На гуме

– Оу, че тут за хипиш? Че ты шумишь, Алишер? – будто так и надо вклинился я в очередь.

– Да у него второе имя Халк походу, – смеялся Ислам, – говорит, за две недели может согнать живот и пресс как у меня сделать.

– Главное правильно тренироваться, – взвизгнул Алишер, – мне это просто нахуй не надо – один раз уебу, мало не покажется.

– Он, видишь, с виду толстяк, но в теории бодибилдинга Шварцнегера схавает.

– Не веришь?!

– Братан, так только в фильмах бывает. Пресс – это самая труднонакачиваемая мышца в мире! – снисходительно объяснил Ислам и, купив минералки, вышел из кафетерия.

Набрав хачапури и газировки мы с Алишером вышли следом и устроились за одним из высоких столиков в коридоре. Выходившие после нас ВМК-шники, ставшие свидетелями спора, с интересом озирались, глядя как, грациозно отставив ногу, обутую в замшевый фиолетовый ботинок с носом, загнутым чуть ли не в спираль, Алишер один за другим закидывал сложенные пополам хачапури в бездну своего желудка.

– Че, поправляет тебя? – решил я поддержать разговор.

– Да, вкусно, – пожал он плечами, – я за день таких штук десять съедаю.

– Ставиться ими не пробовал? – пошутил я.

– В плане ставиться?

– Ну, колоться, бахаться – по вене, короче, – начал я объяснять, но, решив, что шутка уже не удалась, просто махнул рукой, – ладно, проехали.

– Нам, брат, муджахидам, Куран запрещает колоться, – заметил Алишер после небольшой паузы.

– А ты че, моджахед? – я едва не подавился.

– Конечно, я два года в тренировочных лагерях провел, – бесстыдно вещал толстяк, и вдруг сменив тон на высокомерный, уточнил, – а ты че, нет, что ли?

Тщетно попытавшись уловить в его лице хоть тень улыбки, я молча доел хачапури, смакуя каждый глоток, допил через соломинку газировку и деловито достал из кармана упаковку бумажных платков с ароматом мяты. Стерев с губ и подбородка крошки, я доброжелательно похлопал ловившего каждое мое движение Алишера по плечу и, не говоря ни слова, направился к выходу из корпуса. Подъезд был широким и состоял из четырех или пяти секций – металлических рам, окаймлявших большие, вечно немытые стекла – впрочем, от кафетерия было отлично видно, как я вышел на улицу, закурил сигарету и, смачно харкнув, направился в сторону Макса.

11

Я вышел из-за угла, когда голова бедного Димати вошла в пол у шестой поточной аудитории второго гума. Отбросив поверженную тушку, раскрасневшийся от негодования Ислам отмахнулся от успокаивавшего его Алишера и устремился прочь, в сторону сачка.

– Ислам, зачем ты швырнул Диму? – одернув его за рукав, возмущалась пассия пострадавшего, маленькая мажорка увешанная брюлликами как самка опоссума собственными детенышами.

– А потому, что он женщина! – рявкнул Ислам и тут же оговорился, – Он даже не женщина – он мудак! И ты тоже мудак, если его защищаешь!

– Ислаам… – у деточки отвисла челюсть. Еще никто не видел этого парня таким разъяренным.

Чуть не врезавшись в меня на сачке, он молниеносным движением вытащил из моего рта сигарету:

– Один раз дай затянуться.

– Оу, Ислам! Че случилось? Ты же не куришь, – удивился я.

– Да вывели потому что, – как-то очень по-детски надув небритые щечки, посетовал он, и, выпустив струйку дыма, вернул сигарету мне, – фу, гадость!

– Да, успокойся, – усмехнулся я и, присев рядом с ним на подоконник, постарался перевести тему, – че, с парашютом в выходные едем прыгать?

Ислам отрицательно цокнул. Он смотрел в точку и, казалось, прокручивал в голове произошедшее.

– Почему?

