Этот странный мир. Сборник

– Не мешало бы проучить этого бестолкового владельца! А то весь изгазовался!

Саньке два раза повторять не надо, только намекни. Прицелился и метнул из окна яйцо в легковушку! А это Глобовы. Узнали, что Манюськины поехали отдыхать, и тоже решили двинуть. А Глобов – водитель неопытный, вот и изгазовался весь! И вдруг на тебе! Хрясть! И потекло по лобовому стеклу что-то желтое.

"Ну и порядочки здесь! – думают Глобовы. – Жаль, не заметили, с какого этажа хулиганят!" Вышли из тачки и смотрят внимательно по этажам. А тут как раз шведы высунулись, решили проветриться и улыбаются приветливо. "Неужели иностранная публика?!" – изумились Глобовы, но выяснять отношения не стали, побоялись дипломатических осложнений.

Потом уже Глобовы тоже сняли номер-люкс и вместе с Манюськиными стали осматривать достопримечательности. Правда, вскорости всем домой захотелось. Манюськина по дочке соскучилась и даже свекровь стала вспоминать без прежнего душевного неудобства.

КРАТКАЯ ПРЕДЫСТОРИЯ

Манюськин всегда-то был без тормозов. А в молодости особенно. В общем, взял он мотоцикл. Хозяин его в магазин ненадолго отлучился. Решил Манюськин свою будущую супругу прокатить с ветерком. Конечно, они тогда и не предполагали ничего о будущей совместной жизни. Каждый был сам по себе. И все бы обошлось по-хорошему. Покатал бы Манюськин свою будущую Манюськину, а возможно, и не будущую, если бы тогда все по-другому обернулось, да и поставил мотоциклетку обратно к магазину. Но не повезло, а может, повезло. Кто его знает…

Короче, врезался Манюськин в дерево со всего разгона. Но не зря говорили, что Манюськин в рубашке родился. Ему и будущей Манюськиной хоть бы что! А мотоциклетка вдребезги!

Времена тогда были крутые. Суд. Загремел Манюськин по полной. Ну а перед отбытием пожалела его Манюськина. И уже когда он срок мотал, родился у нее Санька. Точная копия Манюськина, так что ни у кого никаких сомнений не оставалось. А то бы замучили разговорами, сплетнями да пересудами.

Освободили Манюськина за примерное поведение досрочно, за два дня до звонка. Но прописать обратно, не прописали. Теперь-то об этом можно вслух говорить, ничего особенного, не секрет. Много было в то время беззакония и самоуправства. А на местах особенно. Стали они мыкаться по углам. К чести Манюськина будь сказано, сыночка признал сразу. Правда, походил прежде по соседям, интересовался, не был ли у нее кто за время его отсутствия. Соседи бы и рады сбрехнуть, да язык не повернулся оговорить человека. Да и за Манюськину боялись, знали, что он без тормозов. В общем, скитались они, скитались. Пока кто-то в очереди не надоумил, что можно приспособиться и временно, конечно, устроиться в чьих-нибудь ушах. Ну тут уж особого ума не надо, чтобы понять, в каких лучше. Разумеется, в просторных и чтоб принадлежали они какому-нибудь большому начальнику.

Определились Манюськины поначалу на постой к Степан Иванычу. И приступил Манюськин к индивидуальной трудовой деятельности. Естественно, тогда он и понятия не имел о таком названии. В этом смысле он намного опередил перестройку. Занялся он миниатюрным кузнечным делом. На жизнь хватало. Плюс лечение в Четвертом управлении. Но это так, к слову. Это, конечно, Степан Иваныч там лечился. Но Манюськины всегда отмечали этот факт в разговорах со своими друзьями Глобовыми. И те им очень завидовали. Сами Манюськины, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, ничем, прости господи, не болели.

