Графоман

– А третий раз? Ты больше не мог?

– Да мог я. Там мать ее должна была с работы прийти. Я ушел. Оно мне надо?

– А как Светка … голая? Смотрится? Как это она … днем? Ничего?

– Ничего. Она классная. Я делом занимался, я не рассматривал.

Грише казалось, что друг должен был бы начать описывать, какая Света красивая, это у нее такое, а это – вот такое … но Валера не рассказывал о Светиной красоте. Почему? Еще ему хотелось спросить, о чем они с ней говорили. Но, эти вопросы он так и оставил при себе. На первом месте у него сейчас была все-таки 'техника'.

– А помнишь мы с тобой читали, что девушку надо подготовить. Ты готовил?

– Не знаю. Ничего я такого не делал. Она сама готова была, вся мокрая. Класс.

– А гондон? Ты надевал? У тебя с собой был? Трудно надеть? Скажи честно.

– Был у меня с собой … да только я его не использовал. Она сказала, что можно … я бы все равно не успел его надеть.

– Ой, Валер …

– Не говори ничего. Сам знаю: зря. Нельзя бабам верить. Залетит и ты вместе с нею … под фанфары. Но, она же сказала … я больше ни в жисть, обещаю … это только сегодня. Ну, дурак я, дурак. Знаю.

Валера остался с ними ужинать, домой ему идти явно не хотелось. Вечером они вышли и вдвоем прошлись по Соколу.

– Что ты Светке своей не звонишь? Может она ждет.

– Не надо. Я хочу один побыть. Ну … с тобой то-есть. Светка успеется.

Это даже нельзя было считать оговоркой: побыть одному для них давно означало 'побыть с другом'. Все лето Валера встречался со Светой. Он жил на сборах, уехать он оттуда мог только к вечеру, но вечером у Светы были дома родители, а значит … все было невозможно. 'Да, не едет он к ней просто так. Ради 'дела' приехал бы, а так – не хотел. Не любит он ее'. Для Гриши это было очевидно, но он инстинктивно понимал, что обсуждать это с другом не стоит. Валере было бы трудно тогда признать потребительское отношение к своей первой девушке. Став старше, он подобное охотно признавал, но тогда они оба были еще слишком юные, цинизм им был неведом. До него было еще года полтора.

Странным образом ни зависть к Валере, ни любопытство у Гриши не прошли. Он ложился спать и долго лежал без сна, представляя себе друга со Светой. Валера все еще распространялся о подвигах, но более скупо. Прибавились только три подробности: в гондоне получается медленнее, но не так приятно; они пробовали разные позы, и было так –то и так-то … и так было лучше, чем этак; Светка брала в рот и вот это … вообще улёт. Гриша понял, что рассказывать больше было не о чем. Все повторялось в разных вариациях. И вообще за всю жизнь Валера так подробно рассказывал ему только о Свете, никогда больше он не делился с другом никакими чисто техническими деталями. Между ними это стало неписаным табу.

Еще только раз ребята не отказали себе в желании жадно высказать свои впечатления, сравнить их, подробно смакуя подробности, не стесняясь спрашивать. Это случилось тогда, когда и Гриша перешел в новое состояние, а произошло это с ним в середине августа, через два месяца после Валеры в то же самое знойное дымное московское лето 1975 года.

Шел июль. Со знаменательного московского лета прошло уже почти 40 лет. Сейчас опять было лето, но все было совершенно другим. Грише было решительно нечего делать. Летнюю школу он давно выкинул из головы, насчет отпуска они с Марусей так ничего и не решили. Муся много времени проводила у Аллки. Возила внука в бассейн, на неделю вся семья съездила на море. Совместные гуляния, обеды, ужины с вином. Завтракали порознь: Муся с Гришей и с Антошей, он просыпался рано. Аллка с Колей, пользуясь присутствием родителей, долго валялись в кровати и потом присоединялись к ним на пляже. В орегонском холодном океане купаться было невозможно. Гриша с Марусей чинно по-стариковски сидели на парусиновых креслицах и Гриша вспоминал так же сидевших своих родителей. Они ему тогда совсем молодому казались очень пожилыми и скучными. Ездили они тогда разок в Прибалтику всей семьей. Это было уже после 9-го класса. Гриша играл в волейбол, скучал по Валере. В пансионате на Курше Неринге отдыхало несколько девочек с родителями. Мама все время подталкивала сына к знакомству с ними, но Гриша к тому времени давно не стремился ходить с девочкой за ручку. Как мама была наивна. Он заранее знал, что ничего с женщинами в пансионате ему не светит, мама будет все время начеку, да и девушек подходящих для серьезного романа вокруг он не видел, и пытался чтением и спортом компенсировать недостаток женского общества.