– Не вариант потому что! Нам нельзя просто так жизнью рисковать, – подняв ладонь, выпалил он словно девиз, и добавил уже более спокойным тоном, – пойдем лучше в Макс, похаваем че-нить.

Майские праздники едва миновали и в городе пахло летом. Земля и воздух уже успели прогреться, а частокол деревьев, с обеих сторон окаймлявших бурлящую студенческой жизнью улицу Академика Хохлова, покрылся горящими зеленью кронами, еще не потухшими в летней пыли. В бледно-розовом шелковом лонг-сливе и испещренных зигзагами швов игривых голубых джинсах (коими в прошедшем сезоне грешил Айсберг) я неторопливо вышагивал в ногу с Исламом. Он в свою очередь, в приталенной сорочке ультра-модного сиреневого цвета и благородного вида серых брюках фклетачку (любимый кабардинский цвет на букву «Ф»), шел рядом держась рукой за мое плечо. Вопреки глупому хихиканью недоганяющих девчонок, кавказские мужчины, сидящие в обнимку, прогуливающиеся под ручку или выкладывающие в социальных сетях пляжные фотографии, так и источающие неприкрытый гомо-эротизм, не имеют ничего общего с гомосексуальностью. Настоящему мужчине и в голову не придет, что во всем этом можно усмотреть сексуальный подтекст. Этот подход исчерпывающе, хоть и в гротескной форме, раскрыт одной единственной репликой из нашумевшего фильма Саши Барона Коэна «Борат». «Вы хотите сказать, что человек засунувший в мой анус резиновую руку – гомосексуалист?» – удивленно вопрошал герой фильма, вспоминая как весело провел время с новыми знакомыми. А тут вообще – братские объятья – идите к черту!

Зайдя в Макс, и облобызавшись с сидевшими за столом Хусиком и Гагиком, мы как ни в чем не бывало присели за стол, ловя на себе любопытные взгляды, сидевшего с ребятами патлатого иностранца в сером худи. Оказалось, это швейцарский студент, которому они от нечего делать присели на ухо. Его звали Тьерри. Высокий голубоглазый парень со светлыми кудрями, спадавшими почти до плеч. Знакомство с Хуссейном и Гагиком началось с банального “Hi! Where are you from”, вызванного желанием Гагика похвастаться перед Хусиком, как круто он знает английский. Последний, впрочем, не в состоянии был оценить – на языке Шекспира он знал лишь boy, girl, cat, dog и fuck. Однако, кое-как разговорившись, новые знакомые быстро обнаружили общий интерес. Какой – я угадал с первой попытки. Как и все мы, Тьерри любил травку, но не имел понятия, где в Москве ее следует покупать, зато был в курсе, что в России с этим строго.

– Это my friend Mark. He is Jew, – надменно поглядывая на ни черта не понимавшего Хуссейна, на ломанном английском распинался Гагик.

– Nice to meet you Mark. I’m Thierry from Switzerland.

– А это my friend Islam. He is Ingush. You know Ingush?

– Nice to meet you. No, I don’t know actually. What does it mean?

– You know Chechen terrorists?

– Yep, I’ve seen on TV. In the news.

– Вооот, it’s his brothers, – пояснил Гагик.

– OK, – с интересом закивал Тьерри.

– За шмаль у него приколи, – подсказывал Хусик и вопросительно глядел на меня, – у нас же есть маза?

Я кивнул.

– So, do you want smoke, Thierry? – закинул Гагик удочку.

– Sure, if you have some, – улыбнулся швейцарец, – or if you know where to buy.

– He knows, – Гагик кивнул в мою сторону, – three thousand rubles. You have?

– Three thousand for joint?

– Yes.

– OK, normally it's kinda expensive – for Europe, – прикинул он, но тут же оговорился, – sorry, I mean Western Europe – but here it will do.

