bannerbanner
На гуме
На гуме

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 4

Нам никогда не бывало скучно, вся жизнь превратилась в сплошную авантюру – смесь Крестного отца и рассказов О.Генри. Как вычислить гондона по транзинтным номерам? Кому перепродать устройства, перехватывающие сигнал автомобильных противоугонок (но там можно только от пяти штук брать)? Где замутить ствол? Как щас у осетин с ингушами? Спросите об этом нас, а бонусом узнаете, как лихо мы пошпилили накануне в игровых автоматах или воткнули кого-то на светофоре, ну, или у кого какого цвета будет Бентли; и, разумеется, любой из нас в любое время дня и ночи готов был купить или продать мобильный телефон. В этом волшебном мире не было места пресности и прозе – лишь героическому эпосу и боевикам с Майклом Дудиковым.


А на каком живом, полном блестящих жаргонизмов языке мы общались! Мы целыми днями только и делали, что «петочились», «втыкали», «топтали покой», «закидывали саламчики», «мотали сиськи». Все это привнесли в мою жизнь новые друзья.


– Какие же они, черт возьми, самобытные, а какие затейники, – думал я, – дух захватывает!


Однако далеко не все разделяли мои восторги. Например, среди посетителей кафе Макс – места, которое мы считали своим – до заката солнца нельзя было отыскать ни одного блондина. Зато туда периодически приезжали отцы кого-нибудь из ребят. Седовласые патриархи в солидных костюмах собирали вокруг себя друзей сына – за столиком в некурящей зоне – и каждому покупали стакан пепси-колы. Сидя с бумажными стаканами в руках, они терли свои загадочные терки на неведомом языке, а если сказать было нечего или просто не хотелось разговаривать, могли часами сидеть молча. Главным в этом деле было, упершись кулаком в коленку, подальше выставлять локоть и вообще стараться выглядеть как можно солиднее. Кстати, тогда же я впервые столкнулся с нерусским национализмом – на такие посиделки подтягивали, как правило, только земляков и говорили не по-русски. Тогда же я впервые задумался о национальном самоопределении – познакомившись с новым человеком, хорошим тоном считалось сразу же спросить: «братуха, не обессудь, сам кто по нации?» Будучи евреем по отцу и русским по матери, я не входил ни в одну диаспору и на таких тусовках оказывался всего пару раз. Впрочем, в обоих случаях, разжившись стаканом газировки, я под каким-нибудь благовидным предлогом вскоре соскакивал. Не то чтобы имел что-то против или хотел выказать неуважение, а просто – с одной стороны – хотел пить, а – с другой – знал массу более интересных способов убить пару часов своей жизни. В сущности, почти все способы казались мне более интересными. Но это уж кто как время проводит.


9


«Слухами земля полнится» – гласит поговорка. Что до МГУ, он не просто полнился, а кишел ими. В университетской социально-коммуникационной системе они играли важнейшую роль. Их запускали о себе, о других, чтобы возвыситься, низвергнуть врагов или просто развлечься.


Хорошая сплетня распространялась как эпидемия гриппа, передаваясь воздушно-капельным путем, постоянно мутируя и видоизменяясь, обходя стороной лишь немногих имевших иммунитет. Поделиться свежей новостью в Максе или на большом сачке во время перемены было тем же, что чихнуть в переполненном вагоне метро в час пик – в зоне поражения оказывались все окружающие. Источником заразы мог служить любой желающий, а главных переносчика было два. Первый – студенческий сайт Сачок – интернет ресурс с довольно высокой на тот момент посещаемостью, удобным интерфейсом и разделением на ВУЗы, факультеты, конференции и форумы. Обычно там обсуждали кто круче, кто самый красивый или кто с кем спит. Впервые посетив Сачок, я был ужасно разочарован не найдя в общем списке Факультет мирового господства и незамедлительно написал письмо в администрацию, требуя, чтобы эта оплошность была поскорее исправлена. Я жаждал грязи.


Вторым переносчиком была Зармануш – девчонка с исторического факультета – старая-добрая сплетница. В сравнении с Сачком, ее амплуа казалось пережитком прошлого века, как дилижанс, футбольный либеро или теле-маркетинг, однако вопреки всей кажущейся архаичности, при правильном таргетировании Зармануш попадала в целевую аудиторию с погрешностью, близящейся к нулю, а также служила отличным катализатором сарафанного радио. Впрочем, сачок был куда более охватным медиумом.


