Полная версия
Траектории СПИДа. Книга третья. Александра
– Вас удивляет, что эта ведьма пробивает какие-то короткие стишки. Да ведь авторам эти четыре строки на плакате будут стоить вдвое больше вашей месячной зарплаты. Вот что главное. Неужели вы думаете, что они, как вы, мечтают о чём-то великом, о воспитании поколения? Их интересуют в первую очередь деньги и только во вторую – слава. О чём-то более высоком они просто не думают.
Но эти споры и беседы, эти вечерние сидения за рукописями скоро должны были кончиться для человека, оказавшегося чужим в этом мире. Не прошло, наверное, и недели работы в издательстве Евгения Николаевича, как директор при встрече в коридоре сочувственно кивнул головой и сообщил, что Инзубов уже кому-то переступил дорогу, так как поступила на него анонимка. Через несколько дней в издательстве проходило очередное партийное собрание, на котором представили нового, только что пришедшего в коллектив коммуниста.
В ответ на просьбу рассказать о себе Евгений Николаевич кратко изложил биографию и завершил рассказ тем, что его больше всего удивило:
– Вот переехал в Москву. Мне говорили о сложностях московских взаимоотношений, но я не предполагал, что, спустя всего несколько дней моей работы на новом месте, когда практически никто ещё не мог успеть узнать меня, кто-то сможет написать на меня анонимку. Почему я об этом говорю? Мне не хочется, чтобы у меня в коллективе с кем-нибудь складывались непонятные отношения. Я человек прямой. Если что-то делаю не так, пожалуйста, говорите мне. Охотно выслушаю и исправлю. Много лет проработал с комсомольцами. Мы привыкли быть откровенными. Честное слово, я за собой ничего не прячу. Буду рад, если и ко мне вы будете подходить открыто, а не через письма руководству. По-моему, я не успел никому насолить.
Всё это Евгений Николаевич высказывал совершенно без обиды в голосе, спокойно, проявляя искреннее удивление.
Дальше собрание пошло дежурным порядком по намеченному плану. Никто ничего не сказал по поводу выступления Инзубова. Но после собрания директор на ходу пожурил его:
– Зря это ты на собрании насчёт анонимки.
– Почему зря? Пусть знают, что у нас делается. Просто смешно, что не успели узнать и уже пишут. А что хоть написали?
– Да ты не ершись. Когда надо, скажем тебе.
Уходя, директор вдруг задержался и спросил как бы вскользь:
– Слушай, у тебя нет случайно пару тысяч ненадолго? Мне тут нужно для одного дела.
Инзубов задумался на секунду. Не было их у него не только с собой, но и на сберкнижке. Но он подумал, что сможет достать у друзей, и ответил:
– Герман Захарович, при себе нет такой суммы, но дня через два могу организовать.
– Да нет, не надо. Пожалуй, обойдусь.
Зайти к директору поговорить об анонимке не удавалось. Герман всегда был занят. Василий Петрович встречался с Евгением каждый день, иногда вместе пили кофе, вместе ездили на книжную ярмарку, проводившуюся на ВДНХ. Об анонимке он, вроде бы, слышал от директора, но не очень конкретно. Говорил, что письмо без подписи пришло не в издательство, а в Комитет по печати.
Но вот директор вызвал к себе в кабинет и представил молодому человеку в чёрном костюме с чёрным галстуком, какие обычно носят в министерских заведениях. Незнакомец сказал Инзубову о том, что в Комитет по печати пришло анонимное письмо, в котором упоминается приход на работу нового заведующего редакцией. В связи с этим Комитет интересуется обстоятельствами появления в Москве Инзубова.
Сказать, что Евгений Николаевич и сейчас был спокоен, было бы неверно. Внешне – да, этого отнять было нельзя. Но внутри начинало всё клокотать. Что же это за город такой, что уже написали в министерство, хотя ничего ещё им не сделано в Москве? Какой криминал в том, что он устроился на работу? Мало ли таких приезжает? И другое, о чём он тут же спросил в ответ на вопрос министерского представителя:
– Насколько мне известно, вчера или позавчера вышел указ о том, чтобы не рассматривать анонимные жалобы. Он что, не действует?
– Да, – ответил представитель, – но это письмо поступило раньше и потому мы обязаны его разобрать.
– Ну, а что тут разбирать, собственно? Пригласил меня для участия в конкурсе главный редактор. Были ещё другие претенденты. Комиссия проголосовала за меня. Вот и вся история. В чём проблема? В чём меня обвиняют?