Раскрутив изголодавшегося по косяку швейцарца на трешку, мы с Гагиком метнулись за семьсот рублевым граммом на Профсоюзную, поделив остальное пополам. Мы объяснили Тьерри, что цена такая высокая из-за опасности встрять тысяч на сто или попасть за решетку, где беспредельные русские милицейские еще до суда отобьют тебе почки. Тьерри не возражал, да и не ждал, наверное, подвоха от девятнадцатилетних ребят на новом S-классе. Раскурившись у него общежитии, мы от души посмеялись, лишний раз убедившись, что даже незнакомый язык не может быть преградой для общения – ведь это претило бы самой его сути.

На ближайшие пару недель Тьерри стал нашим добрым приятелем. Мы так сдружились, что даже заняли у него денег – Гагик десять тысяч, а я пять. Когда пару дней спустя объяснявшийся с ним на пальцах Хуссейн попытался занять хотя бы трешку (ну хоть касарь!), Тьерри сказал, что ему пора идти и юркнул в общежитие, оставив после себя лишь вращающийся турникет, а дерзкая вахтерша не пустила Хусика на порог. С тех пор Тьерри не выходил на связь, а когда Ислам, случайно встретив его на Хохлова, окликнул бедолагу по имени, тот лишь ускорил шаг и поспешил перейти на другую сторону улицы.

– Это все из-за вас, – выговаривал Хуссейн нам с Гагиком, – нет, чтоб потихоньку его доить, взяли и сразу разъебали на пятнашку! И мне всю малину обосрали! Вообще это мой пассажир был – я его первый нашел!

– Да, Хусик, ты своего не взял, – сочувственно произнес Ислам.

Я тоже был огорчен, что швейцарец так дешево отделался, поэтому, когда позвонила Алиса и сообщила, что нам нужно расстаться, лишь отмахнулся фразой «блядь, ты еще!» и повесил трубку. Ближайшее лето мне предстояло провести без нее и без Тьерри. От безысходности я сорвался с Салтыковым на Гоа.

ЧЕТВЕРТЫЙ КУРС

1

Ложась спать в последний день лета, проснулся я, как и следовало ожидать, уже осенью. Настенные часы в виде Гарфилда показывали ровно десять. «Черт, как рано, – подумал я, – надо бы еще поспать. Или стоп. Какой сегодня день?» Нащупав рукой мобильный на прикроватной тумбочке, я взглянул на дисплей: первое, мать его, сентября, а значит, все начиналось снова, с той лишь разницей, что теперь я был на курс старше. От досады я уткнулся лицом в подушку и лежал так пока не почувствовал удушье – наверное, секунд сорок или вроде того. Это привело меня в чувства. Перевернувшись на спину, я потянулся и, тщательно почесав мудя, приподнял голову. Погода за окном не слишком способствовала благостному настроению. Небо было серое, мятое и какое-то недовольное, как будто у него начался ПМС или просто зудела задница. Последние две недели вообще выдались довольно паршивыми – дни напролет шел дождь, солнца никто не видел с середины августа, а ветер дул как скотина. Газоны и кроны деревьев все лето покрытые городской пылью, как будто матовым напылением, едва отмылись до блеска и сразу же подернулись ржавчиной. Я до последнего верил, что может хоть в этом году осень не наступит, но судя по всему, это было безосновательно – природа не сулила ни единого шанса. Что ж, оставалось жить дальше и надеяться, что не будет зимы.

Умывшись и наскоро позавтракав хлопьями с молоком, я облачился в новый, доселе всего раз надетый, пижонский костюм, сияющие лакированные туфли и вышел из дома. «Салам алейкум тем, кто на движеньях! Тем, кто на движеньях!» – напевал я себе под нос, гарцующей походкой шагая от подъезда к дороге, чтобы поймать такси. Мне очень нравилась эта песня. Настолько, что я даже начал расстраиваться тому, что у меня нет машины, и я не могу подъезжать к МГУ с открытыми окнами под качающий бит этой нетленки.