Как давно это было, а сейчас он сам сидит рядом с женою и смотрит на пейзаж … На пляже были молодые ребята, которые играли в волейбол, но Гриша к ним не подходил. Волейбол казался одновременно привлекательным и утомительным. Стоило ли, напряженно скоординировавшись, ждать подачи, выпрыгивать к сетке и ставить блок, принимая на руки сокрушительный удар мячом? Стало казаться, что все это для него миновало и рядом не было Валеры, чтобы его подстегнуть, доказать, что они 'еще могут'. Может Валерка, у которого не было внуков, а была, наоборот, дочь-подросток, чувствовал себя моложавым. Его женщине не было еще 30 лет. Гриша вспомнил о Йоко и устыдился своих мыслей.

Мысль о поездке в Париж к нему время от времени возвращалась. Надо было решать. Умом он понимал, что следует съездить. Вечный город, мечта их юности. Там спокойно погулять, сходить в пару музеев, покататься на катерке по Сене, посетить окрестности. Может даже взять в прокат машину и смотаться в Нормандию или к Замкам Луары. Почему бы и нет? Они с Марусей о Париже говорили, она вроде согласилась, но почему-то после этого разговора его больше не теребила. То ли ей не хотелось уезжать от Аллки, то ли ей, как и ему, было лень двигаться с места. Собираться, лететь, устать, измучиться от перехода на другое время, с утра до ночи бродить по городу, стараясь как можно больше посмотреть, есть в ресторанах … Никаких реальных шагов Гриша не предпринимал. Пару раз он смотрел на интернете билеты. Они были по-прежнему недешевы, и Гриша откладывал покупку, считалось, что он ждет, пока билеты станут немного дешевле. На самом деле, никакой погоды их удешевление на 50 или даже на 100 долларов, в их бюджете не делало. Просто Гриша ловил себя на том, что ехать ему просто не хочется, и туризм его не интересует. Его это расстраивало как признак старости, ему даже казалось, что ехать они 'должны', иначе совсем труба и придется расписаться в том, что он полный старикашка. Ехать стоило еще из-за того, что на будущее лето у Аллки будет новый ребенок и Маша уж точно никуда не поедет. Ему следовало купить билеты, заказать гостиницы и … вперед, но время шло, а они так и сидели дома.

Дни становились короче, в 8 часов уже было темно. Однажды Маня вернулась домой расстроенная, она забыла в магазине кошелек. Вернулась, уверенная, что кошелек отдали в кассу, но никто ничего не отдавал, и Маша была в процессе переваривания и осмысления масштабов неприятности. Когда-то в Москве, чемпионкой по кошелькам была Машина мама. У нее кошельки крали систематически, речь просто шла о большем или меньшем количестве денег, которых она лишалась. Тут все было по-другому: наличность с собой никто не носил, но зато ты терял кредитные и страховые карточки, разные удостоверения, а главное, водительские права. Это не было катастрофой, все с течением времени, заполнив кучу бумаг, ты мог восстановить, что это требовало времени, усилий и нервов. Не катастрофа, а неприятность, причем досадная. Маша плакала, потом звонила в кредитные компании, снова и снова рассказывала Грише о том, как и почему она оставила на прилавке кошелек. По всему получалось, что Маша просто невнимательная дура. Они оба это понимали, бедная Муся себя ругала, а Гриша ее утешал, философски замечая, что 'дай, Муся', бог, чтобы у нас с тобой не было больших несчастий'. При этом он знал, что доморощенная философия мало помогает. В глубине души он был Машей недоволен: вот раззява, живет как во сне. Хотя по сравнению с тем, что с Маруськой произошло поздней зимой, вскоре после того, как они поженились, потерянный сегодня кошелек, был просто ерундой: ну забыла – и забыла.

А вот тогда … Грише вспомнил о мерзком давнем эпизоде и мысль сделать из эпизода рассказ немедленно пришла ему в голову. Что там было главным? Не сама история, пусть и драматическая. Речь шла о нем, или, скажем, о герое, о том, как он ко этому всему отнесся, о мужском снобизме, с трудом скрываемом, и неизбывном. Такое могло, с точки зрения героя, произойти только с женщиной ( читай, бабой-дурой), а с нормальным мужиком никогда бы не случилось. Другие глупости могли бы случиться, не не эта.