– Давайте вы будете отвечать на мои вопросы, а не я на ваши, – твёрдо сказал представитель.
"Конечно, – подумал Евгений Николаевич, – молодой, но уже занозистый. Работает в министерстве под чьим-то крылом и чувствует себя богом".
Вслух сказал:
– Так что же нужно от меня? Может, я плохо работаю? Не выполняю обязанности? Есть основания считать меня профессионально непригодным? Есть или нет? – обратился он уже непосредственно к директору. – Герман Захарович, у вас есть претензии ко мне по работе?
Директор, сидевший как бы в стороне, встрепенулся, отвечая:
– Нет-нет, Евгений Николаевич, по работе претензий нет.
Министерский работник поднял кисть руки останавливающим жестом:
– Минутку. Евгений Николаевич, где вы работали до издательства?
– Я думаю, вам уже говорили и в деле есть сведения, что я работал в Ялте. Но, если хотите, я принесу вам сейчас некоторые мои публикации для знакомства? Они как раз у меня в кабинете.
– Да, пожалуйста.
Евгений Николаевич вышел и через минуту принёс стопку книг и журналов, которыми занял весь стол, рассыпав их веером.
– Вот сборники научных трудов, которые я редактировал, вот журналы с моими публикациями, вот книги с моими рассказами.
– Вы член Союза писателей? – спросил представитель, немного опешивший от количества различных изданий, оказавшихся на столе в связи с вопросом об Инзубове.
– Нет, не вступал пока, но важно ли это?
– В какой-то степени да, поскольку у нас есть ещё письмо и от одного известного литератора.
– Ах, вот что, тогда начинаю понимать, чем объясняется ваше пристальное внимание ко мне.
– Об этом говорить сейчас не будем. Мне всё ясно. Спасибо. – И обращаясь к директору: – Можем отпустить Евгения Николаевича?
– Да, конечно.
Собрав книги и журналы, Инзубов вышел. Картина ему стала яснее ясного. Поэты, чьи стихи он не пропустил, начали действовать.
Прошло ещё несколько дней работы, когда директор издательства заглянул в редакцию Евгения Николаевича и, поинтересовавшись, всё ли у них хорошо, как бы в шутку, глядя на заведующего, произнёс:
– А под кем-то кресло качается.
Евгений Николаевич рассмеялся в ответ:
– Если подо мной, то это не страшно. И упаду, так не ушибусь. Я привык качаться на стуле.
– Ну-ну, – пробормотал директор и вышел.
Спустя некоторое время, потраченное на подготовку рукописей книг – дело то, в общем, было знакомое, исключая детали, Евгений Николаевич был опять вызван директором к себе. В углу кабинета, как бы в стороне от разговора, грузно восседал в кресле главный редактор.
Перекладывая зачем-то на столе бумаги с места на место, несколько смущаясь, директор предложил сесть и после некоторой паузы сказал, наконец:
– Вот ведь какая получается история. Там в Комитете думают, что вы дали большую взятку за переезд в Москву и устройство на работу. Крутили, вертели и потребовали от нас, в целях экономии средств, провести сокращение одной должности заведующего редакцией. Так как вы сотрудник новый, то, естественно, вы и попадаете под сокращение. Такая петрушка получилась. Что вы думаете по этому поводу?
Евгений Николаевич не стал ни кричать, что было не в его характере, ни возмущаться несправедливыми обвинениями. Он спокойно спросил:
– Но вы же, Герман Захарович, знаете, что это не так? Я ведь никому ничего не давал?
– Мы знаем, – ответил директор, – да пишущие не знают. Мы предлагаем вам остаться в издательстве на должности старшего редактора. Дело в том, что ваш отдел придётся слить с другим, ну, вы там и останетесь, если хотите.
– А что это изменит? Буду я там работать, и там напишут на меня. Начинаю понимать, что такое Москва. В Ялте в институте я десять лет работал без проблем. Там тоже коллектив не очень простой. Почти все учёные, кандидаты, доктора, профессора. Директор как-то говорил мне: "Евгений, ты думаешь, на тебя никто не доносит? Приходят иногда, начинают грязь какую-нибудь лить, но я сразу обрываю. Я вижу сам, что ты честный человек, но иметь в виду тебе надо, что не все одинаково расценивают твои действия". Хорошо запомнились мне эти слова, но всё же считаю, что должен поступать всегда не так, как хочет кто-то на стороне, а так, как велит мне моя совесть.
