Первенец. Сборник рассказов

Все с его доводами, может и неохотно, а согласились. Нашли седло старое – престарое, потертое чуть ли не до дыр. Похоже, седло это, уже в гражданскую войну новым не было. А Хошубей стал по сторонам оглядываться, мимо Якова глазами пробежал и остановился взглядом на Егорке, практиканте из сельхозтехникума, который практиковался навоз за лошадями убирать. Хошубей его пальцем поманил – подсоби, мол, да седло-то ему в руки и сунул. Затем надломил буханку хлеба, стал ломоть ржаной о седло тереть, да что-то себе под нос бубнить, вроде как ворожил. Потом хлопнул себя по коленям, повернулся и пошел на Ясного, подвывая что-то на цыганский манер. Будто бы он коню на весь белый свет жалился и искал у него утешения. Ясный его к себе допустил, да еще стал, энергично так, головой кивать, вроде он сочувствует цыгану, соглашается с ним. Тот Ясному ржанушку подал, притулился к нему, обнял за шею, да так в обнимку с конем и пошел за ворота. А Егорше знак подал: за мной ступай.

Где они ходили – бродили, одному Богу известно. Степь, она широкая. Но к закату никто из них не вернулся. Уже перед самым рассветом, заслышав мерную поступь копыт, сонно забрехал сторож наш, пес Буянка. Забрехал, да тут же и запоскуливал, извиняясь, завилял хвостом. Признал он Ясного. Да только вот своим собачьим умом никак не мог он в толк взять: с какой это стати уборщик Егорка на Ясном восседает? Егорша весь светится, прямо сияет счастьем, будто за собой ведет в поводу зарю лазоревую. А заря-то, и впрямь, у него за спиной разгорается.

Вот ведь как, иногда, в жизни случается: выездка та, не только коню судьбу обозначила, но и будущему зоотехнику указала верный путь в наездники. Так что, пришлось Егорке метлу с лопатой другому хлопцу передать.

Что же касаемо Хошубея, то он теперь и Ясному, и Егорше приходился кем-то вроде крестного отца. Без него, у обоих жизнь по другой колее бежала бы. Только вот, запропал, вскоре, Хошубей. Пропал, словно в воду канул. Похоже, он цыганские обычаи выше советских законов ставил. Рано или поздно, это обстоятельство должно было привести к конфликту с властями. И когда серьезные органы стали Хошубеем интересоваться, он и исчез. А у степи дорог много и все они цыгану принадлежат: пойди сыщи. Да, особо, и не искал никто. А вот то, что табор без присмотра остался, сразу обозначилось.

Таборские хлопцы безобразничать стали, шариться по чужим сараям да огородам. А то еще взяли, да опоили до пьяна всех местных собак. К вечеру, наши барбосы, вместо грозного «гав-гав», стали пытаться завыть про то, как «шумел камыш, деревья гнулись». К ночи и вовсе задрыхли. Это, все равно, что все сараи без засовов оставить: заходи недобрый человек, пользуйся всем, что приглянулось. Опять же, бабы наши начали участковому жаловаться: коровы с пастбищ с пустым выменем приходят. Ну, да это бы все и ничего, до первого попавшегося. Как только поймают кого, так на него и на весь табор всех собак и повесят. Сразу все на свои места и вернется.

Тут кое-что другое вырисовывалось. Стали до конезаводских ребят, через третьих людей, слухи доходить, что Янька Козуб, который на место Хошубея метил, с кем-то из важных людей другого табора, побился об заклад: Ясный только под ним ходить будет, и никакой прокурор ему не указ. Сказали еще, что ромалы ударили по рукам только после того, как Янька себе срок обозначил – до первого снега. Стало быть, с той самой минуты, все часики – ходики донбасские стали Яньке времечко отстукивать. До первого снега.

