Прятаться больше не с кем

The end

Неопределённость нарастала, я нервничал, поэтому попытался засунуть левую руку ей в штаны. Ремень был на месте, так туго стянут, что самая нижняя складка жира закрывала половину большой квадратной пряжки.

Я приподнял жир и стал пробираться по ту сторону ремня. Движения были похожи на те, когда чешешь кота за ухом, только шерсти я не чувствовал.

Пальцы начало сводить судорогой, я занервничал ещё сильнее, потому что не мог вытащить их обратно.

Выдохни, пожалуйста. Выдохни, расслабься, откинься на спинку этого ебучего кресла. Зачем ты вообще купила эти штаны без ширинки? Понятно, что женщинам она не очень-то и нужна – так, сгодится для подстольных офисных игр, для проверки правильного расположения инородных тел в какие-то дни, для.. Мать твою..

Я настолько увлёкся, что видел перед собой только треугольник её пизды, обтянутый узкими чёрными джинсами. Пальцы левой руки заело, зажевало ремнём и складкой жира; я низко нагнулся и тянул правой рукой за левую, со стороны могло показаться, что у меня лёгкий припадок. Она проснулась через пару секунд после того, как я вытащил свои опухшие пальцы.

Между нами больше нет напряжения, мы не играем в её грубоватые игры, мы не трахаемся в её месячные; если честно – осталось только моё желание, и зачем мы сейчас сидим рядом, я не понимаю.

Дверь. Толстая дубовая дверь приоткроется, бледная рука покажется в проёме, «ты и ты – заходите».

Я говорю, что подожду здесь, что у меня слишком грязная одежда для такого чистого кабинета, что видел всё не один раз и мне это нравится, очень нравится, но не сегодня.. Я болею, кха–кха, не могу встать, да и вставить как следует тоже теперь не могу.

«Вы теряете своё же время», – говорит Бледная Рука. Если бы оно было моё, вступаю я с ней в мысленный диалог, я не стал бы его тратить на вас, даже не подумал бы идти сюда.

Я посмотрел в приоткрытую дверь – Кей уже зашла и разделась, и стояла, опустив плечи, как–то безвольно и жалко.

Давай уберём эту Бледную Руку из кабинета, вколем ей чего–нибудь и посадим на кольцевую ветку – тогда у нас будет много–много времени. Ты меня выебешь, я полосну тебя скальпелем по жопе – каждый получит своё, нам с тобой будет хорошо, как раньше. Твоя грудь уже сильно обвисла, высохла или что там с ней случилось.. Да я и не видел её другой никогда. Ты меня выебешь, ты меня выебешь..

Я вздрогнул – Бледная Рука взяла меня за плечо и потянула в кабинет. И я уже в кабинете, стою напротив голой Кей, но она на меня не смотрит. Хочется курить, но это же..это же врач, его кабинет, какая–то стерильность, правила поведения, картинки с яичниками и брюшные полости в разрезе..

Кей садится (ложится?) в гинекологическое кресло. Бледная рука изучает результаты предыдущих анализов и что–то неразборчиво напевает. Кей засовывает палец в пизду, крутит им там, вытаскивает, нюхает и брезгливо вытирает об одноразовую простыню.

«Ноги даже и не подумала побрить. Не все любят милых ёжиков..»

Рука закончила с анализом анализов и вот–вот должна была приступить к осмотру внутренних поломок Кей. Рука натянула перчатки, села перед вагиной Кей и о чём–то задумалась, если я правильно разглядел со спины. Помедлив, она указала рукой на дверь справа от входа. Я пошёл туда.

Это была совсем маленькая комнатка – стул, шкаф и пепельница на подоконнике.

Наверное, Рука читает мысли через уретры и фаллопиевы трубы. Чувствует запах немытых органов на расстоянии, а точку G находит за считанные секунды..