Гриша ждал, когда они с Маней выключат телевизор и она пойдет спать. Она к счастью уже давно не интересовалась, почему он сам не ложится. Сейчас он ей просто сказал: 'Мань, иди, я еще тут посижу'. Она рассеянно кивнула, а Гриша, не силах сопротивляться желанию немедленно начать писать, отправился к компьютеру. От какого лица писать? От лица женщины, мужчины? Нет, пусть будет обычный текст от лица незримого рассказчика, но 'видеть' все … будет героиня. У Гриши наступило особое настроение, когда он знал, что напишет свой текст, не прерываясь, почти ничего не исправляя, единым блоком. Он назовет свою Мусю Ирой. Да, пусть будет Ира. А он? А никак … он будет 'муж' и все.

Ира нарочно устроила себе выходной в среду вместо субботы. Так ей было удобнее. Дети и муж с утра уходили, а она была полностью предоставлена самой себе. В последний год ей даже рано вставать не приходилось. Дети сами собирались в школу и эту их самостоятельность Ира считала своей большой заслугой.

В это утро она встала в девять утра, лениво пила на кухне кофе с бутербродами с сыром и обдумывала поездку 'в город' за вещами. Приближался Новый год, нужно было купить всем подарки, а главное у нее была надежда, что что-нибудь ' выкинут', а вдруг … сапоги. Ей так были нужны новые сапоги. Сначала она собралась позвонить маме и подруге, просто так … поболтать, но только что желанные длинные разговоры внезапно показались Ире несвоевременными и ненужными. Все в ней вдруг заторопилось уходить, захотелось попасть в магазин как можно раньше. Опоздаешь, очереди станут слишком длинными, может не хватить, размера не будет.

… Ира залпом допила кофе и побежала одеваться. Шуба на легкую кофту, ничего теплого, в магазине будет жарко, на голову не шапку, а платок, который можно будет развязать и опустить, не заботясь о том, куда его девать. Так … что еще? Книжка, деньги. Деньги Ира вытащила из ящика туалета и положила в кошелек: 70 рублей. Должно хватить на все. Кошелек она уложила на самое дно сумки и накрыла носовым платком. Сумку плотно застегнула на молнию, достав мелочь на транспорт. С деньгами надо аккуратно, рот не раскрывать – сумма большая. Подруги клали деньги в лифчик, но Ире эта мера казалась излишней. У ее приятельницы сумку недавно просто срезали бритвой, но тут уж ничего не поделаешь, мало ли что бывает. Что вообще в магазины не ходить! А может все-таки в лифчик? Ира вытащила деньги из сумки и попробовала запихнуть их за пазуху. Не пойдет: деньги топорщились и кололи кожу. Ладно, ничего не сделается.

В половине одиннадцатого Ира уже выходила из метро на станции Кузнецкий мост. Теперь ей предстояла большая прогулка по центру. Магазин Наташа, ЦУМ, выход на площадь Свердлова. Там ГУМ, магазин Подарки. Она была в приподнятом 'охотничьем' настроении. Ну что-нибудь ей обязательно попадется. Ира, полная наэлектризованной силы, особой энергии и азарта прошлась по большим универмагам. Кое-что она отхватила, но по мелочи. Час простояв в очереди в ГУМе, Ира купила два комплекта египетского постельного белья. В ЦУМе шелковую немецкую комбинацию для мамы. Это было уже что-то, но самое главное, на что Ира в глубине души надеялась, ей не попалось – сапоги! Она решила вернуться на станцию Кузнецкий мост и ехать по Краснопресненской линии, чтобы выйти на Баррикадной. Может ее ждет удача на Пресне, в Башмачке.

Она уже изрядно устала, в три часа из школы должны были прийти дети, и Ире следовало к этому времени быть дома. Она уже совсем собралась заходить в метро, но решила напоследок зайти перекусить в кафе. Около театра Ермоловой была маленькая забегаловка. После сосисок и кофе с песочным пирожным Ира почувствовала себя лучше. Впереди по дороге к дому только одна остановка – магазин Башмачок. Около кафе был большой общественный туалет в подвале. Неохота туда спускаться, но надо, иначе не расслабишься.