Сиротливые полупустые улицы уже успели заполниться автомобилями вернувшихся с дач и курортов горожан. Свежеуложенный, черный еще, асфальт радовал глаз и подвеску, впрочем, кое-где по-прежнему зияли ровные прямоугольники ободранного и не обновленного еще покрытия. Меня всегда это забавляло – весной, когда лед, наконец, тает, а дороги напоминают Маасдамский сыр, московские власти с энтузиазмом берутся за ремонтные работы, которые, не прекращаясь, длятся все лето и осень, то тут, то там перекрывая или затрудняя движение, и заканчиваются только к зиме, чтобы плоды их вновь оказались погребенными под толстым слоем снега и льда. В итоге по нормальным дорогам поездить так и не удается.

Вновь оживший Московский университет тоже был перекопан и напоминал теперь муравейник на рассвете – студенты, объезжавшие дорожных рабочих, вылезали на встречную, ломились сквозь узкие щели и, где возможно, по тротуарам. В МГУ, как и в целом по городу, главным образом действовало только одно правило: первым проезжает тот, у кого круче тачка, но если мнения двух водителей на этот счет расходились и уступать никто не хотел, получалось, что не ехал никто – или ехали оба, сигналя и крича в матюгальники, что-нибудь вроде: «Эу, я тебя лавашну! Проехать дай!» Это нередко заканчивалось авариями и еще большими пробками.

Подъезжая к университету, я набрал номер Вовы Барышника.

– Здарова. Ты в МГУ? – поинтересовался я.

– Здарова, да, со Светой в Максе, но тут ловить нечего – нет никого.

– Ясно. Дунуть есть масть?

– Не, ну а как еще? – удивился Барышник.

– Дождись тогда, сейчас подъеду.

– Давай, я здесь, – он повесил трубку.

Выйдя из такси у самого Макса, я направился ко входу, разглядывая по пути новоприбывший молоднякиз южных республик, к 2006/2007 учебному году составлявший уже добрую половину всех вновь зачисленных. С первого сентября и до первого кипиша (который обычно случался уже второго числа) эти ребята всегда держались довольно скромно, чего не скажешь о второкурсниках, толпившихся здесь же: в большинстве своем дорого и претенциозно одетые, они разговаривали громко и подчеркнуто развязно, разнузданно размахивая руками и потрясая ключами от родительских автомобилей. Не желая тратить время, чтобы персонально ручкаться с каждым, в том числе с дюжиной совершенно незнакомых мне людей, я кивнул тем, кого знал и вошел в Макс.

Света и Барышник, сидели за столиком в курящей зоне. Она, в боевой раскраске, увешанная брюликами и аксессуарами по цене самолета, с расслабленным видом ела салат, то и дело вытирая салфеткой надутые пухлые губы; он крутил головой, тыкал пальцем в навороченный коммуникатор и непрестанно что-то бубнил, словно помешанный.

– Как ты? – протянул я Барышнику руку.

– Пойдет. Как сам, братан? – поднявшись, приветствовал он меня.

– Отлично. Светкин, – обратился я к ней. Не прожевав свой салат, она вытянула шею, и мы облобызались.

– Че, как лето? – спросил я ее, когда она, наконец, проглотила.

– Прекрасно, дорогой, весь август с мамой на лазури проторчала. Как твое?

– Тоже неплохо – на Гоа летал, – ответил я и повернулся к Барышнику, – у меня пакет. Можем до бейсбольного прогуляться.

– Да ну, поехали ко мне лучше, – не дав ему ответить, вмешалась Света, – мама только завтра вернется.

– Кайф, поехали, – спокойно ответил Барышник.

– Кайф, че, – подытожил я и мы стали собирать со стола многочисленные пожитки – телефоны, сигареты, зажигалки, ключи от машин, портмоне.