Вот такая, можно сказать, запоздалая предыстория. А то у многих возник вопрос, как Манюськины очутились в каких-то ушах. Даже некоторые сильно квалифицированные люди задавались этим вопросом. Теперь все это не секрет, теперь об этом можно в открытую, потому что на дворе сейчас гласность.

МАНЮСЬКИН И ВЫБОРЫ

Перед выходом закона о выборах Манюськин две ночи не спал, так волновался. И когда, наконец, закон опубликовали, торжественно заявил домочадцам:

– Все! Баста! Пришел и на нашу улицу праздник! Буду баллотироваться!

– Ой, господи! Что ж это делается?! – запричитала Манюськина. – За что нам такая беда?

– Вот это по-нашему, папаня! – радостно заорал Санька, за что и схлопотал сразу леща. – Ну, вот ты опять! – обиделся он. – Демократия! А ты – драться!

– Не реви! Дура! – вдруг неожиданно для окружающих пресекла сноху манюськинская бабка. – У нас все в роду занимались политикой. Пущай датируется!

– Интересно узнать, кто же это из вашей родни занимался политикой? – перестав причитать, не без ехидства поинтересовалась Манюськина.

Но спору разгореться не дал сам Манюськин.

– Цыть! – сказал он. – Буду независимым кандидатом! – и ушел на предвыборное собрание.

Целыми днями пропадал где-то Манюськин, все занимался политикой. Иногда ночью вскрикивал:

– Вся власть советам! – и снова моментально засыпал. Тревожные сны мучили Манюськина.

Да и было чего волноваться. Против Манюськина выдвинули ни много ни мало, а какого-то генерала. Но Манюськин не стушевался, а начал ходить с козырей.

– Основным пунктом моей предвыборной программы является жилищный вопрос! – заявил он. – Предлагаю всем нуждающимся в жилье разрешить селиться в ушах больших начальников! Причем выбирать каждый может по своему вкусу и разрешения ни у кого не спрашивать! Тем самым в кратчайший срок удастся решить жилищную проблему!

Аплодировали ему ужасно.

– Второе! Пора решить вопрос с мылом! – продолжил Манюськин. – Мыла, товарищи, дешевого нет и неясно, когда оно будет! Необходимо, товарищи, закупить у англичан каустическую соду и использовать ее для помывки. Мы на пароходах во время войны таким образом очищали котлы. Отличная, доложу я вам, штука!

Ну тут его, естественно, малость занесло. Всем известно, что ни на какой войне он не был. Видимо, услышал от кого-то, ну и взял на вооружение.

Перед выборами Манюськина плакала и уговаривала Манюськина взять самоотвод:

– Вот увидишь! Засадит тебя этот генерал снова в тюрьму! Сидел бы да не высовывался. А он – нет!

Прошел Манюськин с большим перевесом. Но… окружная комиссия выборы признала недействительными, многие наверно уже догадались, в чем дело. Совершенно верно! Ведь Манюськин-то жил в чужих ушах без всякой прописки. Ну а может ли, спрашивается, депутат жить без прописки? Да еще в ушах? Разумеется, нет.

– Крепостники! – гневно заявил на это Манюськин и слег на две недели в сильнейшей лихорадке.

Потом, конечно, организм взял свое. Долго сидел бледный, осунувшийся за время болезни Манюськин около наковаленки. Думал… И придумал!

– Ничего страшного! – заявил он. – Демократии надо учиться! К следующим выборам обзаведусь пропиской, и уж тогда посмотрим, кто кого!

ДОБЕРМАН

Манюськин прочел на столбе объявление: "Пропала собачка, белая, маленькая, мордочка остренькая, ушки стоят, хвост колечком. Сообщившего место нахождение ждет вознаграждение!" В угоду рифме составитель пошел на некоторые грамматические издержки. Равнодушным послание не оставляло. "Уж не про моего ли добермана речь? – обеспокоенно подумал Манюськин про своего кота. – Я его тоже нашел, можно сказать, на помойке. Правда, считай, уже год как прошел… Ну и что? Ведь и объявление, по всему видно, несвежее… Эх, горе-то какое! Не отдам и все!" – сгоряча решил Манюськин.