Я упёрся руками в подоконник – сальные следы на стекле от прикосновения чьих–то носов, лысин, ушей или несчастных губ. Поцелуй это стекло, разбей его и всоси осколки, крошки, а лучше всего – стеклянную пыль, чтобы горло и лёгкие поранило наверняка. Чтобы в водопаде спазмов был отчётливо виден самый первый хуй, чтобы чёткая мысль резала не хуже стеклянной пыли: «Это он во всём виноват. И вот если бы..» Да никому не нужна ни ты, ни твоя пизда, ни твои мысли по любым вопросам, глупая ты девочка. Глотай, глотай..

Дверь распахнулась, вошла Рука, на ходу прикуривая сигарету. Она села на стул, закинув правую ногу на левую. Её белый докторский халат слегка помялся, на левой щеке засохли небольшие капельки крови, как после бритья дешёвой бритвой.

– Ну и кто ж с ней так?

Я понимал, о чём она говорит в целом, но меня волновали частности, поэтому я молчал.

– Будто отвёртку ей в матку вставили и прокручивали несколько дней.

Несколько лет – так бы сказал я. Но меня не спрашивали.

– Ты же понимаешь, догадываешься, что дальше ничего не будет?

Я осторожно выглянул в основной кабинет – Кей уже оделась и сидела на стуле возле докторского стола, выпрямив спину и положив руки перед собой.

– Не будет нормального цикла, скорее всего не будет возможности зачать ребёнка, будут частые боли и..

– Это же и раньше было. Ей назначали препараты, даже операции какие–то делали – не один раз..

– ..но раны не заживали, не успевали зажить, потому что вы ебётесь как ненормальные!

– А вы – как нормальная?

– Это уж я не с вами буду обсуждать. В общем, прогнозы так себе. И я бы на вашем месте..

– Вы можете прямо сейчас занять моё место. Оно свободно.

– То есть как? Вы не её..ээ..молодой человек?

– «Это уж я не с вами буду обсуждать».

Рука скривила губы, которые стали похожи на задницу котёнка.

– Как скажете. В любом случае, нужен очень тщательный и ежедневный уход, в противном случае проблемами с маткой вы..то есть Кей не отделается.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

– У вас кровь на правой щеке.

Рука достала небольшое зеркало, влажную салфетку и стала оттирать вагинальную кровь Кей со своего лица. Когда она закончила, мы вышли в основной кабинет. Кей сидела в той же самой позе, что и 15 минут назад. Рука дала мне стопку бумаг – анализы, заключения, рекомендации, рецепты – и попрощалась.

Кей неохотно встала и мы вышли за дверь. На улице я отдал эту стопку Кей, но ей было всё равно. Я закурил, предложил сигарету и ей – она не отказалась.

– Ну, типа, было хорошо. Может, увидимся как–нибудь.

– Может. И зачем весь этот цирк с «мне это больше не нужно»?

– Так и есть, мне всё это больше не нужно.

– Понятно.

И в чём же проблема? Хахаха, ну и ладно. Я выну вилку из своего дорожного набора и ты не сможешь устоять.

– Правда, всё. Не мучай меня больше, я устала.

– Хорошо–хорошо. Пока! Следи за своим здоровьем.

– Постараюсь. Пока, Рэ.

Ха, тающие кучи чёрного снега, грязная вода, вытекающая из–под этих куч, кривые ручьи – я помню, как ты дрожала, там, на бурых плитах напротив Яузы. И текла, и металась, и злилась, и не прекращала.

Когда осенью ты придёшь ко мне на день рождения, мне будет уже нечего тебе сказать.

Party 1

У меня всё хорошо, я не на бойне. Паутина сползает с голого бетонного потолка и летит по воздуху, вьётся и сверкает на солнце. Практически неуловимо раскачивается кирпич, который кто–то засунул в верёвочную петлю, под кирпичом – подобие упавшего стула: две поставленные друг на друга покрышки. Верёвка привязана крепким узлом к массивному крюку, торчащему из потолка.