Каждому понятно, что такое слово обратного хода не имеет. Значит надо ждать серьезных событий. А события себя ждать и не заставили. Сначала пропал Буянка и некому стало на конном дворе гавкать. Зато в следующую ночь, все местные церберы, что округ конезавода обитали, завыли на все голоса, залаяли взахлеб, всех своих хозяев на ноги подняли. Со стороны конюшни – и ржание, и визг лошадиный, и рев доносится. Ясный в своем деннике перекладины вышиб и ошалело носится по проходу. Он всей своей шкурой почувствовал, что на него охота открылась. А кто на коня охотится? Известно кто: волк! Вот Ясный тревогу и поднял. Через него и собаки, и лошади волчью опасность и восприняли. Да и на выпасах, на этом лошадином курорте, табун нервничать стал. Уже никто не катается по траве-мураве и не столько ту мураву щиплет, сколько кругами по лугу бегает. Ясный даже поисхудал и никого, кроме Егорши к себе не подпускает. Тот, к слову сказать, тоже весь извелся.

Но Козуб отступать вовсе и не собирался. Сказал, что, мол, дайте срок – жеребчик сам ко мне заявится. И, ведь, знал, что говорил. Видел, что молодые жеребчики, ровесники Ясного, начинают перед кобылками выгарцовывать. Значит, время им подошло женихаться. Да, только вот, Ясный с жениханием своим запаздывал, для кого-то девство свое блюл. Тоже мне, монах какой выискался! Даром, что без подрясника. И надо же было такому случиться – его Ромашка сама выбрала.

Ох, уж эта мне Ромашка! Она, из всех кобылок, может и не самая красивая, но артистка, каких свет не видывал. В цирке ей бы цены не было! К тому же – умница редкая и к людям отзывчивая.

И, ведь, сообразила, как на себя внимание обратить. Только Ясный, на водопое, копыта свои в речке намочит и голову к воде опустит – она тут как тут. Встанет чуть выше по течению и начинает на мелководье пританцовывать, воду мутить. Потом задерет хвост венчиком и, игриво так, на берег выскакивает. Ясный терпит, ждет, когда вода осветлится. Дождется и опять к воде тянется. Да, где там! Разве Ромашка такому красавцу позволит в одиночку жажду утолять?! Вода-то снова мутная.

С третьего раза, разглядел-таки Ясный дерзкую кобылку. А как разглядел, так сразу и позабыл, зачем он в реку зашел. От удивления, уши торчком поставил и больше уже и не отводил их от своей Ромашки. Да что там говорить: Ясному уже и не до выездки, не до учебы стало и про морковку сладкую он уже не вспоминал. Ромашка ему весь свет застила.

Козуб, похоже, этого только и ждал, стал к Ромашке подходы искать. Но Ясный её теперь ни на шаг от себя не отпускал, заблудших коров, и тех гнал от своей зазнобы. Но Янька своего часа дождался-таки.

Должно же было настать то время, когда Ясного надо будет всему свету показать. Однажды, засуетились все конезаводские вокруг жеребчика. Стали его мыть, да чесать, да подстригать, да в подковы новые оковывать. Обрядили, как принца перед венчанием и отправили вместе с Егоршей в центр, на выставку. За этой суетой, никто и значения не придал тому, что Ромашка исчезла. Решили: погуляет кобылка со сторонним жеребчиком и не сегодня-завтра назад вернется.

А Егорша с Ясным на выставку не зря съездили. Вернулись с богатыми трофеями: Егорша с первым призом, Ясный же – при наградной, расшитой золотом попоне. Наверное, хотел Ясный перед Ромашкой в той попоне покрасоваться, да вот беда: кобылки-то и нету! Вот тут-то он голову и потерял. И ни какие заборы его удержать уже не могли. Ушел конь, умчался у всех на глазах в диком, бесшабашном галопе. А Ясный, это вам, братцы мои, не Ромашка. Через час уже весь район знал про побег. Организовали погоню, да где там: кто такого скакуна настигнет?