Так что и сейчас я отлично понимаю ваше положение. Вам приказывают, и вы должны подчиняться. Но оставаться здесь я не буду ни на какой должности. Быть в ранге снятого с понижением не смогу. Не привык.
– Ну, как хотите. Завтра проведём заседание совета по слиянию отделов, дадим вам положенный по сокращению штатов двухмесячный отпуск, а Василий Григорьевич поможет вам, если надо, в устройстве на работу. В Москве, как вы уже знаете, это не так просто.
Финальная часть работы в издательстве Евгения Николаевича совпала с болезненным состоянием Настеньки, когда она не ходила в музей. Зайдя к ней домой проведать, Евгений Николаевич рассказал и о своей проблеме. Слушая его рассказ, сидевшая рядом Вера, обронила вскользь:
– Евгений Николаевич, поверьте моему опыту, вас сокращают не потому, что вы кому-то дали взятку, а скорее по той причине, что вы её никому не дали. Ваш директор ожидал, очевидно, от вас благодарности, выраженной какой-то суммой, а вы не стали этого делать. Вот он и организовал анонимку, если она вообще была. Вам же её не показывали?
– Нет.
– Её могло и не быть в природе. Хотя, по вашим словам, возможно, что обиженные поэты вместе с редактором или без неё состряпали пасквиль. Приходится, конечно, гадать.
– Ты уж очень усложняешь, Верунчик. – вмешалась Настенька. – Нельзя так плохо думать обо всех людях.
– А я и не думаю обо всех. Но кто-то из них явно сподличал. Не известно только, кто именно. Я предположила разные варианты. Если плохие поэты, значит хороший директор, который, правда, мог бы и сам постоять за Евгения Николаевича, если его работа нравилась. Он всё-таки директор, а не пешка. А раз он легко согласился, то, учитывая московские привычки, которые мне хорошо знакомы, я думаю, что директор сам заинтересован в увольнении того, кто не догадался ему ничего дать в зубы.
– Всё может быть, – согласился Евгений Николаевич, вспомнив вдруг, но не сказав, о просьбе директора дать взаймы две тысячи. Он подумал, что это могло быть и случайным совпадением, и подтверждением слов Веры, что в данной ситуации не имело большого значения, так как никаких действий по этому поводу он предпринимать не собирался, тем более что всё не доказуемо.
– Ладно, – сказал он, – мне важно теперь подумать о другой работе, а не о том, почему сократили должность.
– А вот что я думаю, – сказала Настенька, привставая в кровати на локоть, – не пойти ли вам, Евгений Николаевич, к нам в музей? Там как раз запарка с кадрами. Платят, конечно, мало, но может быть для вас интересным.
– Хорошая мысль, – обрадовался Инзубов. – Надо попробовать, если возьмут.
И его взяли, как говорится, в тот же миг. Сомнения по его приёму на работу высказала в совершенно другом плане только заместитель директора по научной работе музея Латышева. Её пригласила в кабинет Галина Ивановна и восторженно стала говорить, что вот в их музей пришёл устраиваться на работу аж сотрудник издательства, такое, значит, место занимает музей в городе, что крупные специалисты приходят к ним на работу, и попросила своего зама показать новому человеку музей и оформить его приём.
Приведя к себе в кабинет Евгения Николаевича, Латышева пессимистично заметила:
– Я, конечно, вас оформлю, раз Галина Ивановна просит, только не думаю, что вы будете у нас работать. Нет, вы, безусловно, нам подходите. Другое дело, подходим ли мы вам. Музей у нас маленький. Вакантная должность только экскурсовода. Он является у нас и научным сотрудником, но фактически никто, кроме меня, наукой не занимается, да и мне некогда, честно говоря. А вы человек, как я понимаю, широкого масштаба. Вашу работу здесь я расцениваю, как, если можно так выразиться, стрельбу из пушки по воробьям. Поэтому, когда вы поймёте, то вряд ли долго задержитесь. Тем более, что зарплата очень маленькая. Так что вы подумайте хорошенько, прежде чем соглашаться. Не поймите, что я вас отговариваю. Ради бога, мы вас примем с удовольствием. Только не ругайте нас потом.
– Хорошо не буду.
– Не будете что? Работать у нас или ругать?
– Не буду ругать.