Крюк вмонтирован плохо, покачивается вместе с кирпичом и тихонько скрипит. В полузаброшенном здании кроме меня никого, по крайней мере здесь, на третьем этаже. На первом есть небольшой склад тротуарной плитки, но туда практически никто и никогда не заходит.

Ветер поднимает вверх сухую грязь, я дышу этой взвесью, вдыхаю сильно до тех пор, пока не появится желание чихнуть. И раз, и два. Слезятся глаза – все в пыли, песке, и изображение смазывается. Стены плывут, деревья в оконном проёме покрываются рябью, начинается дождь.

Сажусь на деревянный ящик и жду. Рассматриваю грязные кроссовки, шрамы на ногах и руках; рисую пальцем на полу какую–то хуйню. Злюсь, затаптываю нарисованное, снова поднимаю пыль, встаю, беру ящик и швыряю его в стену, прыгаю на него, ломаю, он громко хрустит, выламываю руками рейки, они оставляют занозы, ну и насрать, прижимаюсь спиной к стене, дышу глубоко, я – океан, я – большое лёгкое голубого кита, вдох–выдох, вдох–выдох, чихаю, складываюсь пополам, руками почти дотягиваюсь до мысков кроссовок, теряю равновесие и падаю, упираясь головой в пол.

Хаха, я грёбаный идиот.

И тогда мы встретились впервые. Скайп, чатики – ну, ничего особенного там не происходило, пустой трёп. Ты знала и так, без моих никчёмных подкатов, что я хочу тебя выебать. Готика – тугой корсет и опухшее лицо с подведёнными глазами, игры в суицид, грязь, говно, непрокрашенные волосы, больницы, ночь, бессонница, бравада. Северо–восточная окраина Москвы.

Ты наблюдала за двумя предыдущими практически в реальном времени – и от этого только больше распалялась. Ты и общалась с ними, и встречалась в выходные, если на улице было не холодно. Тот же бессмысленный трёп, то же желание казаться необычными. Я знаю, на чьём члене ты тренировалась, чей член обхватывала своими пухлыми губищами, чей..кому ты заглядывала в рот, в глаза и называла чуть ли не своим «учителем».

Кажется, его звали «Колдун», да? Какой–то слегка припизднутый малый, на бесплатные и туповатые фокусы которого ты повелась. И велась долго, не один год. Алистер Кроули переродился в Свиблово и ты первая об этом узнала.

Пока ты ему отсасывала, он рассказывал тебе о мёртвых невестах, о том, что ты одна из них, но по какой–то непонятной причине всё ещё жива. Подготавливал тебя по–своему, а ты и рада была сдохнуть, наглотавшись таблеток и шагнув вниз с последнего этажа ховринской больницы. Падать и блевать. Блевать и падать.

Колдун так или иначе присутствовал с нами всегда. Твоё настроение было нестабильно, резко менялось – «я не могу от него отделаться, он меня не отпускает, держит, будто я верёвками к нему привязана». Конечно привязана, только не к нему, а к его стулу. И он старается, пыхтит, не меняя выражения лица – злого и бесстрастного – и множество личинок будущего сатаны липнут к твоему животу.

Я ждал на выходе с «Римской». Когда я был уже на месте, ты только садилась в метро. Где ты была на самом деле, я не знал. Это единственная черта, которая в тебе со временем не изменилась. Ещё полчаса, ещё час – какая разница, я смотрю по сторонам, весной на улице ближе к обеду много людей, разные запахи смешиваются, бомж ест из пластикового контейнера спаржу, запивая её «Виноградным днём», ему хорошо, давно немытые волосы блестят и переливаются на солнце, как спокойное море в ясную погоду. Море выбрасывает на берег камни, ракушки, всякий мусор и частички умерших людей и рыб. Бомж очень похож на то море, которое помню я – выбрасывает на асфальт мусор, его отрыжка накатывает волнами, алкогольный бриз, я щурюсь на солнце сквозь тёмные очки, прикуриваю, затягиваюсь, во рту сухо, горло дерёт так, будто я болею, разворачиваюсь и иду в «Ням–ням».