Через несколько минут Света уже везла нас к себе, развлекая репертуаром нового альбома Жанны Фриске. Я сидел на переднем сидении ее до блеска вылизанного внедорожника, курил сигарету и думал о жизни – так, как позволял это делать мой мозг, в последние годы заточенный лишь под вопросы «где замутить?» и «у кого отнять?». Жизнь казалась прекрасной: со мной были мои друзья, из колонок звучала классная песня и даже солнце выглянуло из-за облаков; молодые и красивые, мы ехали в гости курить гидропонику. Я предвкушал еще один разгульный учебный год.

2

Просторная кухня-столовая с высоким потолком, двумя пухлыми, облокотившимися на белые стены, диванами, изящным викторианским столом и под стать ему стульями была заполнена густой пеленой едкого конопляного дыма, медленно выходившего сквозь приоткрытое окно в тихий переулок.

Света, последние минут пятнадцать бездыханной тряпочкой лежавшая в кресле, поднялась и, тяжело ступая по блестящему паркету, подошла к барной стойке красного дерева, на которой Барышник делал себе очередной водный – кальян, сооруженный из двух разного диаметра пластиковых бутылок, обрезанных пополам, нижняя из которых заполнена водой, а верхняя увенчана пробкой из изрешеченного зубочисткой кусочка фольги, принявшего форму горлышка. Налив стакан воды, Света слабой рукой поднесла его к губам, сделала пару глотков и, пошатнувшись, рухнула вместе с ним на пол. Осколки звонко рассыпались по плитке.

Не успев подхватить Свету в момент падения, я поднял обмякшее тело на руки и заботливо уложил на диван. Она была без сознания. Я потрепал ее за плечо, затем легонько похлопал по щекам – никакой реакции. Я начал было волноваться, но подоспевший Барышник, напоминавший в тот момент накуренного бурундука-спасателя с позеленевшей кожей и красными глазами, водой обрызгал ее лицо, заставив придти в себя.

– Я бы поела, – выдавила Света едва открыв глаза.

– Надо пиццу заказать, – заплетающимся языком предложил Барышник.

Мне эта идея показалась лучшей за день – я сразу представил себе, как истекающий сыром и усыпанный лоснящимися от жира шматками салями, кубиками говядины и перцем халапеньо кусок пиццы отправляется прямо мне в рот.

– Есть телефон доставки? – спохватился я.

Света лишь сделала знак глазами, указав на рекламный проспект, магнитом прикрепленный к холодильнику – было видно, что даже это движение стоило ей усилий. Взяв в руки меню, я сел рядом с ней на диван и достал мобильный – кому-то из нас троих предстояло сделать заказ. Честно говоря, даже в здравом уме и трезвой памяти мне бывало очень непросто выбрать себе пиццу, а в этот раз все осложнялось тем, что предстояло не просто ткнуть пальцем в меню, а объяснять все по телефону за себя и еще двоих человек, будучи не просто накуренным, а в усмерть убитым гидрой. К тому же я не помнил Светин адрес.

– На, закажи, – попытался я делегировать эту ответственную миссию Барышнику, протянув ему телефон.

– По-братски, сам закажи, – умоляюще промычал он.

– Свет, тогда ты закажи, – предпринял я еще одну попытку.

В ответ она просто отвернулась. Я был близок к отчаянью, но не собирался сдаваться.

– Блин, Вов, ну, значит все же тебе придется.

– По-братски, нет, – жмурился Барышник.

– Слушай, мы у Светы в гостях, курим мою шмаль, так что пиццу заказываешь ты, – максимально безапелляционным тоном попытался я надавить на справедливость и, набрав номер, подставил телефон к его уху.

– Добрый день, спасибо, что позвонили в нашу пиццерию, какую пиццу вы хотели бы заказать? – после первого же гудка донесся из телефонной трубки бодрый голос девушки-оператора.

Барышник молчал, а лицо его приняло страдальческое выражение.

– Алло, вы меня слышите? Какую пиццу вы хотели бы заказать? – повторил голос.