То, что манюськинский кот напоминал собаку, было бесспорно. Куда бы Манюськин ни прятал от него еду, кот, тщательно обнюхивая каждый ушной закоулок, всегда ее находил. "Правда, хвост у моего не совсем… как бы это поточнее выразиться… колечком. Только когда спит, свернется клубком…" – продолжали мучить сомнения Манюськина. Кот любил точить когти о стены, вызывая жуткий рев и законное негодование Иван Иваныча. Манюськин этой привычке котика не препятствовал, памятуя о том, как Иван Иваныч пытался с ним бороться, затыкая ухо ватой.

Дома Манюськин долго и горестно смотрел на ничего не подозревающего "добермана", тщательно вылизывавшего свою шерстку. "Чистоплотный… скотина… – подумал уважительно Манюськин. – Ладно, зайдем, будто бы прогуливались, ну и заскочили, мол, узнать, нашелся ли песик… А если признают? Тогда что? Что ж, пусть сам выбирает, с кем ему жить. Надо уважать права животного на самоопределение! Ничего не поделаешь!" – постановил он. Сделал из бельевой веревки ошейник с поводком и потащил своего упирающегося меньшого брата по указанному адресу.

Их встретила крупная женщина бальзаковского возраста.

– Мы, видите ли, шли мимо, ну и заглянули… м-м-м… на огонек. Тьфу, черт! Что это я такое говорю! Мы по объяв… – не успел закончить Манюськин.

– Мой! – закричала дама так, что слегка задрожали стены. Схватила кота и с силой прижала к пышной груди. Тот стал мяукать, вырываться и царапаться.

"Не признал!" – констатировал с торжеством Манюськин.

– Позвольте, уважаемая! Мы, собственно, зашли узнать, не нашелся ли ваш… э-э… пуделек? Как его, пардон, кстати, величали?

– Пампусик! Пампос де Кавельярди! Сейчас, сейчас я вас отблагодарю! – в сильнейшей экзальтации произнесла женщина.

– А к каковской породе принадлежал ваш… м-м-м… Пампусик? – допытывался Манюськин.

– Какой же вы, право, непонятливый! К кавельярдской, разумеется! – нетерпеливо пояснила дама, на мгновение отпустила кота, достала из декольте пухлую пачку долларов и отсчитала несколько бумажек. – Держите, любезный! Пятьсот баксиков, держите!

Кот в испуге жался к манюськинским ногам.

– Извините! – отодвинул Манюськин протянутую руку. – Здесь какое-то недоразумение! Мой-то ведь – чистокровный доберман! Извините-с, мы пойдем! Нам некогда!

Подхватив кота, он стал пятиться к выходу. Открыл спиной дверь и бросился вниз по лестнице.

– Подождите! Куда же вы?! Конечно, этого мало! Я дам больше! Я дам, сколько надо! – донесся до него отчаянный вопль.

"Знаю я таких бабенок! Пропала! Хвост колечком! Небось затискала бедное животное до смерти! Вот и вся ихняя любовь! – попытался заглушить уже на улице Манюськин невесть откуда возникшую жалость. – Ведь для них животное – лишь игрушка!"

ПИСЬМО

Манюськин отдыхал у телевизора. В последнее время его стал сильно интересовать большой теннис. И он старался не пропускать ни одного мало-мальски значительного турнира. Конечно, сначала сильно раздражали многие названия. Ко всяким там тай-брейкам, геймам и сетам он постепенно привык и даже иногда щеголял ими перед домашними и Епиходом. Но почему не сказать все это нормально, по-русски, было все же непонятно… И еще вот этот, Большой шлем? С какой, спрашивается, стати? И главное, спросить-то не у кого… Сам он в молодые годы недурно играл в пинг-понг да и в футбол, бывало, гоняли от души! Эх, времечко было… и куда все подевалось?