– То есть вы согласны работать?
– Да, согласен.
– Ну, вы, я вижу, смелый человек. – И Латышева рассмеялась. – Может, когда-нибудь займёте моё место.
– Что вы? Зачем это мне?
– Нет, отчего же? В жизни всё возможно. Но имейте в виду, что я пока уходить отсюда не собираюсь. Слишком много вложено мною в этот музей.
Евгений Николаевич смотрел на стройную красивую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами, прекрасно дополнявшими несколько удлинённое лицо, но очень строгую. Начальственный тон ей не очень подходил. Вспомнилась преподаватель английского языка на третьем курсе института. Та, правда, была не столь элегантна, но тоже молода и предельно требовательна к студентам. Многие её просто боялись. Плохие ответы она органически не переносила. Вздыхала, охала и морщилась, как от зубной боли, слыша неправильное произношение или видя, что отвечающий забыл нужное слово. Студентов называла не иначе, как по фамилии.
Поэтическая натура Инзубова страдала от подобных взаимоотношений, и он написал ей посвящение, которое так и не показал своему преподавателю до окончания института, боясь, что она воспримет стихи в качестве просьбы на снисхождение, ибо там были такие строки:
Вы вздыхаете: нервы, наверное.
Знаете – могу отвечать сильнее.
Кто-то зовёт Вас Иллана, Элла,
а я и по отчеству назвать робею.
И я не решусь нежно взять Вас под руку,
когда загораются в небе искры,
но не потому, что не хватит пороху,
а потому, что не знаю английский.
Но строгость преподавателя заставляла студентов больше и напряжённее работать, что и давало соответствующие результаты. Её группа оказывалась сильнее, чем у других преподавателей. Как часто приходилось вспоминать эту строгость с благодарностью.
Сейчас, при этих воспоминаниях, внутри у Евгения Николаевича всё смеялось: "Опять женщина начальник, и опять неприступная. То ли должность их делает такими, то ли наоборот строгость характера выдвигает их пусть на маленькие, но руководящие должности? А как же у них обстоит дело с любовью?" Но об этом он говорить не стал, сделав акцент на другом:
– Не волнуйтесь, пожалуйста, Татьяна Андреевна. У меня совершенно другие задачи. Я пишущий человек. Недостаток в зарплате покрою публикациями. Важно иметь нормальную рабочую обстановку. Сама по себе должность для меня большого значения не имеет.
– Приятно слышать, что вы не амбициозный человек, хотя это не всегда и хорошо в работе. Лучше, когда человек к чему-то стремится. Но у вас, я поняла, литература на первом месте. Тут я вам готова всегда помочь. Материала для публикаций у нас предостаточно. Взять хотя бы знаменитый роман Островского "Как закалялась сталь". Вы, конечно, не знаете, что довольно большая часть рукописи романа не была опубликована.
– Что вы имеете в виду? – не поняв, спросил Инзубов.
– Только то, что сказала. Тот вариант, что вы изучали в школе, на самом деле мог бы быть гораздо полнее, но его не опубликовали.
– Почему?
– Это вопрос, которым я вам и предлагаю заняться. Кроме того, вам будет небезинтересно узнать, что и в самой биографии писателя мы имеем сплошные белые пятна. Есть над чем работать при желании. Но сначала подготовьте экскурсию по музею. Даю вам на это всего три дня. Экскурсоводов у нас мало, а посетителей, в том числе коллективных, всё больше и больше. Так что возьмите побольше литературы в нашей библиотеке и начинайте работать. Желаю успеха!
Новость казалась шокирующей. Он шёл в музей, будучи уверенным, что ничего нового для себя не откроет. Уж очень хорошо был известен всем со школьной скамьи Николай Островский. Думалось, о нём настолько всё известно, что каждая запятая книги, не то что биографии, выверена сотни раз биографами и литературоведами, и потому, кроме экскурсий по музею, делать будет нечего, а тут такое сообщение.
Тем и началась новая жизнь Евгения Николаевича, но с предыдущей он сразу не порвал. В издательстве состоялось плановое партийное собрание, которое Инзубов посетил, поскольку не снялся ещё с партийного учёта.
Собравшиеся коммунисты едва уместились в тесном маленьком зале первого этажа издательства. День был среди недели, всем хотелось поскорее уйти за покупками да домой, сенсаций на собрании не предвиделось. Но слово попросил Инзубов.