На следующий день, милицию к поиску подключили. Те, первым делом, на цыган наехали. Цыгане их встретили злобно, чуть ли не с кулаками на власть кидаются. Сказали, что если этот жеребец к ним заявится, то они его тут же в колбасу оприходуют. И где же это видано, чтобы цыган коня такими злыми словами обижал? На то должна была быть веская причина. Ну, да вскоре все и прояснилось.

Где-то через недельку после всех этих событий, позвонил на конезавод директор Придонского колхоза, что под Ростовом. Спрашивает: «Лошадей не теряли?». «Теряли», – отвечают. «Ну, так забирайте скорее, пока они у меня все хлеба не потравили». Тут, понятное дело, за нашим принцем отправился скорым порядком целый эскорт прислуги. Прибыли на место: вот он Ясный! И Ромашка при нем! Одичали только малость, поисхудали и неухожено выглядят. На радостях, сразу и не заметили, что Ясный еще и небольшой табунок за собой водит. Видать, лошадки те, в свой поход наспех собирались. Кое-кто в сбрую обряженный, у одного жеребчика седло к брюху прилепилось – подпруга ослабла. А лошадки-то знакомые, с табора. Так-то вот!

Стало понятно, почему таборские такими злыми стали. Ясный не только себе Ромашку вернул, но еще и других коней у цыган увел. В такой ситуации может и скандал разразиться. Ну, да наши понадеялись на то, что все лошади целы-невредимы и скоро к своим хозяевам вернутся. Глядишь, все и утрясется.

Как бы не так! Цыгане, они хоть и по всему миру разбросаны, но, наверное, у них свой телеграф имеется, и они через телеграммки всеми новостями обмениваются. И вот, сидят сейчас у костра, в каких-нибудь Бразилиях или Австралиях, ромалы и рассуждают о том, как это так могло случиться, что в далекой и загадочной стране Донбассии, в которой, говорят, кони под землей пасутся, какой-то наглый жеребец нахалом увел у всеми почитаемого цыгана Яньки Козуба пятерых коней. Позор всему цыганскому роду!

В общем, корявый расклад вырисовывался и от грядущих событий никто ничего хорошего не ждал. Дальше – больше.

А конным директором был в то время Сердюк. Он в войну у генерала Доватора эскадроном командовал. Кавалерист, одним словом. После войны, доводилось ему и самого Будённого чаем с пирогами потчевать. Да вот была у него одна слабость. Любил он запрячь пару резвых, да на расписной своей бричке промчаться по степи наперегонки с ветром. Один раз, вот так, несется он по степной грунтовке, глядь – впереди пестрый платок маячит. Старушонка какая-то шкандыбает, цветастой своей юбкой пыль дорожную собирает. Цыганка, стало быть. Когда поравнялся с ней Сердюк, лошадок-то и попридержал. Садись, мол, подброшу куда надо. А старуха, на него бездонные глаза свои черные подняла и говорит: «Что ж ты, яхонтовый, бочку свою пожарную порожней держишь? Заполнить бы надо». Сказала, да и свернула с дороги в степь. Напоследок обернулась, обожгла директора взглядом и добавила: «Лошадок жалко, драгоценный! Не виноватые они!».

Сердюк-то сразу в толк и не взял, про что она гутарит, а когда понял в чем дело – похолодел весь. А сообразил он это только тогда, когда на степь глянул. Мать честная! На степь-то уже осень упала. Не сегодня-завтра будет на траву по утрам изморозь ложиться. И часики-ходики донбасские все громче и громче выстукивают: «Тик-так! Тик-так! Скоро – снег! Скоро – снег!». И тик-таков этих уже немного осталось. Не сдержит Янька слова закладного – быть ему изгоем. За настоящего ромала его ни один табор не примет. Это для цыгана – хуже погибели. После случая же с Ромашкой, всем было понятно, что Ясный цыгану ни за какие коврижки не дастся. Вот и получается, что выход у Яньки один – до снега извести коня. Нет коня – нет и заклада. Самое подходящее средство – запертым лошадкам красного петуха подпустить, да пожаре! А то, что с Ясным еще и другие кони благородных кровей погибнут, так что с того? По понятиям Козуба, цыганская «честь» того стоила.