И там, и там были свои плюсы и минусы. Сачок напоминал огромное сетевое рекламное агентство – солидное и отлаженное, но в то же время медленное и неповоротливое. Зармануш же – как небольшая креативная студия или предприимчивый фри-лансер – была куда более мобильной, но зачастую непредсказуемой и ненадежной. Сплетню на Сачке можно было остановить в любой момент, удалив пост; Зармануш переставала мусолить новость только когда та ей надоедала. Сачок был порожденной человеком машиной, электронным ресурсом, существовавшим лишь в виртуальном мире, холодным и бездушным, в то время как Зармануш привносила в стены университета поистине домашний уют отдаленной высокогорной селухи на полпути к пику Машука или Арарата. И самое главное – в отличие от Сачка, Зармануш невозможно было игнорировать: поймав свою жертву за пуговицу где-нибудь в коридоре, она сполна выкладывала все, что имела сказать. В целом же, между двумя медиа не было никакого антагонизма, они мирно сосуществовали и дополняли друг друга.


Классифицируя университетские слухи, следует выделить две основные категории: пиар и черный пиар. Однако в отличие от жизни, где «черный пиар – тоже пиар», в реалиях университета все было наоборот – жажда славы и публичности зачастую приносила только позор и насмешки, не подслащенные никакими дивидендами.


Открыв для себя Сачок, я пару месяцев увлеченно следил за конференцией, посвященной неким Яне и Азамату, нареченным самой скандальной и яркой парой юридического факультета. О ней писали, что нет барышни красивей и модней, о нем – что он атлет со сталью в голосе и огнем в глазах, и оба они, разумеется, сказочно богаты. Я представлял себе ослепительную голливудскую пару с развевающимися на ветру шелковистыми локонами, жемчужно-белыми зубами, сладострастно прикусившими пухлые губы; одеты они должны были быть в небрежно распахнутые сорочки, обнажавшие загорелую грудь – накачанную у него и накачанную силиконом у нее; ну, и, конечно, толпе папарацци, со вспышками и на мотороллерах, вменялось преследовать этих двоих везде, куда бы они не ступили. Я даже немного комплексовал, что мы не знакомы. Всякий раз приходя в Инфинити, я был готов к встрече с ними в любой момент и даже пьяным старался держаться достойно. Иногда мне казалось, что я чувствую на себе их благосклонные взгляды откуда-то из глубин VIP-зоны – я крутил головой, но вокруг были только пьяные первокурсники в шмотках с огромными логотипами.


Моя мама любила повторять, что жить интересней, веря в какую-нибудь сказку. Наверное, поэтому я лет до тринадцати верил в Деда Мороза, а в день, когда обман раскрылся, ревел как девчонка и чувствовал себя так, будто меня поимели вчетвером. Схожие чувства я испытал, когда в Максе мне, наконец, показали ее – кругленькую семнадцатилетнюю тетеньку в белой рубашке и черной юбке.


– Это та самая Яна?! Это точно она? – совершенно опешив, переспросил я своего приятеля Мишу Рязанцева, учившегося с Яной и Азаматом на одном курсе, и с надеждой добавил, – А… а он?

– Метр шестьдесят.

– Такой? – не веря своим ушам, отмерил я рукой полтора метра от пола.

– Ну, чуть повыше, – приподняв мою руку, спокойно ответил Миша.

– Да хорош! – у меня задрожали губы, – то есть, они это сами про себя что ли пишут?

– Да, я тоже удивился, – пожал Миша плечами и принялся за клаб-сэндвич.


В тот день я как будто прозрел. Как в замедленной съемке я тянул через трубочку газировку и остановившимся взглядом смотрел на людей за соседними столами. Вон, с двумя армянами-бриолинщиками восседает рябой Айк со второго курса соцфака, про которого кто-то постоянно писал на Сачке: «мне очень нравится айк совторого курса соцфака»; вон, за столиком у окна жует свой тост Хусейн в серебристых кроссовках Puma, о котором я как-то раз прочитал: «помоему самый красивый хусейн в дизайнерских серебристых кроссовках пума за 1000$». А вот, прямо передо мной появился усыпанный угрями малыш Гагик, двухсоткилограммовый человек-колобок метр шестьдесят в диаметре, вдохновивший сразу нескольких девиц (мистическим образом делавших ошибки в одних и тех же словах, и писавших, как говорят, с одного и того же IP адреса) на любовные строки в ориентальном стиле – что-то там про «хозяина моего сердца».