В обед там в основном пенсионеры и я. Беру кофе «Parmalat» и пару свежевыпеченных пирожков с яблоками. На кассе беру также черный «Dunhill», расплачиваюсь и выхожу на улицу. Во дворе на детской площадке быстро перекусываю, рот снова наполняется слюной и я курю, так приятно и так вкусно. Я расслабляюсь, откидываюсь на спинку лавки, завожу руки за голову и закрываю глаза. Капелька пота стекает со лба по правой щеке, я внезапно и неестественно напрягаюсь: зелёная комната, какие–то памперсы и битый кирпич повсюду, я спрятался в облезлом железном шкафчике, который, наверное, раньше принадлежал какому–нибудь рабочему, он хранил там вещи и замасленные инструменты, водку, хлеб и фотографию любимой собаки..это уже ночь, писк сотен комаров, ты – «уиии», глухие шлепки, трещина в потолке, там жопы и обувь, обсуждают картины моего дяди, ты – «уиии, уииииии», хлопОк, я шарю по стенам шкафчика, мои руки рыжие от ржавчины, гул голосов нарастает, они входят в эту комнату со шкафчиком, вносят тебя, обёрнутую в холст, ты улыбаешься, хотя твои губы пришпилены двумя большими булавками, звенят бокалы, мне страшно и потно, душно, они ставят тебя в проём окна. Рамы нет. Я вижу только спины и затылки. Они примериваются, крутят тебя, сверяются с эскизом, измеряют расстояние миллиметрами. Приносят стремянку и каждый из присутствующих по очереди поднимается и целует тебя в губы, слизывая стекающую с них кровь. Когда это сделал последний, крови на губах и вокруг них уже не было, жопы расступились и в образовавшееся свободное пространство вошёл очкарик в чёрном, подошёл к проему, обхватил тебя и вынес из комнаты. Твои ступни болтались в воздухе, красный лак на ногтях, на ногтях красный лак.. Жопы с бокалами пошли за ним, ни на минуту не прекращая обсуждать увиденное. Они буквально лопались от гордости – им дали возможность поучаствовать, возможность войти и выйти, не расплатившись, возможность войны без оружия и мира без убийств. Представление закончилось, как только я перестал о нём вспоминать. Моё представление о представлении. Кукольный перформанс.

Я получил смс от Кей – она приехала – и пошёл к метро, от двора, в котором я находился, до метро две минуты бабушкиными шагами.

Вся в чёрном. Чёрные волосы, чёрный корсет, чёрная юбка в пол (или это платье?), чёрные массивные ботинки. Чёрный лак на ногтях. Чёрный рюкзак.

«Возьми этот большой чёрный пакет с мусором и отнеси на помойку. Не тащи по асфальту, а то он порвётся и тебе придётся руками собирать остатки еды и осколки разбитой посуды. Как только выкинешь первый пакет, приходи за вторым. Как только вынешь осколки посуды из своей обуви, маленький засранец, ты что, битых тарелок не видел никогда? Вот как только очистишь свою обувь, тогда сможешь зайти домой. И ты не сделаешь этого без моего разрешения».

– Привет, Кей. Тебе не жарко?

– Привет, Рэ. Я всегда так хожу, уже привыкла. Может, зима мне даже больше нравится, чем другие времена года.

– Интересно выглядишь, конечно.

– Ты же всё это видел и раньше. Смотрел невнимательно или не придавал значения?

Предавал свои предпочтения.

– Ну да.. Как–то плохо помню..

– Куда пойдём? Я этот район совсем не знаю. Я свободна до вечера, так что жду от тебя предложений.