Как только Сердюк осознал, что его коням грозит, так первым делом зазвал к себе в гости дружка своего, дядю Ваню, Батю нашего, да за шкаликом все ему и выложил. Батя за все время гостевания ни одного слова не вымолвил. Уже на пороге, только-то и обронил: «Думать надо…». А на следующий день уже без приглашения к Сердюку заявился.

– Думай не думай, а выход один, Коля. Жеребца на время спрятать надо.

– Да где ж ты его от цыгана спрячешь? На луне что ли?

– Вот что ты за человек-то такой, Коля? В облаках витаешь, а под ноги совсем не смотришь. От того и спотыкаешься на ровном месте. Уж где-где, а на Донбассе есть места, где коня ни один цыган не достанет. Разве что вместе с шахтой уведет.

– В шахту? Да ты спятил, Ваня! Коня загубить хочешь? На такое дело нету моего согласия!

– Да не боись ты! Я за ним присмотрю. Вагонетки таскать не дам. Разве что разок-другой крепежный распиловочник к забою подтянет, чтобы овес свой оправдать. А чтобы ноги не поранил, накажу Ахметке, пусть чулки Ясному набинтует. Да и ненадолго это. До снега. По снегу Янькино слово уже силы иметь не будет, да и сам Янька уйдет из наших мест.

– Ты Ясного не знаешь, Ваня. Не пойдет он в шахту, лучше смерть примет.

– Он не пойдет – это верно. А Ромашка пойдет.

Так вот до самого утра друзья-приятели и прогутарили. А к утру решили-таки, что Ясного в шахте спрятать надо. Договорились и о том, что процедуру эту надо провернуть скрытно, без лишних глаз и ушей, лучше всего ночью. И затягивать с этим делом уже никак нельзя.

Сказано– сделано. На следующую ночь, уже под утро, когда одолевает всех, мирно спящих, самый крепкий сон, потянулась Ромашка за сладкой морковкой, затрусила за той морковкой к шахтному подъемнику. А Ясный, хоть и рядом с ней выгарцовывает, да, похоже, подъемника того шахтного и не видит вовсе. Для него весь белый свет на Ромашке клином сошелся. С Ромашкой ему и на сто семнадцатом горизонте райские сады расцветают. Вот ведь, что любовь с тварями божьими делает! Иной раз даже завидки берут.

А Ахметка-то, Ахметка! Иссуетился весь перед этой парочкой. И за водицей-то специально для них на верхний горизонт сгоняет, и к овсу-то еще и ячменя подмешает, и подстилку-то из самой отборной соломы им стелет, а уж прогуливать их до вентиляционного ствола и обратно, это уж как закон: каждый день и не меньше часа.

Ясный на эту заботу откликался своей благосклонностью к конюху, потому, наверное, однажды и позволил он себя уговорить. Разрешил упряжь на себя одеть, да и потащил две вагонетки с распиловочником к забою. Кто же тогда знать мог, что вместе с вагонетками потянется за Ясным целая череда событий и совпадений, которые иначе как роковыми и не назовёшь. Дело-то в конце месяца было, а что для шахты конец месяца означает? Означает – аврал. Уголек только давай-давай. Месячный план на волоске висит. В такие дни коногон самым важным человеком после Стаханова становится. Если не подведет, вывезет весь нарубаный уголек – вся шахта с премией будет. Но, видать, не судьба Ваське Хлопову быть первым после Стаханова.