– Здарова! Как сам, братан? – Гагик протянул мне полную влажную руку.

– Здарова, – я пожал ее, слегка приподнявшись со стула, – Нормально. Как сам?

– Так, ничо, – сделав неопределенный жест, он скорчил странную гримасу и покатился дальше.


На прошлой неделе этот мешок с салом подрался с одним бедолагой. Бедолага был бит, но на этом злоключения для него не закончились. Желая уничтожить врага окончательно, коварный Гагик, не дожидаясь возможного продолжения, объявил его «дайвером» – т.е. человеком, ныряющим в пилотку, т.е. одним из тех, кто ублажает женщин орально. Это было идеальным средством сделать человека изгоем – по крайней мере, в нацменской среде. По сути, весь черный пиар на 99% отвечал одной лишь этой цели, и обвинение всякий раз было одно и то же: лизал пизду. Механизм был не нов – прежде священная инквизиция также объявляла неугодных еретиками, а сталинский режим выявлял английских шпионов и прочих вредителей.


Так и тут.


Забавно, что все эти первогумовские и кафемаксовские обличители, как, впрочем, и обличаемые, учились и жили за счет родителей, что в известной степени сковывало их карьеры в мире криминала или радикального ваххабизма. Вместо того чтобы заниматься реальными делами, пацанам приходилось довольствоваться крохами – дерзить охранникам в кафе Макс, хамить телкам, при встрече от души лобызаться друг с другом в небритые щеки и изредка драться из-за глупых шуток. Однако став прокаженным-дайвером о бандитизме приходилось забыть. Таким низвергнутым гангстерам приходилось посвящать себя тому, для чего их, собственно, и отправляли в университет – учебе.


10


На засыпанной слипшимся снегом лужайке против Макса собралось около сорока человек в черных кожаных куртках и остроносых туфлях. С большинством из них я или дружил, или приятельствовал, с остальными по меньшей мере при встрече здоровался. Это сборище было явно спровоцировано какими-то волнениями, о чем лишний раз говорило неумолкающее цоканье сорока языков.


Наотмашь приветствуя собравшихся, я протиснулся в самый эпицентр толпы. Посреди круга в солидном кашемировом пальто и с тростью стоял высокий бородатый абрек – мой приятель Якуб с первого курса юрфака, названный так в честь Пророка Якуба (с.а.в.) – младший братишка местного авторитета Изуддина. Из-за войны и постоянных переездов Якубка получил аттестат о школьном образовании на год раньше сверстников и сразу же поступил в МГУ – ему было всего пятнадцать. Перед ним стояли два брата – Лорик и Карапет – и, помогая себе жестикуляцией, что-то возбужденно объясняли.


– Че случилось? – поинтересовался я у Джамала с интересом наблюдавшего за происходящим из первого ряда.

– Да Якуб с Айком в Максе за столом сидели, чота-чота прикалывались и доприкалывались до того, чо Айк чуть Якубу вилку в глаз не воткнул. Там сразу пацаны подлетели, своих разобрали – Якубка вроде успокоился, а Айк вон, теперь психует, – Джа кивнул на живую стену из набриолиненых армян, насилу удерживавших своего распалившегося друга.

– Я если че, пожалуй, за Якуба впрягусь, – прикинул я, – Айк думает, если на втором курсе учится, то он охренеть че за старшак.

– Да, я тоже, – поддержал Джа.


Не успел он произнести этих слов, как кто-то схватил нас обоих за руки и резко оттащил за пределы круга. Я вырвал руку и обернулся, ожидая увидеть кого-то из приспешников Айка, подслушавших наш разговор, но перед нами стоял Муслим. Не выпуская рукав Джамала, он снова схватил меня и прошипел:


– А-ну, свалили отсюда!

– Э, в плане свалили?! – возмутился Джа.

– А хуля вы тут третесь? За кого впрягаться собрались? За Якуба впрягаться собрались?! – негодовал Муслим, когда мы отошли в сторону, – Он кто вам, чоб за него под пиздарез лезть?

– Он наш кент, вам! – огрызнулся Джа.

– Кент ваш? А он вас кентами считает?

– Я ебу? Наверное, считает… – произнес Джа и оба мы немного поостыли.


Муслим был в чем-то прав. Держа нас под руки, он потихоньку, как душевнобольных увел нас в сторону гума.


– Это бакланство, чо вы мутите, – учил он, – я понимаю, все себя показать хотят, но, по-братски, это детство. В хипише надо чью-то сторону принимать, только если другого нет варианта.