Внизу на Иру пахнуло спертым застоявшимся воздухом сырого помещения. Там пахло дешевым дезодорантом, хлоркой, потом, мокрой ржавчиной, но все перебивал запах мочи. 'Фу, как я ненавижу общественные уборные – подумала Ира. Бумаги тут разумеется нет. Руки нужно будет мыть холодной водой без мыла. Надо бы мне до дому терпеть.' Для таких случаев у Иры в сумке лежали салфетки. В туалете было очень тесно. Двери кабинок беспрерывно хлопали, люди спускали воду, везде было набрызгано, вода в кранах текла, не переставая. Помещение тускло освещали люминисцентные лампы, создавая мерзкое мертвенное свечение. Ира пробыла в кабинке довольно долго: надо было повесить сумки, снять шубу. Еще при входе она заметила в предбаннике небольшую пеструю толпу цыганок. Их было человек шесть, в длинных широких юбках и растоптанных сапогах. Чумазые закутанные в платки дети, мальчики тоже, держались рядом с матерями. Шла бойкая торговля. Ира совершенно не удивилась. Цыганки продавали паленую косметику. Покупали у них провинциалы, самой Ире и в голову бы не пришло ничего тут покупать. Косметика была низкого качества, да и сами нахрапистые цыганки, вечно говорившие, что 'у них нет сдачи', были ей неприятны. Она уже совсем собралась пройти мимо них, но вдруг услышала, как одна из теток ее окликнула:

– Эй, девушка!

– Это вы меня? Ира и сама не понимала, почему она остановилась. Выход был виден, и из него тянуло свежим морозным воздухом.

– Тебя, дорогая, тебя … погадать тебе хочу.

– Нет, не надо мне гадать. Я не хочу.

– Ну, как хочешь. Это тебе надо, милая. Я редко гадаю. Ты мне кто? Чужая ты мне, милая. Но я все про тебя знаю. Знаю даже то, что ты и сама не знаешь.

– Да, что вы про меня знаете? Что за ерунда? Мне надо идти … Ире и самой было удивительно, что она вообще вступила в этот диалог.

– Надо идти – иди! Я тебя не держу. Просто хочу тебе погадать. Не бойся, я денег не возьму. Я не должна деньги с людей брать. Иначе не сбудется. Понимаешь? Я не за деньги. Не надо мне твоих денег. Деньги – зло. Ну, согласна? Мне надо, чтобы ты сама захотела судьбу узнать. Я тебя не неволю. Мне-то ничего не надо. Я все про тебя знаю....

– Да, что вы знаете? Как вы можете про меня знать?

– У тебя муж есть и двое детей: мальчик 11 лет, и девочка 7– ми. Так? Ты за подарками родным пришла. У тебя мама болеет. Болеет?

– Болеет … а откуда вы знаете …

– Знаю, милая, знаю. Муж тебя любит, вы с ним неплохо живёте.

– Так?

– Так … Ира была растеряна.

– У мужа друг есть. Ты на того друга часто глядишь. Глядишь?

– А при чем здесь …

– Глядишь, глядишь … Я знаю. Я все знаю.

Ира почувствовала себя механической куклой. Она уже решила никуда не уходить. Да, пусть погадает. Хоть и ерунда, но интересно. Что тут такого …

– Ладно гадайте. Я согласна.

– Ну, ладно. Ты сама сказала. Я тебя, милая, не неволила. Давай правую руку … Нет, погоди. Надо самое главное сделать … Иначе нельзя, я тебе об этом говорила …

– О чем говорили? Что надо сделать?

– Я тебе говорила, что мне не нужны твои деньги … избавься от денег. От них тебе после будет зло. Нельзя гадать на судьбу, если на человеке деньги есть или золото. Собери деньги и положи в платок, я подержу их в кармане. Не бойся, я их тебе сразу отдам. Давай отвернись, чтобы я не видела … вынимай из кошелька, клади в платок и узлом его завяжи. Узлом … денег при тебе быть не должно. Вяжи крепко деньги узлом. И плюнь сверху. Таков закон. А серьги твои … золотые? Нет? Тогда ладно. Не снимай. Нет, нет … отвернись, отойди, я не хочу смотреть на твои деньги … Тьфу на них. Это грех. Завязала? Давай мне платок … видишь, в карман кладу и сразу отдам потом. Главное не бойся, не думай о них … плохо себе сделаешь. Деньги – зло.