Началось все с того, что Васька пришел на смену с выходного дня, да не наотдыхался, сивухой от него за версту несет. Мало того, что у него вся смена не задалась, все из рук валится, так тут еще в самый разгар работы у него Арап захромал. Считай пропала премия. Сменный от отчаяния готов был сам впрячься вагонетки таскать, а тут ему Ясный с распиловочником на глаза и попался. Вот он Хлопову и дал команду: Ясного на откатку забрать до конца смены. Пускай, мол, хоть по паре вагонеток таскает, помогает план вытягивать. Одного сменный не учел: Ясный злых да пьяных на дух не переносит и таких «напарников» близко к себе не подпускает. Потому-то, когда Васька дыхнул на него перегаром, он ему передним копытом и наподдал. От неожиданности Васька упал на спину, ударился головой о рельс, а поднявшись, с психу решил коню пытку устроить. Ухватил Ясного за хвост возле самой репицы, да стал её скручивать. Знал, гаденыш, что когда коню репицу скручивают, он от боли на колени падает и может сознание потерять. Да вот не знал Васька, кого он обижать вздумал. Ясный на ногах устоял, только мокрый весь стал от пота, задрожал мелкой дрожью, но вагонетки потянул.

А надобно вам сказать, что откаточный штрек сто семнадцатого горизонта не зря «инвалидом» называют, поскольку имеется у него внушительный «протез» – на самой середине перегона, где несущие породы слабые, ненадежные, оставили проходчики опорный целик, да такой, что им пол Донбасса подпереть можно. Штрек в этом месте сильно заужается, и коногоны, хоть и матерятся, но всегда перед целиком притормаживают, чтобы ненароком не сбить случайного встречного: разойтись-то в узком месте было нельзя.

Вот и Ясный, в очередной раз, подъезжая к целику, притормозил. Потом вдруг вовсе встал и сделал попытку осадить назад – верный признак того, что он впереди что-то неладное учуял. Васька с вагонетки соскочил, пошел смотреть, что случилось. Тут-то сзади него и лязгнули цепи на вагонеточных сцепках. Оглянулся Хлопов, увидел дикие, совершенно безумные глаза Ясного и понял, что попал он в ловушку, которую ему конь расставил. А когда понял Васька, какая участь его ожидает, то ничего другого не придумал, как броситься на коня с кнутом. Ясный от одного вида кнута окончательно в бешенство пришел, сбил Ваську с ног в колею и сделал то, что до него ни один конь не делал: наступил на лежачего под копытами живого человека. Ну, а когда переступил Ясный через Ваську, то для него уже никаких запретов не осталось. Дико заржал жеребец и рванул вперед что было сил. Хлопов под колесами только и успел, что крякнуть. Вагонетки его под собой еще добрых полсотни метров тащили, прежде чем переехали всеми колесами.

На околоствольном дворе горящие бешенством глаза Ясного еще издали заметили, а когда увидели зацепившийся за угол вагонетки окровавленный лоскут Васькиной рубахи, то тут же и кинулись по штреку. Хлопова еще живым застали. Васька глазами моргает, а сказать ничего не может. Когда же его в клеть погрузили, тут уж как в песне поется, «гудки тревожно загудели». Помер Васька. Помер как-то несуразно, не по-шахтёрски. Да он и жил-то несуразно. Словом, как жил, так и помер, прости Господи.

Расследование же Васькиной гибели вот к какому выводу пришло: одна из причин несчастного случая – наличие в шахте «неинвентарного транспорта». По разумению этих крючкотворов шахтерские кони тоже должны пройти инструктаж по технике безопасности и в особом журнале своим копытом расписаться. В таком случае, взяли бы, да и обзаботились тем, чтобы нашим лошадкам очки выдавали. А то ведь непорядок получается: лошадки наши малость подслеповатые. Сослепу чего угодно натворить могут.

Как бы там ни было, но на третий день после происшествия начальство дало команду: «неинвентарного» Ясного срочно на-гора выдать. Пусть конезавод сам с ним разбирается. По этой причине Батя с ветеринаром на сто семнадцатый горизонт и спустились. Когда к лошадиным стойлам подходить стали, услышали Ахметкины завывания: «Ыыы-хы-хы… Ясни! Ясни! Уже вставай! На джяйляу пойдом! Травку кусить! Умирай не нады! Ыыы-хы-хы…». Безутешный Ахметка рыдал совсем как дитё малое. Умирающий Ясный весь в пене, смотрел вокруг невидящими глазами, силился подняться, ронял голову и снова подымал. Ветеринар только руками развел: съел что-то жеребец.