– Ну, да, двое парняг кипишнули, а собралось полмакса – как в цирке, я ебу, – согласился я и вспомнил, что вообще-то шел в первый гум на лекцию.


Мы стояли на улице у входа на малый сачок и курили. Можно было сказать, что первая зима в университете миновала. За это время я худо-бедно сдал сессию, попробовал экстази, начал активно тусоваться на R&B и научился безошибочно отличать грузин от армян и кабардинцев от балкарцев.


– Более того, – продолжил Муслим и выпустил кольцо дыма, – если вы его кентом считаете, то это еще не значит, чо он вас кентами считает. Надо по поступкам, по отношению судить.

– Ну, да…

– Я вам щас тему приколю, – взяв обоих под руки, Муслим уводил нас все дальше, – короче, в Нальчике два типа было, и они с детства всегда вместе лазили. И один всегда говорил за другого – вот это мой близкий, туда-сюда, я хочу выпить за своего близкого – ну, в таком плане. А второй гривой мотал, но не отвечал никогда. И один кон у них рамс случился из-за того, чо тот, который молчал, замутил с сестрой первого. И этот первый на рамсе говорит, ебанный свет, как ты мог так со мной поступить, ты же мой близкий. На что другой отвечает, а с чего ты, братуха, взял, чо ты мой, близкий? Этот бедолага говорит, ну как же, я же всегда об этом говорил! А тот – но я-то нет! – Муслим выпустил еще одно кольцо, – Такая легенда.

– Это печально, – цинизм этой ситуации стал для меня настоящим откровением.

– Это жизнь, братуха, надо по поступкам смотреть.


И правда, ярлыки типа «приятель», «кент» или «близкий» – были только словами и не всегда искренними. В сущности, даже между близким и терпилой лежала очень тонкая грань. В общении с любым мажором важно было сохранять баланс – залошив его, можно было сказать что-то вроде "уася, не обессудь, ты же мой близкий" и тут же крутануть на копейку. А он в свою очередь будет рад поделиться и не станет переживать, что его снова развели – ведь ты его близкий, а значит, он рад поддержать тебе кайф. Какая-то такая арифметика.


11


Тарас Квази-Ахмедов, пухлый розовощекий парень с глазами навыкате, был носителем самого эксцентричного кавказского акцента в МГУ нулевых. Настолько, что даже в самых высокогорных аулах его речь резала б слух. Кроме того, Тарас был гением мимикрии, способным раствориться в любой национальной или этнической среде, покуда ее представители худо-бедно изъяснялись по-русски. Тот коллективный полиглот из многочисленных роликов на youtube, филигранно имитирующий различные кавказские акценты, в сравнении с Тарасом был просто любителем. В том смысле, что все парни из всех роликов этого жанра были детьми в сравнении с ним.


– Э, как сам, братуха? – столкнувшись на гуме, Тарас прижал к сердцу Бабрака, с которым я познакомил его накануне, – как на хате? Как матушка?

– Ниче, по-тихому. – бесхитростно отвечал Бабрак, – как сами пацаны?

– Нормально, – ответил я.

– С кайфом, жи есть, – Тарас деловито надул щеки, – че, вообще, нового?

– Да все по-старому, – от этого рутинного обмена любезностями Бабрак, казалось, сделался каким-то меланхоличным, но вдруг что-то вспомнил и просиял, – а-ну, ща анекдот вам приколю!


Я мысленно потер руки – у этого пацана было неплохое чувство юмора.


– Короче, – начал Бабрак, – как вы, походу, знаете, у осетин есть три народности – иронцы, дигорцы и кударцы. Иронцы, короче, хитрые. А кударцы наоборот – как Сега наш – простые, прямолинейные – чисто лбом все прошибают. И, значит, один кон, поспорили иронец с кударцем, что если кударец у иронца на хате лбом дверь высадит с трех попыток – то эта хата ему перейдет. А если нет, – продолжал Бабрак, – то кударец на иронца год бесплатно пахать будет. Ну, кударец говорит – не вопрос, считай ты, васечек, бездомный! Разбежался значит ииии – БАЦ головой! Дверь ни с места! Кударец башку потер – че за фигня – снова разбежался – БАЦ! Дверь как стояла, так стоит! Кударец разозлился, поднатужился, разбег побольше взял – в третий раз – БАЦ! И все равно нихуя! Ебанный свет, говорит, я признаю, я проиграл, но по-братски – чо у тебя за дверь такая?! На что иронец, посмеиваясь, открывает дверь – а тама, короче, стоит другой кударец и лбом ее держит!