Он сидел в первом ряду рядом с главным редактором и директором. Те не ожидали, что их бывший протеже, а теперь уволенный по сокращению, захочет высказаться, и не успели остановить его. А председательствующий на собрании, он же секретарь партийной организации, которому флегматично предложили вести самому мероприятие, не видя никаких сигналов со стороны руководства, согласился предоставить слово Инзубову.
Евгений Николаевич выступать умел. Он не писал себе речей, за исключением памятного выступления на пленуме Ялтинского горкома, но всегда перед выходом продумывал основные темы или пункты предстоящей речи. Не раз бывало, что в момент выхода на трибуну, план выступления резко менялся. Это зависело от аудитории, от её реакции на выход и первые слова. Бывало, что, уже видя глаза слушателей, он ещё не знал, какими словами начнёт выступление. Но в доли секунды нужные слова приходили, и речь лилась практически без остановки. Он мог сделать паузу, всегда осмысленную и важную, но никогда не запинался. Никогда не спрашивал вслух: "Что ещё я хотел сказать?". Бывало всякое, но никогда не было, чтобы его выступление не понравилось большинству аудитории. Это Евгений Николаевич знал хорошо, и знали те, кто был с ним долго знаком.
В этот день, точнее вечер, обстановка была иной. Они мало знали друг друга – выступавший и те, перед кем он говорил. Но, как обычно, он выходил вперёд не ради успеха, не ради аплодисментов. Он считал нужным и обязательным высказать свою точку зрения на происходящее не только ради него самого, но и ради тех, кто его слушал. Эту мысль он и поставил главной в теперешнем выступлении, почему и начал словами:
– Я прошу прощения за то, что рискнул отнять у вас несколько, позволенных регламентом собрания, минут на себя. Но мне больше не доведётся, как я понимаю, выступать перед вами. Поэтому хотелось сказать несколько слов о впечатлении, которое сложилось у меня о том, что здесь происходит. Сегодня обсуждается план работы партийной организации. Надеюсь, что моё выступление не окажется бесполезным в этом отношении.
Любопытно, что когда я явился на заседание конкурсной комиссии, то за меня проголосовали почти все члены комиссии, хотя никто меня не знал. На днях те же самые люди, что голосовали за меня, так же дружно проголосовали за моё увольнение, выразившееся в ликвидации нашей редакции. То есть и в первом, и во втором случае члены комиссии, а почти все они коммунисты, проявили не партийную свою принципиальность, а элементарное чинопочитание, а именно – согласие с тем, что решило руководство.
Когда вы были искренними, давая ли согласие на работу незнакомого, но понравившегося вам человека, или тогда, когда увольняли его, зная, что он не проявил в своей работе ни безграмотности, ни лени, ни разгильдяйства, ни плохого отношения к товарищам? Кто из вас может упрекнуть меня в каких-то грехах, не позволяющих мне работать? В чём же дело?
И я отвечу на этот вопрос. Причина в том, что мы давно перестали быть коммунистами в том смысле, как того требует устав.
Вы только подумайте над таким, например, фактом. Я молодой пишущий автор. Придя в московское издательство, где работают киты литературы, естественно, мне захотелось проверить качество своих творений. Я взял несколько своих рассказов и отнёс их своему старшему коллеге, заведующему другой редакцией, кстати, секретарю нашей партийной организации, попросив его посмотреть их в свободное время с тем, чтобы дать мне потом свои критические замечания и рекомендации.
Что вы думаете, он сделал с ними? Буквально на другой день меня вызвал к себе Василий Григорьевич, наш уважаемый главный редактор, и стал журить за то, что я слишком спешу с публикациями своих рассказов. А ведь я хотел только того, чтобы мой более опытный товарищ узнал меня не только как коллегу по работе, но и как тоже пишущего, творческого человека, чтобы он знал, что я не случайный здесь человек. Я же не принёс ему рукопись книги для издания, а лишь несколько рассказов с просьбой прокомментировать. Поступил ли он как коммунист в данном случае, если ничего мне не говоря, помчался к руководству с жалобой?
Пустяшный, казалось бы вопрос, но характерный. Поэтому мне кажется, что если мы не можем быть коммунистами, то честнее было бы положить билет на стол, чтобы не сбивать других, кто старается честно служить партии и народу. А такие, я уверен, всё же есть.
Зал слушал выступление Инзубова в полном молчании, которое продолжалось и после того, как неожиданный оратор сел на место. Председательствующий, в чей огород был брошен камень в выступлении, растерянно посмотрел на директора. Тот встал, спасая положение.