Конечно, я уже знаю, куда мы пойдём. Там в это время пусто, да и вообще пусто в любое время – за редкими исключениями.

– Пойдём к Яузе.

– Оо, она и здесь течёт? Совсем недалеко от моего дома тоже Яуза, только похожа она там на какой–то ручей. Мы с Ко..

– Давай хотя бы сегодня без этого, а?

– Хорошо–хорошо, прости, хахаха, что–то я..

Да, именно, что–то ты. Мы пошли по длинному тоннелю и вышли на улицу Сергия Радонежского. Было уже действительно жарко, я потел, а Кей только говорила и говорила, не умолкая. Контраст её белой кожи и черной кожи корсета, широкая улыбка, мне казалось, что она выше меня, но непонятно, откуда взялся этот эффект, белый пакет «Спасибо за покупку!», подхваченный порывом ветра, облепил моё лицо, Кей сняла его, засмеялась, грудь слегка подпрыгивала в узком корсете, я улыбнулся, сигарета, зажигалка, затяжка.

– А мне можно сигарету?

– Ты куришь разве?

– Да.. Чуть–чуть. Немного. Успокоиться.

– Ты сейчас нервничаешь?

– Нет, просто захотелось покурить.

Я отдал ей свою сигарету, а себе прикурил новую. На некоторые её реплики мне нечего было ответить, я что–то мычал и тянул время.

Мы обогнули музей Рублёва и спустились с горки к набережной. Никакого «Артплэя» ещё не было, был завод «Манометр» – его эмблема и большие часы находились на самом верху здания, на углу, который был ближе к железной дороге.

Мы прошлись по набережной до Таможенного моста, перешли две полосы дороги и стали взбираться вверх. Там росли деревья, кусты и была такая тропинка шириной где–то в пару метров между спуском с этого холма и забором завода «Кристалл». Какие–то овраги со следами костров, пустыми бутылками из–под дешёвого алкоголя, снова грязь, снова дерьмо, Яуза, шлюз, «Плутон», тень.

Мы остановились там, где я уже бывал раньше – несколько больших бетонных блоков стояли на насыпи, на них можно было сидеть и наблюдать за движением на набережной.

– Что, здесь?

– Не нравится?

– Наоборот, я подумала, что здесь будет в самый раз, хотя бы присесть можно, я ногу, кажется, натёрла.

Кей подобрала с земли какую–то газету – одну из немногих чистых – постелила на бетонный блок, села и стала расшнуровывать левый ботинок. Шнуровка длинная, от мыска почти до колена. Я помог ей снять обувь, достал влажную салфетку и аккуратно протёр рану на ноге.

Я держал её за пятку, она ворочалась, говорила, что щекотно, я обрабатывал рану, дул на неё, чтобы быстрее образовалась твёрдая корочка, разглядывал пальцы на её ноге, ногти, маленькие волоски, выдернуть бы их пинцетом, или быстро подпалить зажигалкой, когда она отвернётся, нет, будет вонь – от волос, от Кей, пятка грубая, окрасилась носками или ботинками, но нога не пахнет, ногти аккуратные, фаланги, косточки, белая кожа.

Кей снимает второй ботинок, открывает рюкзак и достаёт из него балетки.

– Как знала – взяла на всякий случай.

«Мы обязательно потанцуем. Веришь мне? Как только коленная чашка встанет на место, на своё изначальное место и перестанет болеть. Хрустит и перекатывается, как печёная картошка. Жжёт и раздражает, руки в мозолях, втягиваю живот и ложусь на кушетку. Правильно вправленная мысль бьёт как ток из розетки, возбуждает и побуждает на действия. Несу себя как могу, как эти ноги мне позволяют, скользят носки по гладкому полу и я всё–таки поскальзываюсь. Ты не умеешь ждать».