Мы рассмеялись.


– Ай, ат дущи, братуха, – радовался Квази-Ахмедов.

– А я все ждал, что там еще дигорец появится, – улыбнулся я.

– Все ждут, – пожал плечами Бабрак.


Уговорившись оставаться с Бабраком на хлопкé, мы двинули в Макс.


– Ара, инч чка чка, Ереван ум? – неожиданно заголосил Тарас, наткнувшись по пути на Армена, – ахпер джан, вонцисс?

– Ахпер! Ара, как сам? – без задней мысли отвечал Армен.

– Ничо, братка, нармална всё. После пары, по-бряцки, чо делаешь? Нэ хочэшь в кино паехат?

– Ну, давай созвонимся.

– Давай, братуха, на связи тогда, – с умопомрачительным акцентом скрипел Тарас.


Едва выйдя из корпуса, он уже прикуривал сигарету Сеге:


– Слышал анекдот про иронцев и кударцев? – поинтересовался Тарас.

– А ты откуда такие анекдоты знаешь?

– Так, я же тоже осетин – у меня бабушка осетинка!

– Э, у тебя сколько бабушек, ебукентий? – вспыхнул Сега, – ты при мне уже одну ингушам и одну армянам обещал. Мало тебе было?!

– Э, зачэм так гаварышь? – смущенно улыбался Тарас, а его пухлые щечки стыдливо румянились, – на всэх хватит!

– Иди, отсюда, э! Еще раз услышу такое, я тебя лавашну!

– Ладно, ладно, осади! – возмущенно отмахивался Тарас.


Спустя еще четверть часа, восседая за столом в кафе Макс в компании четырех азербайджанцев и двух грязнух, он с кудахтающим акцентом, характерно подергивая подбородком, высказывал услышанную где-то идею о целесообразности узаконивания в России шариатских судов.


– Тарас, какой Шариат, какой Ислам? – с недоумением уточнила одна из грязнух с загорелыми сиськами и фуфлыжным Луи подмышкой, – ты же христианин.

– Нэт, я мусульманин, – на голубом глазу заверил он.

– Какой ты, нахрен, мусульманин, у тебя же вон крест висит! – возмутилась другая, с красивым, но оранжевым от автозагара лицом.

– А я так мусульманин, – поборов смущение, отвечал Тарас и, повышая скрипучий голос, вскрикивал, как бы в подтверждение своих слов, – МОСКВА ДЛЯ ЧЕРНЫХ!

– Ахахах! Не могу, Тарас – самый черный в Москве, – азербайджанцы заливались смехом, но походу им все же льстило, что такой белобрысый парень с таким большим золотым крестом отводит «черным» российскую столицу.


Явившись в первый гум на лекцию, Тарас непременно заглядывал в кафетерий на малом сачке и с немыслимым акцентом интересовался у грузинки-продавщицы, свежие ли хачапури, так, что стоявшие в очереди борцухи-дагестанцы, удивленно озирались, не понимая, то ли это в доску «нашинский», то ли какой-то дерзила вздумал их пародировать. Однако, убедившись, что это всего лишь Тарас, возвращались к своим делам.


– Чо за карьерист этот ваш Тарас! – в приватном разговоре делился соображениями Муслим.

– В смысле, карьерист? – не понял я.

– Ну, смотри: с акцентом разговаривает, национальности, как перчатки меняет, армянский вон учить стал… теперь машину ему купили.

– Ну?

– Ну… так потихоньку будет продвигаться, наращивать свой авторитет среди черноты, а курсу к пятому станет, хуй его, правой рукой какого-нибудь бандита в МГУ.

– Он очень радуется, когда его за черного принимают.


Мы оба рассмеялись.


Забавно, что сам того не понимая, Тарас, подобно представителям московского художественного сообщества, таким как Анатолий Жигалов, группа «Коллективные действия» и другим, по сути занимался субверсивной аффирмацией, сделав перформансом всю свою жизнь. Став «нашинским» больше, чем сами «нашинские», своим нелепым гротескным поведением он нарочито обнажал глупости и пороки свойственные тем, на кого старался быть похожим.


– Я не националистка и всегда толерантно относилась к кавказцам, но какой же мудак этот Тарас! – услышал я как-то на гуме.