Ира механически и бездумно делала то, что ей говорили. Отходила в уголок, отворачивалась к стенке, вынимала из кошелька красные десятки, заворачивала их в платок и старательно завызывала в узелок. На нее никто не смотрел. Потом она отдала платок цыганке и протянула ей правую ладонь. Что гадалка ей говорила Ира помнила смутно: какие-то дела, дальние дороги, болезнь и счастливое выздоровление, муж … много денег, поворот в судьбе … будет плохо, а потом хорошо. Обычная, ни к чему не обязывающая, скороговорка, невнятное многозначительное бормотание … Все вместе заняло не более двух минут. Цыганка вынула из кармана скомканный платок с узлами и протянула его Ире:

– Вот, милая, деньги твои. Держи. Все как было, как и есть. Чуешь? Как ты завязала … так все и осталось. Иди, милая, с богом. Не оглядывайся. Все исполнится. Вспомнишь меня.

Ира положила в сумку узелок с деньгами и одеревенело двинулась к выходу. Остальные цыганки, которые секунду назад и внимания на них не обращали, сейчас резко активизировались и загомонили, обращаясь только к ней, к Ире: 'Иди, иди … только не оглядывайся. Упаси тебя господь на нее смотреть. Не оглядываться. У нее дурной глаз. Ведьма она. Делай, что велела, а то худо будет. Зря ты с ней связалась. Иди. Не оглядывайся.' Ира застегнула шубу, поправила на голове платок и вышла на улицу. Шли прохожие, нарядная толпа. Никаких цыганок, гаданий, прорицаний. Ире показалось, что это был сон, дурной неприятный сон, что-то гадкое, стыдное, необъяснимое. На нее что-то нашло, ею манипулировали при помощи гипноза, а она … поддалась. Какой ужас.

В метро Ира в изнеможении села на скамейку и обреченно развязала свой носовый платок. Действительно он был завязан точно так, как она сама его завязала, только вместо денег там лежали плотные скомканные в тугой комок, бумажки. У Иры пересохло во рту, появилось ощущение тошноты, заболела голова. А что она ждала … разумеется, денег в платке не оказалось. Ее умело развели. Такая вот пошлая, циничная разводка, рассчитанная на провинциальных простаков. Ну, как она могла … Она сидела раздавленная, оплеванная, ненавидящая себя, представляя, как она будет рассказывать мужу свой позор. Ни в какой Башмачок Ира не пошла. Настроение резко упала, да и денег, тщательно скопленных и отложенных, у нее не стало. Теперь она вообще не могла объяснить себе своего поведения. Она же знала, что что-то в этой мути не то, никогда не верила в гадания, судьбу узнавать ей было не интересно … цыгане ее пугали … а тут …

Вечером муж пришел с работы, заметил ее подавленное настроение, утешал, распространялся об умелом гипнозе, но Ира видела, что он ее презирает. Это было у него в глазах, в еле скрываемой саркастической усмешке, в чуть раздраженных в десятый раз повторенных уверениях в том, что 'это с каждым может случиться'. Ира знала, что ему ее жалко, но к этой жалости примешивается брезгливость. С ним бы такого не случилось. Разумеется нет, в мужских же туалетах не стоят цыгане и не предлагают мужчинам погадать. Такое случается только с 'дурами-бабами'. Он всегда это знал, просто получил лишнее подтверждение бабской глупости. Для него это было и простительно и нет одновременно. Бедные доверчивые, глупые, смешные женщины. Но, ведь, они такими и должны быть. Денег ему было жаль, да … ладно. К ночи Ирин муж об инциденте даже и не вспоминал. А Ира вспоминала и каждый раз ее охватывала волна гадливости, стыда, отвращения к себе. В мозгу стучало: 'Ну как же так? Вот, я –дура'.

Гриша дописал последнее слово 'дура' и перечитал текст, исправляя описки. Это же все с Мусей с его произошло. И да … ей было перед ним стыдно. Она тогда плакала, сначала громко и безудержно рыдала, зажимая лицо руками, а потом долго горько всхлипывала. Манечка его бедная. Грише было ее жалко, но … какая же она все-таки идиотка. Столько лет прошло с того злополучного цыганского эпизода. Может он уже простил Мане ее дурь? Ну, простил … но она все-таки идиотка. Родная его балда несчастная. Не было его тогда с нею. Да разве он бы позволил. А еще Гриша подумал о цыганах. Осуждать ли аферистов? Кот Базилио и лиса Алиса – сволочи, а Буратино –дурачок? Но … жалко ли ему дурачков? Пожалуй, нет.