Я помогаю Кей с балетками, она встаёт, протягивает мне руку, я поднимаюсь и молчу. Ощущения – будто до сих пор держу её ногу, а не руку. Уголки её губ медленно опускаются. Мы удивлённо хлопаем ресницами как собачки, которые впервые видят друг друга. Она открывает рот, я вижу сначала верхние зубы, затем нижние, краешек языка, ранку на нём, Кей сильно дёргает меня за руку, мой взгляд срывается в сторону, туда, где висит ржавая эмблема завода «Манометр».

Party 2

– Эй, Пеликан!

Он бесился, когда мы так его называли. Он бросал всё и каждый раз объяснял нам, почему не надо его так называть. Для него это не было обидным или унизительным прозвищем, оно ему просто не нравилось по ряду причин. Когда мы познакомились – почти 20 лет назад –  я этих причин не знал.

Мы вместе ходили в музыкальную школу. Сначала я ходил на уроки гитары. Ходил, когда действительно не мог избежать этого, но я старался, старался играть «как надо», старался разрабатывать короткие пухлые пальцы, чтобы лучше брать нужные аккорды. Тем не менее, получалось у меня всё хуже и хуже. Я видел, как играет на гитаре отец, как ему это доставляет удовольствие, он о пальцах вообще не думает и не смотрит на них. Но он не мог меня научить, потому что его хватало на то, чтобы продемонстрировать какие–то моменты, а на обучение – даже в течение пяти минут – его уже не хватало. Он злился, выворачивал руки себе и мне, хуярил по струнам как бешеный и в конце концов забирал у меня гитару. Он злился не на меня, а на себя, потому что умел, но не мог передать умение. Не мог пересадить мне свои руки, свой мозг, свой modus operandi.

Не можешь пересадить – так лучше просто оторви. Чтобы я не ходил на эти уроки. Переломай мне ноги, хотя вы усадите меня в инвалидную коляску и всё равно отвезёте туда. Так что лучше руки. Я потерплю.

Когда я всё–таки доползал до урока, то обычно заставал окончание урока предыдущего – две девчонки играли на мандолине и банджо, а какой–то тощий опарыш подыгрывал им на балалайке. Это были те самые любимцы, которые выступали на любом концерте «народного творчества», доводя до катарсиса пенсионерок, одетых в «старорусские» одежды и поющих про берёзы.

Я сидел на лавке в коридоре и ждал.

Сейчас сблюю. У меня руки не на месте, я то расстёгиваю чехол, в котором лежит гитара, то застёгиваю. Вверх и вниз, вверх и вниз. Чтобы не привлекать внимания, кладу руки под ляжки, стараюсь придавить посильнее. Ещё не поздно уйти, нужно всего лишь встать и мелкими шагами пойти к выходу. Встать и пойти. Гитара, ноты, пойти. Уйти.

Чаще всего уйти я не мог – чувство вины придавливало, вжимало в лавку, и я оставался на экзекуцию.

Время щипковых инструментов выходило, заходил я и начинал щипать свою гитару.

Меня учила женщина. Судя по её поведению – одинокая и несчастная. Принцип обучения у неё был практически тот же, что и у моего отца – ёбнуть по рукам, когда не попадаю в аккорд, прикрикнуть, называть не по имени, а исключительно по фамилии. В ней было что–то привлекательное, но я даже и подумать не мог о том, чтобы, например, вздрочнуть на неё – всё портила манерность, визгливый голос и большой горб на носу. Без этого носа я даже не мог представить, как она могла бы выглядеть.

В итоге до неё дошло, что она не хочет меня учить, а я не хочу учиться, и мы распрощались. Через несколько лет вместо первого этажа я стал ходить на второй – дверь с торжественным названием «Секция духовых инструментов».

Вообще это был зал для занятий балетом или танцами, но другого помещения «не нашлось». Днём там трещали задницы от растяжки, а вечером трещала моя башка от сильного напряжения. Преподавал нам действующий военный, но никаких армейских порядков не насаждал.