Впрочем, машину ему и правда купили очень вовремя. Он жил недалеко от меня и каждый день по пути из дома в университет и обратно проезжал в квартале от моего дома. Будучи с ним в приятельских, я часто этим пользовался.


Однажды вечером мы пробирались домой через задыхавшуюся от пробок Москву. Уже успело стемнеть. Из колонок доносился рык Высоцкого. К вечеру мы были довольно замученные и всю дорогу ехали молча.


– Заебали меня эти черножопые, – на чистом русском вдруг пожаловался Тарас.


Я лишь похлопал его по ноге.


12


Близилась летняя сессия, в зеленых кронах деревьев чирикали воробьи, а солнце безжалостно жарило – хотелось переодеться в шорты и поскорее съебаться куда-нибудь на Гоа (на тот момент относительно новое для России туристическое направление, еще не облюбованное просветленным быдлом). Выйдя с семинара по политологии, проходившего в здании социологического факультета, я решил, что учебы с меня хватит и вместо следующей лекции свернул в сторону кафе Макс. Проходя через широкий переулок с потрескавшимся асфальтом и сколотыми бордюрами, плотно заставленными припаркованными тачками, я поравнялся с поликлиникой МГУ – выкрашенным желтой краской четырехэтажным зданием. Оттуда вышел Джа в приталенной белой сорочке с крупным плейбоевским зайчиком, вышитым на груди. У него была перебинтована рука, но мина на смуглом лице казалась вполне довольной. Покачивая на ходу корпусом и отрабатывая хук слева, он деловито двигался в мою сторону.


– Здарова, чувак, – приветствовал я его.

– Ты считаешь меня кастрированным бараном? – с серьезным видом уточнил он, пожимая мне руку.

– Почему ты так решил?

– Ну, потому что «чувак» – это кастрированный баран.

– Сам придумал?


Джа усмехнулся.


– Ладно, просто, по-братски, не называй меня так больше.

– Не вопрос, – согласился я, – а че такой серьезный? Что с рукой?

– Да ничо, – поморщился он, – помнишь, я на той неделе скина воткнул?

– Нет.

– Ну, вот, об его башку лысую и расхерачил. Сначала просто рана была, а потом палец распух и гнить начал. Ну, я вчера подумал, взял нож, блюдце и – ЧА! ЧА, бля! – вскрыл его нахрен, – объяснил Джа, рассекая воздух воображаемым лезвием, – а оттуда гной фонтаном как брызнет!

– Жесть. А че врач сказал?

– Говорит, если бы я еще пару дней протянул, палец отрезать бы пришлось. А тогда о боксе можно было бы забыть.

– Да уж… – до Макса оставалось еще метров пятьдесят, и я решил перевести тему с гноя на что-то более приятное, – а ты хороший боксер?

– Хороший, но сейчас не тренируюсь практически…

На самом деле и эта тема мало меня занимала – понуро опустив голову, я просто шел к поставленной цели – гавайскому сэндвичу и стакану газировки – попутно разглядывая туфли своего спутника – черные, с узкими прямоугольными носами, загнутыми практически в мертвую петлю.

– Ну, самое главное талант у тебя есть? – спросил я, не отрывая от них взгляд.

– Талант пиздец какой есть! – мгновенно выпрямившись и надув тощую грудь выпалил Джа.

– Тогда нахуя тебе палец?


Шок и возмущение смешались в его взгляде. Открыв рот, чтобы парировать мой циничный выпад, он лишь безмолвно глотал воздух как пойманный в сети сом.


– Чо ты за тип, Марк! – с удивлением, превозмогающим негодование, воскликнул Джа, – нет, чтобы поддержать друга, издеваешься надо мной!

– Ладно, зато настроение поднял, – подыграл я, смекнув, что сказал какую-то глупость, и похлопал его по плечу, – в Макс пойдешь?

– Надо пацанам салам закинуть, – он кивнул в сторону нескольких квадратных фигур, черневших поодаль, возле гремевшего новым таркановским шлягером сто сорокового Мерседеса, – сам не подойдешь?

– А я там со всеми виделся уже, – соврал я, – если че, в Макс приходите, я внутри буду.

– Роберта с Альмурзой не пускают – на той неделе с охранниками кипишнули, – объяснил Джа с некоторым пиететом. Статус «вне закона» – пусть даже в студенческом кафе – считался престижным среди учащихся младших курсов – по крайней мере, среди черных ястребов вроде Джамала.

На страницу:
3 из 4