– ПИЦЦАА! – собравшись, наконец, с силами, прорычал он.

– Да, это пицца. Я вас слушаю, что будете заказывать?

– Алё, ПИЦЦАА! – он явно был не в силах справиться с поставленной задачей, так что мне все же пришлось взять это на себя.

– Здравствуйте, три большие мясные и два литра колы, пожалуйста, – на практике это было куда сложней, чем может показаться.

– Что-нибудь еще?

– Нет, спасибо.

– Назовите свой адрес, пожалуйста.

Мы были на финишной прямой. Растормошив Свету, я с трудом заставил ее внятно продиктовать адрес. Наконец, все было улажено и нам оставалось лишь убить каких-то полчаса, дожидаясь доставки. Положив трубку и откинувшись в кресле, я поразился удивительному спокойствию, с каким девушка-оператор принимала заказ от трех явно находящихся не в себе и мычащих что-то нечленораздельное маргиналов. Впрочем, уверен, мы не были первыми и вряд ли стали последними странными клиентами в ее послужном списке – такова специфика данного бизнеса – это как держать бар и общаться с пьяными или голой танцевать перед веб-камерой и натыкаться на извращенцев – трудовые будни, не более.

Додумав эту мысль, я было поднялся на ноги и направился к водному, намереваясь покурить еще, как вдруг торжественно чирикнул домофон.

– Надо за ним спуститься, – изрекла Света, по-прежнему лежавшая там, где я ее оставил, – наверное, на охране задержали.

«Как это неудобно» – подумал я. Но делать было нечего.

– Пошли спустимся, – позвал я Барышника.

Он не противился и, выйдя в прихожую, легко опустил ноги в не обремененные шнурками блестящие лофферы. Я же, не найдя обувного рожка и поленившись ослабить шнурки, так, чтобы нормально обуться, надел свои остроносые туфли на мыски, пятками встав на заламывавшиеся под моим весом и больно врезавшиеся в кожу задники. В такие моменты русский обычай разуваться в гостях приводил меня просто в бешенство.

Выходя из квартиры, мы оставили входную дверь настежь раскрытой, не надеясь на то, что, услышав звонок, Света сразу же бросится нам открывать. Хотелось максимально все упростить и по возможности обезопаситься. Когда приехал лифт, из него вышла немолодая матрона, бросившая на нас довольно презрительный взгляд, словно мы были какими-нибудь проходимцами. Впрочем, ее можно было понять – вид у обоих был довольно помятый, а в глазах зияла бездонная бессмысленная пустота.

– Это не Светина мама? – спросил я на всякий случай Барышника.

– Шутишь что ли? –ответил он таким тоном, что я почувствовал себя очень глупым.

Не смотря на то, что мы нажали на первый этаж, лифт, к нашему общему негодованию, стал подниматься вверх. На последнем этаже, когда двери открылись, к нам вошел какой-то странный огромный тип с пышными бакенбардами, торчавшими из-под линялой черной бейсболки. С минуту послушав бубнеж Барышника о тупых неудобных лифтах, он повернулся к нам и басом изрек: «А я вот в Сибири жил, так там вообще лифтов не было!»

– Ну, ты бы еще с Африкой сравнил, – пожав плечами, возмущенно ответил Барышник.

Спустившись, наконец, на первый, мы обыскали все и даже вышли на улицу, но разносчика так и не нашли. Рассудив, что, вероятнее всего, он с нами разминулся, мы решили вернуться в квартиру. Честно говоря, мне было уже плевать на пиццу, я просто не хотел больше никого искать, особенно будучи обутым через задницу и то и дело наступая на свои шнурки.