В этом балетном зале я и познакомился с Пеликаном. Он играл на саксофоне, мне почему–то достался тенор. Насилие над лёгкими мне нравилось больше, чем насилие над пальцами – всего три клавиши, комбинации нот проще запоминаются. Главное – сливай слюну вовремя, иначе будешь пердеть и булькать, как старый пионерский горн.

Перед занятиями мы с Пеликаном обычно выкуривали по паре сигарет, хотя наш военный был категорически против этого – понятно, что, когда работаешь лёгкими, лучше держаться от дыма подальше. Но кого эти предостережения могли остановить..

Если бы не продолжающиеся уроки сольфеджио, всё могло быть ещё лучше, чем было. Преподаватель была отличная, а я – нет. Я не понимал, не хотел понимать что–то кроме нот и размеров, а принуждение к игре на фортепиано вводило меня в ступор. Я мог напеть несколько мелодий, наигранных в последние полчаса, но сыграть с листа – нет. Пальцы не слушались, глаза искали нужную клавишу по несколько секунд.. Двумя руками я вообще не мог играть, мой рабочий палец – указательный на правой руке. И никакой другой.

Нарисуйте скрипичный ключ. Сейчас она будет медленно играть, а я должен записывать ноты, которые она сыграла. В какой октаве..

Когда мы перешли в последний класс и оставался год до выпуска, военный исчез. Пропал бесследно и как–то слишком быстро. Наш оркестр успел дать несколько «концертов», я со своим тенором выступал в школе – разгонялся, чтобы было достаточно громко, лицо сильно краснело, со лба текло, я закрывал глаза, у меня губы звенели и мундштук нагревался как закипающий чайник. Я слышал смех и гогот, «вытри ебало», но было плевать. Ведь я УМЕЛ, а они – нет.

Мы собирались ещё несколько раз без преподавателя, в основном болтали, курили, иногда мы с Пеликаном джемовали – он выдавал отличные импровизации, лидировал, а я под него подстраивался. Потом у нас отобрали инструменты – они были собственностью школы – и мы перестали туда ходить. Саксофон был личным инструментом Пеликана, также он неплохо играл на тромбоне. Я не умел играть больше ни на чём, поэтому иногда просил Пеликана сыграть – слушать хорошую игру мне очень нравилось.

Но живой музыки становилось вокруг нас – и в нас – существенно меньше, однажды она прекратилась совсем. Мы заходили к Пеликану в дом (частный дом в коттеджном посёлке), поднимались на второй этаж в его комнату и играли в плэйстейшн, нинтендо и хрен знает что ещё – у него было всё.

– Рэ, пойдём покурим!

Пеликан заметно картавил – и это был ещё один повод для подколов. Но не было бы их, если бы не его реакция – он сначала смеялся (типа понял шутку и умеет смеяться над собой), потом вспыхивал и через пару секунд становился серьёзным, как школьный учитель, увидевший кучку говна на своём стуле. Лицо не выражало эмоций, но глаза по–прежнему горели. Он глубоко затягивался и со свистом выпускал дым обратно, щурясь и подтягивая сползающие штаны. Мы курили в просторном туалете рядом с его комнатой, но никакой вентиляции там не было, дым разъедал глаза, впитывался в одежду и мне приходилось чаще её стирать.

– Рэ, а что там Дэнни? Давно его не видел.

– С ним всё нормально, немного замкнулся в себе после того, как стал свидетелем повешения Вика.

– Вик..

– Ну тот самый, который хотел играть в нашем оркестре, но что–то там не получилось.

– И он из–за этого что ли?

– Нет.

– А из–за чего?

– Пеликан, я не знаю. Я ведь тоже с ним тесно не общался. Дэнни говорил, что у него нашли ВИЧ.

– Бля.. ВИЧ, значит. И Дэнни видел, как он повесился?