал, чтобы дать кофейному демону материальную оболочку в этом мире. Каждый раз, когда я хочу стать человеком, жрицы тайного культа приносят мне жертвы. Чаще всего это кофе в бумажном стаканчике. И тогда я принимаю человеческое обличье. К сожалению, жрицы почти всегда промахиваются… в том смысле, что не попадают в места, предназначенные для усвоения кофе. У меня, по крайней мере. Говорят, среди моих собратьев есть и те, кто впитывает кофе исключительно боками. Везучие гады.

Субъект медленно отвёл ладонь в сторону. Незнакомая девушка и Эгле удивлённо ахнули – за его рукой тянулась тонкая бежевая струйка. Судя по всему, крючконосый воспользовался каким-то заклинанием, отделившим кофе от его одежды. Наверное, тем самым заклинанием, о котором мне говорил Кейн, когда я разбил нос.

– Прошу меня извинить, сеньора, кофе я вам не верну, – серьёзно сообщил он девушке, стряхивая струйку в клумбу у крыльца. – Хоть вы и промахнулись, но жертва есть жертва.

– Простите, пожалуйста, – пробормотала она, опустив голову.

– Чепуха, – отмахнулся крючконосый, – было бы глупо ожидать, что вы попадёте в нужную точку невидимой цели. Здесь нужны годы практики. И не расстраивайтесь, что кофе был едва тёплый, лично я могу вас за это только поблагодарить. Было бы очень обидно воплотиться в человека с ожогом на боку.

Кем бы ни был этот тип, он явно не любил становиться причиной чьего-то чувства вины. Не уверен, что неловкие ситуации разруливаются именно так. Но Эгле и незнакомая девушка улыбались.

Внутри меня словно переключилось несколько треков. Вот укол зависти, потому что в моём присутствии Эгле не будет так улыбаться, её слишком давит моя слабость; вот слабое удивление новому чувству, такому нормальному; вот мысль, что голос крючконосого кажется мне знакомым.