Когда мы поднялись, входная дверь все еще была распахнута, клубы дыма застилали глаза, а на диване по-прежнему неподвижно лежала Света. Однако, к моему удивлению, женщина из лифта стояла теперь над ней и громко причитала: «Как напоили, девку-то! А накурили как!» Ухмыльнувшись двусмысленности последней фразы, я вдруг осознал, что на барной стойке все еще стоит водник, а рядом с ним, завернутая к слюду, лежит моя гидропоника. Нужно было действовать решительно. В какой-то передаче по ящику я видел, как разведчиков учат концентрироваться на собственных руках, чтобы незамеченными проникать в полные людей помещения. Не знаю, есть ли в этом хоть доля правды, но, уставившись на собственные ладони, я прошел через всю квартиру мимо дамы, забрал со стола пакет и вышел тем же путем.

Выжать из этого дня что-то большее не представлялось возможным. Поэтому, оказавшись на улице, мы с Барышником сразу же распрощались, чтобы отправиться каждый в свою постель. Первое сентября закончилось едва начавшись.

3

Сентябрь подходил к концу, и с этой отметки минувшее лето казалось уже лишь прекрасным полузабытым сном. Ночью столбик термометра опускался все ниже и ниже, стремительно приближаясь к нулю так, что по утрам было довольно холодно. Впрочем, к полудню, когда воздух прогревался градусов до пятнадцати, а солнечные лучи мягко припекали блестящие лысины дежуривших у первого гума водителей и охранников, на пяточек у Макса выползали наши – ели бананы, лузгали семки, а иногда даже танцевали лезгинку. Как правило, я коротал время там же – выставив вперед колено и пяткой опершись о невысокое заграждение, установленное по периметру все еще зеленого газона, принимал участие в бесконечных пересудах за чота-чота. Почти все эти разговоры содержанием живо напоминали чукотскую песню – они лишь фиксировали и оценивали происходящее вокруг: «вай, какой лоринсер поехал! Четкий аппарат жи, есть жи!» или «бляяяя, какая жопа пошла, приколись!» На пяточке никогда не обсуждали ничего глобального, концентрируя внимание лишь на блестящих частностях.

Вот и в этот день мы с пацанами лениво петочились на солнышке у торца здания кафе Макс. Сквозь темные очки я уже с минуту следил за тем, как со стороны второго гума неторопливой походкой приближался к нам Гаджи-Магомед. Компанию ему почему-то составлял Обоссаный Нарек. Заметив нас еще издали, Нарек поспешил проститься со своим спутником и пошел к Максу в обход.

– Э, че вы пацана запугали? – поздоровавшись со всеми, кивнул Гаджи в сторону опасливо озиравшегося Нарека с торчавшей из-за спины длинной палкой, – он говорит, я там не пойду, я лучше в обход пойду. Я спрашиваю, почему? Он говорит, там, вон видишь, участники банд-формирований собрались.

Все засмеялись. Вряд ли кто-то признался в этом даже самому себе, но каждому из присутствовавших польстила такая характеристика.

– Ай, Нарек-Нарек, что за космический уебан, – улыбаясь, покачал головой Хусик, – откуда только берутся такие?

– Жаль бедолагу, больной он, – пожал я плечами и смачно сплюнул шелуху от семок на землю.

В ответ все стали цокать языками – в знак жалости к бедному юродивому. Я будто услышал часовой детонатор бомбы – звук был именно такой. В МГУ шутили, что абреки за Максом могут часами сидеть на кортах и цокать языками, но когда цоканье заканчивается кто-нибудь обязательно получает пизды. Однако, то – лишь студенческий фольклор, в действительности же цоканье начиналось всякий раз, когда происходило что-нибудь из ряда вон выходящее – будь то удачный удар или прием в драке, прошедшая мимо красотка с выдающимся декольте или крутой обвес на проносящемся мимо автомобиле. Потом все замолчали и в воздухе воцарилась тишина. Солнце мягко припекало спину, легкий западный ветерок развевал непослушные смоляные космы, донося со стороны второго гума истошный скрип прокручивающихся колес, возвещавший о том, что кто-то из нашинских только что оставил на асфальте половину протектора, ради благосклонного взгляда какой-нибудь гордой, неприступной черкешенки.