Санька так резко ворвался, что Манюськин от неожиданности вздрогнул.

– Папаня! Тебе письмо! – заорал сын возбужденно с порога.

– Ты же видишь, я занят! Турнир "Луис… – задумался Манюськин: "А может, все же Ролан?" и осторожно добавил: – Гаррос". – С Санькой всегда надо быть начеку. – Третий сет, пять шесть на тай-брейке! Упорный такой аргентинец!

На самом деле ему стоило большого труда сохранять показное равнодушие. Последний раз он получал письмо пятнадцать лет назад от одного кореша, с которым вкалывал на "химии", тот просил выслать денег. Манюськин отправил ему тогда шесть рублей, но ни ответа, ни привета не получил. Застарелая обида снова скребанула по сердцу. – Откуда письмо, Санек?

– Я вижу, тебе неинтересно, – решил ответить тем же Санька. – Пойду, отнесу обратно. Наверно, по ошибке бросили.

– Не дури, сынок! От кого письмецо?

– Из Израиля! – выпалил Санька, наблюдая за реакцией отца и наслаждаясь произведенным эффектом.

– Откуда?! – переспросил изумленный Манюськин. – Из Израиля?! А не врешь?

– Чего врать-то! Ясно, по-английски написано: "Фром Исраэль!" Чего не понять-то? Так что танцуй, папаня! – Санька ловко отскочил в сторону, когда отец попытался отобрать письмо.

– Я тебе сейчас дам - "танцуй"! – угрожающе произнес Манюськин, и Санька, поняв, что перебарщивать не стоит, нехотя отдал конверт.

– Действительно из Израиля! – стал осматривать письмо Манюськин.

– Ударение на второй слог, – поправил его Санька и отошел на всякий случай подальше. – Кстати, и в названии турнира Ролан Гаррос, тоже на втором слоге. Легко запомнить, у всех французских слов ударение в конце.

На замечание Манюськин решил не реагировать, не до педагогики. Только строго поинтересовался:

– Почему уголок надорван? Твоя работа?

– Охота была!

– "Охота была"! – передразнил Манюськин. – А попытка вскрытия налицо! Охота была, была охота на серых хищников, матерых и щенков! – неожиданно для себя увлекся песней. "Видимо, от волнения", – проанализировал он. Аккуратно надорвал конверт, развернул письмо. – Надо будет потом марочку отпарить… А написано-то по-нашему! – с некоторым разочарованием констатировал он и начал читать вслух: "Дорогой племянник! Мы безмерно счастливы, что, наконец, нашли тебя и твою семью! Спасибо, помогли знакомые ребята из Интерпола. Сема почему-то всегда был уверен, что где-то в тайге у него растет сын". – Так… так, дальше всякая ерунда! Ага, вот это уже поинтереснее: "Будем высылать к праздникам кошерную пищу… Хм, это уже просто неясно… Ждем вас всех в гости. Будем очень рады, целуем! Ваши дядя Солик и тетя Тина".

Манюськин поднял глаза и недоуменно уставился на сына.

– Выходит, папаня, мы с тобой евреи, ну и Светланка, конечно… – задумчиво произнес Санька. – Это, конечно, в корне меняет дело… То-то Илья Ефимыч расстроится!

– Какой еще Илья Ефимыч? – Манюськин был уже совершенно сбит с толку.

– Да наш учитель по математике. Первый раз, говорит, вижу русского парня, у которого так мозги работают!

– У какого русского парня? – поинтересовался Манюськин.

– У какого? – Санька тяжело вздохнул. – Какой же вы все же непонятливый, папенька! Это он про меня так говорил. Он же еще не знал, что я тоже еврей! У нас в классе только двое хорошо по математике соображают. Я и Морозов. Но у Морозова бабушка еврейка, он мне по секрету как-то сказал. Теперь, выходит, и я тоже… Полный, конечно, прикол!