Ага… Съел… Его послушать, так можно подумать, что мы попутно с угольком еще и мышьяк добываем, а лошадки тот мышьяк иногда с «митамином» путают. Сказал бы прямо: «отравили коня!». Да тут хоть так скажи, хоть этак, а Ясному все равно уже ничем не помочь.

Когда подняли Ясного на свет Божий, тут-то и встретил его долгожданный снег. Тот самый снег, который первый. Тихонько так пришел, грустно. Словно виноватил себя за то, что припоздал немного, не застал Ясного в живых.

А вскоре после этого, ни с того ни с сего, загулял, запил Петро Хлопов, брат покойного Василия. Загулял надолго, да так крепко, что вскоре шахту и вовсе забросил. С одной стороны, оно и понятно: человек родного брата потерял, да только как узнали наши, что Петя с Козубом якшается, то стали поговаривать, что смерть Ясного – его рук дело. При таком раскладе Петру в шахте все равно не работать, и никто о нем сожалеть не стал.

В скорбях же по Ясному, утешение и надежда в Моцарте обнаружились. Композитору-то он тезкой приходится, а Ясному родным сыном. Это ему, Моцарту, выпало исполнять отцово предназначение.

Безутешный Ахметка траур по Ясному с себя снял тогда только, когда понял, что Ромашка жеребая ходит. Вот он-то для нее в вентиляционном штреке родильный дом с детским садом и устроил. Всякому понятно, что списывать на дядю Шубина нового обитателя долгое время не получится. Рано или поздно, а надо будет Моцарту «прописку» оформлять. Так что после конфуза с Николкой Девятовым, все начало на свои места становится. Ромашку с жеребенком выдали-таки на-гора. Узнал Моцарт каким теплым бывает тот, кого все зрячие Солнцем называют. Узнал и то, что помимо шахтного сквозняка бывает еще и ветер, который бегает по просторам, собирает терпкие да пьянящие степные ароматы и щедро бросает их прямо лошадям под копыта. А вскоре попался Моцарт на глаза важным московским конелюбам. Те прямо языками зацокали, запричитали: «Вот вам и основатель настоящей породы, а то, что незрячий, так это дело поправимое. Ресницы у него на свет реагируют – значит глаз живой. А московские эскулапы заставят веки подниматься. Забираем мы вашего жеребчика».

В прошлом году я портрет нашего Моцарта в журнале «Физкультура и спорт» увидел. Хорош! И при регалиях весомых! Да что я про журнал-то толдычу, когда жеребчика нашего и за границей знают. А почему пятиклашки наши областную школьную олимпиаду провалили? Да потому что отвечали, что Моцарт и не композитор вовсе, а донбасский чемпион, обладатель кубка Советского Союза по конкуру и основатель московской скаковой породы. Ну да мы-то с вами знаем кто эту породу основал. Ясный!

Видать не заладилось что-то в душе моего рассказчика. Снялся он с насиженного места, вскинул глаза к звездам, руки в стороны распахнул и затрубил как труба иерихонская, пытаясь докричаться до небесных пастбищ: «Яааасныыый!».

И ведь надо же такому случиться: откуда-то из самого далекого далека, едва слышно донеслось до нас призывное лошадиное ржание. А может не было никакого лошадиного ржания? Может послышалось? Может и послышалось. Да только вот в табунке нашем негромко заржал кто-то, будто откликаясь на призыв. Потом еще, еще, еще… Громче, громче… Вдруг вскинулся табун и, щедро рассыпая по степи мерную дробь копытного перетопа, помчался в ту сторону, где высекали Ангелы из небесного свода золотые всполохи зарниц.

В ИМЕНИ СВОЕМ ДА ОБРЕТЁШЬСЯ…

Кто-же спорит? Рахманинов, вне всякого сомнения, великий, может быть самый великий, гениальный композитор. А еще, он непревзойденный исполнитель своих собственных фортепианных произведений, виртуоз из числа тех, которые рождаются раз в сто лет.