– Ну и задал нам задачку Евгений Николаевич. Пора сдавать партийные билеты, оказывается. Кто готов? Василий Григорьевич, – повернулся он в сторону главного редактора, – ты положишь партийный билет?
Занимавший своим грузным телом сразу два стула редактор рассмеялся и закрутил головой, говоря басом:
– Я не положу.
– И я нет, – вторя ему, сказал директор, и, повернувшись к президиуму, состоявшему из двух человек (вторым была секретарша директора, которую чаще всего выбирали секретарём собрания), добавил, меняя тему разговора:
– Ну, что там у нас дальше? Давай уже закругляться.
После собрания, когда все стали расходиться, к Инзубову подошла худенькая, невысокого роста, с тёмными волосами, завязанными на голове узлом, Елена Степановна, заместитель секретаря партийной организации, и обиженным тоном спросила:
– Евгений Николаевич, может вы в чём-то и правы, но зачем вы обвинили нас в том, что мы перестали быть коммунистами? Вы-то чем лучше нас? Получается так, что вы возвысили себя над нами.
– Я, между прочим, не сказал, что вы перестали быть коммунистами. Я сказал "мы перестали", так как, увы, и сам не всегда бываю принципиальным.
– Ах, вы сказали "мы", тогда другое дело, – успокоившись, ответила Елена Степановна и пошла в свой отдел собираться домой. Её волновала только эта маленькая деталь, не выделил ли себя Евгений Николаевич. Это было бы обидно.
С У Д
Приходилось ли вам, дорогие читатели, бывать в подмосковном лесу в мае? Это удивительная пора.
Должен, правда, сознаться, что люблю подмосковный лес и в зимнее время, когда все без исключения деревья носят на своих головах белые снежные ушанки со свисающими ушами, а ветки, будто расставленные в стороны руки, покрыты такими же белыми снежными рукавами.
Очень примечательны в это время снегири со своими розовыми нагрудничками да сороки, выделяющиеся не только чернотой крыльев, но и резкими криками на фоне белого лесного безмолвия в зимнюю пору. Зимой, конечно, прекрасно. Это такая чистота, такая опрятность во всём, о которой весь год мечтаешь, пока первый снег не выпадет, чтобы обрадовать истосковавшуюся душу. Берёзы с обнажёнными белыми стволами, что девушки, собравшиеся целой гурьбой купаться в речке – вот-вот прыгнут озорницы с крутого берега в воду. Но не прыгают. Тишина.
Тут-то тебе, что ни движение, то след в лесу. Сорвалась шишка или отломился комок снега – вот тебе и ямка на белом ковре под самым деревом. Пробежала мышка полёвка по начинающему только твердеть насту, и на, пожалуйста, длинная, как струна, тоненькая строчка следов. А там трезубцы отпечатались в большом количестве посреди полянки – не иначе, как сорока скакала, да, видно, не совсем удачно, так как чуть дальше перья чёрные с белым рассыпаны – это значит, что попалась она в лапы лисицы, притаившейся за деревом. Не поленишься пройти ближе, так и увидишь лисьи приметы те, что не замелись длинным пушистым хвостом хозяйки. Кончишь скрипеть по снегу сапогами, и опять тишина.
Май в лесу – совсем другое дело. Сам застынешь на месте, а кругом все словно не замечают тебя, занятые своим делом. Сверчки где-то в траве сверчат без умолку, а рядом то пчела прожужжит, то шмель самолётом над головой своим гудением обозначится, то застучит дятел, выискивая под корой дерева себе пищу, да тут же от него вжик! – бельчонок вниз по стволу молнией соскользнёт и мгновенно снова вверх, ну да теперь уж царапанье коготками по коре слышно, а через мгновенье с толстой ветки, где безопасно, слышится его цоканье любопытствующее: "Чего пришло, странное двуногое существо?" Только его, пожалуй, ты и интересуешь. Зато соловьи друг с другом перекликаются, соревнуются между собой: кто кого перепоёт, чья трель длиннее и заливестее будет. Да тут скворец кого-то из них передразнит, и те замолкают на мгновение, прислушиваясь – что за нахал в их спор вмешивается? А над всем этим, равномерно отсчитывая такт лесной музыке, несётся чёткое ку-ку, ку-ку, ку-ку… Считай, если не устанешь.