– А мать говорила, что побежал пьяный на другой берег, в магазин. Все ему мало было! А уже ледоход вовсю! Ну и провалился, значит, под лед!

– Ну, это сказка для дураков, сразу было ясно, – хмыкнул Санька.

– Что значит для дураков?! Ты кого имеешь в виду? Смотри, договоришься у меня! – Манюськин снова перечитал письмо. – Ну и дела… А почему подписано – дядя Солик и тетя Тина? Солик? Странно! Что-то я такого имени не припомню.

– Ну какой ты, право! Солик – это сокращенно, по-родственному! А полностью – Соломон, ну а Тина – возможно, Эрнестина, тут я не уверен, могут быть варианты.

– А может и Алевтина? – высказал предположение Манюськин.

– Ну это вряд ли! Нам сейчас не об этом надо думать!

– А о чем? – растерянно поинтересовался Манюськин.

– Во-первых, придется делать обрезание! Если в платном, то баксов сто пятьдесят сдерут, не меньше! Но! – Санька сделал паузу и поднял вверх указательный палец. – Можно, наверняка, через синагогу! Я не узнавал, но чувствую, можно найти ход! И второе, придется браться за иврит!

– Это еще что такое? – Инициатива полностью переходила к Саньке, и Манюськин ничего не мог с этим поделать.

– Это, папаня, древнееврейский язык. Но букв меньше, чем у нас. Так что осилим, не боись!

– Вот я тебя сейчас как тресну! Тогда увидишь – "не боись"! – взорвался Манюськин.

– Пожалуйста, – обиделся Санька. – Я больше слова не скажу. Сам будешь бегать, искать, где обрезание подешевле сделать! Да еще нарвешься, напортачат, тогда попомнишь Саньку!

– Кто это собрался делать обрезание? – услышав ключевое слово, спросила вошедшая Манюськина. Она наладилась ходить каждую неделю в баню, по блату. Свояченица двоюродного брата Глобова в качестве подработки проверяла на входе билеты. – Это возможно, конечно, и правильно, бабы в бане говорили, что очень даже и гигиенично в результате!

– Что ты такое несешь?! – остановил жену глава семейства. – Какие бабы? Что значит гигиенично?! У нас тут событие, даже не знаю, говорить ли тебе? Опять понесешь какую-нибудь околесицу!

– Только ты один у нас умный, остальные все – дураки! – не осталась в долгу супруга.

– Ну-ну, не заводись! Не до тебя! Тут важное письмо получено! – И он многозначительно замолчал.

– Из деревни? С моими что?! – обмерла Манюськина.

– Из какой деревни?! – Поморщился Манюськин. – "Из деревни"!.. Из Израиля!

Но насладиться произведенным эффектом не дал Санька.

– Короче, мамуля, мы с батей евреи, ну и Светка в придачу! А ты – за бортом!

– Тоже мне новость! В деревне все знали, что ты, Семеныч, еврей! Когда студенты приезжали, тогда, мне мать рассказывала, коровник строили. Многие наши девки залетели! Кстати, и дружок твой закадычный, Епиход! Тоже еврей!

– Епиход тоже?! – Чуть не упал от изумления Семеныч, это уже было свыше всяких сил. – Брешешь!

– Чего брехать-то! Это все знают! Только ты, как всегда, все последним узнаешь!

– Ты на что намекаешь? – возмутился Манюськин.

– Ни на что! Это я так, – дала она задний ход, понимая, что нельзя перебирать.

– Бать! А ты чего середку письма пропустил? Там про что речь-то шла? – поинтересовался Санька.

– Да ерунда какая-то! – отмахнулся Манюськин.

– Разреши взглянуть? – Сын аккуратно взял листок и быстро пробежал его глазами. – Ерунда? – иронично переспросил он. – Ну, ты, отец, даешь! Просто, нет слов! Дядька твой пишет, что твой отец, а мой, стало быть, дед изобрел лопатку! Ты понимаешь, лопатку!!!