Только я вот что думаю: для того, чтобы исполнять свои фортепианные концерты, у него на каждой руке должно было быть по шесть пальцев, или, по крайней мере, четвертый по ранжиру палец правой руки должен был иметь еще одну фалангу. Иначе сыграть этот концерт не просто сверх сложно – это совершенно невозможно. Иногда мне кажется, что его воспаленное воображение родило эту музыку в вечной, неуемной погоне за непостижимой Гармонией, которую он смог-таки постичь, но, в силу невозможности исполнить ее простому смертному, она так и осталась на нотной бумаге. Этакая, знаете ли, музыкальная теорема Ферма. Многоликая, всеобъемлющая и изящная в своей непростой простоте, но так и не нашедшая своего решения, она ни кем и никогда не доказана.

Я прошу простить мне мое слюнявое нытьё и не судить меня слишком строго. Дело в том, что я и есть тот самый уродец, четвертый по ранжиру палец правой руки, имеющий всего три фаланги, которых совершенно недостаточно для того, чтобы исполнить фортепианный концерт Рахманинова.

Четвертый по ранжиру палец, это тот, у которого нет имени, а есть только кличка, в которой заключается вся постыдность и ничтожность его собственного. Я – безымянный. Стоит ли говорит о том, как это ужасно. Я уверен, что всё мои беды и несчастья берут свое начало в моей безымянности и нет ни малейшей надежды на то, что я когда-нибудь обрету свое истинное имя, которое у меня, безусловно, есть.

Я верю в Бога и знаю, что Всевышний изливает свое благоволение на всех, всех без исключения: и грешных, и праведных. Тот, у кого есть имя, получает это благоволение без всяких усилий, со своей стороны. Как будто добросовестный и педантичный почтальон доставляет ему телеграмму, боясь опоздать хоть на одну минуту. А мой почтальон, может быть самый добросовестный, самый педантичный – и днем, и ночью ходит по городу с моей телеграммой и спрашивает у всех встречных: «Скажите, а Вы не знаете, где живет тот, у которого нет имени? Мне его очень нужно найти!».

Так что, чего уж тут сокрушаться о том, что одиночество и покинутость всеми – мои постоянные спутники. Впрочем, на счет одиночества, я немного перегибаю. Нас, таких одиноких двое: я и Мизинец. Мизинец – пятый по ранжиру палец, а, следовательно, мой пристяжной, мой чуткий и отзывчивый малыш. О нем, как и обо мне, Феликс забывает тот же час, как только закрывает крышку рояля. С этого момента, мы с малышом становимся невидимками. Зато, всеми житейскими функциями заправляет известная троица, первые три пальца. Это они немедленно объединяются в союз, когда Феликсу вздумается взять в руки карандаш, чтобы внести поправки в партитуру. Тоже самое происходит, когда Феликс обедает. Ложка, вилка, столовый нож, даже чашечка кофе – все эти предметы обихода проходят через их объятия, внося в их жизнь некую значимость, нужность для Феликса. Мы же с малышом должны спрятаться в полумрак нашей родной ладони, подпирая её и придавая ей необходимую твердость. Это они, первые три пальца, непременные участники бесед Феликса, который, при всей своей немногословности, любит выражать самого себя жестами (разумеется, только в те минуты, когда он не музицирует). Иногда Феликс ходит в церковь, ставит свечи, крестится перед иконами. Надо видеть, как преображаются в эти минуты и Большой, и Указательный, и Средний от осознания возложенной на них миссии: сейчас они символ Той, Единой и Неделимой, Святой Троицы. Мы же с малышом, как обычно, прячемся в глубь ладони и, все-таки, осознаем, что мы тоже символ. Символ Того, Кто имея Божественную сущность, однажды стал Человеком, а, значит, у Него тоже были пальцы. От этих мыслей, нам с малышом становится как-то особенно тепло и уютно в глубине нашей родной ладони.