– Великое дело! Лопатку изобрел! – ухмыльнулся снисходительно Манюськин. – Я таких тебе десяток сделаю и безо всяких там изобретений!

– Лопатку для турбины! Понимаешь?! – тяжело вздохнул Санька. – И запатентовал ее в Америке! – Он снова углубился в письмо. – Ну это… это просто фантастика! Прямо, голова идет кругом!

– Что фантастика, сынок? – восхищенно любуясь сыном, поинтересовалась Манюськина.

– Короче говоря, он все завещал тебе, батя!

– Лопатку?

– Да, батя, эту самую лопатку! – и выдержав драматическую паузу, добавил: – Которую купил "Боинг"! Сечешь фишку? И нам положено больше миллиона баксов! С ума сойти можно! Ей-богу!

Манюськин остолбенело смотрел на сына.

– Радоваться, конечно, рано, – посерьезнев, возвестил Санька. – Но! – Он поднял вверх указательный палец. – Есть хороший шанс! Самое трудное, будет доказать родство… Представляю, как "Боинг" упрется!

– А почему, сынок, "Боинг" упрется? Если он нам должен по справедливости!

– Ну, это, мамуля, ежу ясно! Кому охота деньгами-то делиться? Ну, ничего! Мы тоже не лыком шиты! Придется делать генетическую экспертизу на ДНК да хороших юристов нанимать! Причем только тамошних!

– Юристы, сынок, денег стоят! Я тут смотрела один сериал, "Все против всех" называется. Так там один, Карлос, несколько десятков тысяч песо проиграл в казино и…

– Мамуля, ты извини! – ласково прервал ее Санька. – Я уже все продумал. Только фиксированный процент от нашего лимона, иначе и впрямь разденут!

Мать обняла Саньку и поцеловала его в макушку.

– Какой все же ты у нас умный, сынок! Теперь хоть понятно в кого! – покачав головой, искоса посмотрела на супруга.

Манюськин же впал в глубочайшую задумчивость: "Да, Санька настоящий еврей… Никаких сомнений… Как все расставил по местам! Неужели и Светка такая же головастая будет? Хотя девочке это ни к чему. Главное, чтоб задор был в глазах… ну и фигурка, конечно, да личико, чтоб не подкачали! Ну да ладно, пора брать инициативу в свои руки!"

Но сделать это он не успел. В залу вошла манюськинская бабка. Все это время она сидела за ширмой и укачивала Светку. Конечно, у Сергей Иваныча ни о какой ширме и речи быть не могло. Но уши Иван Иваныча не только ширму, но и приличную тахту поставить позволяли.

– Чего расшумелись-то? Ребятенок только задремал! – упрекнула она домочадцев, хотя на самом деле ей все было по барабану, и ее просто разбирало сильнейшее любопытство.

– Мать! Ты говорила, что отец по пьянке утонул? Так? – ласково поинтересовался Манюськин.

– Чего вспомнил-то вдруг? Хороший мужик был, царствие ему небесное! Ничего, бывало, из рук не выпадет! А крыльцо такое сделал, вся деревня приходила любоваться.

– Любоваться? На крыльцо? – переспросил Манюськин, шумно вздохнув. – Интересно, конечно, послушать! Ну прямо сага о… ну этих, как их, еще недавно по ящику показывали? – повернулся он к Саньке.

– О Форсайтах, – подсказал тот.

– Вот именно! А шашку он не оставил? Ну которой махал вместе с Семен Михалычем, в гражданскую?

– С каким Семен Михалычем? – с испугом переспросила бабка. – Ты чего, белены объелся?

– С каким? С тем самым, с Буденным! Командармом Первой Конной!

– Эк хватил! Да отца твоего тогда еще и в проекте не было!

– Что правда, то правда! Вот этому я верю! В общем, у нас тут другая информация объявилась. Письмо получили от брата Семен Абрамыча Соломона, естественно, тоже Абрамыча. Вот так-то, мамаша! И зачем надо было все эти годы лапшу на уши вешать?

– Ничего я не вешала! Чего опять удумал? – сделала удивленное лицо бабка.

– А то, что отец мой – еврей! Вот что!

– Ничего не знаю и ничего не помню! Еврей он был или еще кто! Я и понятия тогда об этом не имела! – стала оправдываться бабка. – Веселый был да на гитаре играл. Все девки за ним бегали. И вообще, мне надо к Светке идти! Расшумелся! А если лялька проснется? Об этом подумали? – и быстро прошмыгнула обратно за ширму.

– Бабуля – крепкий орешек! – констатировал Санька. – Мы ей должны в ножки поклониться, что такого дедка толкового выбрала!

– Ну-ну, не забывайся! – осадил сына Манюськин.

– А ты бы, батя, если национальному вопросу больше внимания уделял, может, и выиграл тогда выборы! – парировал выпад Санька. – Человека интересуют три вещи. Деньги, секс и национальный вопрос! – На мгновение задумался. – Пожалуй, еще здоровье. Без него все остальное ни к чему! – мудро закончил он.

– Правильно, сыночка! И еще – крепкая дружная семья! Для женщины – это в первую очередь! – добавила Манюськина. – А некоторые этого не понимают!

– Это еще что за намеки? – снова стал закипать Манюськин.

– Это, пап, в философском смысле! И я с этим полностью согласен, – встал на сторону матери Санька. – Об этом еще Энгельс писал!

– Ты что и Энгельса читал? – поинтересовался подозрительно Манюськин.

Санька уклончиво пожал плечами.

А Манюськин снова неожиданно нырнул в ностальгические воспоминания. Припомнилось, как в классе шестом Фонарев обозвал его жидом. Он тогда сильно удивился, вроде не за что, но все же счел это за оскорбление. И они тогда с Епиходом и Глобовым как следует проучили Фонаря и его компанию, хотя и были в меньшинстве… Ему захотелось рассказать это Саньке в качестве нравоучения, но он только произнес:

– Запомни, Санек! Врага побеждают не числом, а умением!

– Суворов! Полностью согласен! – моментально отреагировал тот, хотя заявление было явно не в тему. Но отец часто выдавал такое, минуя промежуточные умозаключения.

– Надо Иван Иваныча заставить, чтоб он нас прописал на свою жилплощадь, – задумчиво стал рассуждать вслух Манюськин. – Иначе опять все сорвется, как с выборáми! – и, вспомнив, заскрипел зубами от досады. – Из-за паспорта этого проклятого!

– С выборами, – тихо, как бы для себя, поправил его Санька.

– Что? – не расслышал глава семьи.

– Ничего, это я так, о своем, – решил больше не дразнить быка Санька. – Да, еще вот важный момент, отец! Соломон Абрамыч пишет про кошерную пищу. Так что теперь мы с тобой свинины ни-ни!

– Это еще с какой стати? Ну уж нет! Может, уже и щей кислых нельзя?

– Про щи не скажу, а вот мацу на пасху есть будем! Это факт! Я как-то пробовал, вполне сносная штука, особенно если с маслом.

"Маца с маслом?" – отупело повторил про себя Манюськин, а вслух громко произнес:

– Так, все! Я из-за вас Луис… Ролан? Один хрен! Важный турнир пропускаю! – и снова уставился в телевизор.

Каждый стал думать о своем. Санька стал решать, куда лучше после школы поступать – в Гарвард или в Йельский университет? И что пора нырнуть во всемирную паутину и навести там справки по всем этим вопросам.

Манюськина же стала мечтать о коттеджах, морских круизах и что одеваться теперь будет только в самых модных бутиках. Достала из сумки журнал "Космополитен", который ей дала на время глобовская свояченица, ну та, из бани, и углубилась в его изучение. Хотя в нем было много чего неприличного, о чем ее заранее предупредила владелица.