Когда-то и он сам был 'дурачком', просто проявлялось это в других обстоятельствах. Да, надо честно сказать. Им тоже манипулировали, только реже и это было простительно. Уж очень он был молодой по-сравнению с Манькой. Она-то тогда была будь здоров тетенька и он … он был совсем мальчишкой, а произошло это много раньше, чем он узнал Марусю.

Опять Грише вспомнилось знаменательное лето 75 года. Самое начало августа, он отдыхал на даче в Жаворонках. У них у самих дачи не было, в Жаворонках снимала дачу мамина подруга Рая Онищенко. Вот туда к ней родители его и послали. Боже, как же он не хотел ехать. У Раи была дочь Мариночка, было ей тогда лет семь. А больше там и не было никого. Интересно, чем он на этом даче должен был заниматься? Ни ребят знакомых, ни дома отдыха какого-нибудь рядом. Была речка, но мелкая. Там и плавать-то толком было невозможно. Варить с Раей клубничное варенье, загорать, чинно вечером пить чай на террасе? Что это такое? С другой стороны и в Москве ему делать было нечего. В лагере он отдыхал на второй смене, на третью ехать категорически отказался. С родителями этим летом отдыхать тоже не сложилось. Валера был на сборах за городом. Гриша туда к нему пару раз съездил, но время они провели так себе. Валера, не переставая, болтал про свою 'классную' Светку, а еще о тренировках и предстоящем сезоне: какие игры, когда, с кем. 'Езжай, Гриша. Поживи там. Телевизор есть, речка, лес. Ну что тебе надо? Рая к тебе лезть не станет. Ты ее знаешь. А если надоест, приедешь в Москву' – мать его в результате уговорила.

У матери было не так уж много подруг, но Рая от них ото всех отличалась. Даже непонятно чем. Вряд ли она тогда выглядела моложе матери. Просто мать была мать, а Рая … смотрел он на нее или все-таки не смотрел? Теперь Грише казалось, что 'не смотрел'. А она на него тем более. Жизнь у Раи была странная. Мать с отцом про нее разговаривали, Гриша специально не слушал, но все равно вся Раина ситуация была ему известна. Работала она в той же больнице МПС, ведомственной больнице министерства путей сообщения, что и мать, в поликлиническом отделении. Мать гинекологом, а Рая рентгенологом. На работу туда они поступили почти одновременно. Мать дружила с Раей в основном на работе, изредка они встречались в центре, куда-то ходили. У них был один на двоих парикмахер, одна косметичка. Но Рая почти никогда не приходила к ним в гости, особенно на разные семейные мероприятия, куда приглашались семейные пары. Рая не вписывалась в такие компании, она, как мама говорила, была 'соломенной вдовой'. Маленький Гриша не понимал, что это такое, а потом догадался. Она жила без мужа, но он у нее был, просто сидел в тюрьме.

Раин муж Роман Заостровский был по матери еврей, а по отцу – поляк. Грише он представлялся 'обалденным', ведь про него шепотом рассказывали, что он играет на бегах и один из лучших в Москве бильярдистов. Раин муж закончил художественное училище, занимался реставрационными работами и, как Гриша понял, перепродавал коллекционерам антиквариат. Сел он по плохой статье: валютные махинации. Кое-какие иконки уходили иностранцам. Романа кто-то подставил, обыск, нашли валюту. Статья была страшная, расстрельная, но долларов тогда в квартире нашли совсем мало. У Романа был дорогой адвокат и он отделался 'легким испугом'. 7 лет общего режима с конфискацией. Хорошая их трехкомнатная квартира была, слава богу, не кооперативной, и ее отобрать не могли. Отобрали 'цацки' и дачу. Дачи было по-настоящему жалко. Рая осталась одна с совсем маленьким ребенком, без работы, так как она поначалу даже няню не могла себе позволить, а родители ее жили не в Москве. Повела она себя мужественно, не распускалась. Сменила фамилию обратно на свою девичью, Онищенко, и стала привыкать жить без Романа. Оказалось, что он, понимая, что сильно рискует, подстраховался, кое-что заначил по друзьям. К тому же он никого не сдал, все взял на себя, и друзья-подельники, как водится, не оставили его семью. Рая с дочкой ни в чем не нуждались. Нашлась няня, Рая вышла на работу и долгими рабочими часами рассматривала бесчисленные рентгеновские снимки … переломы, смещения, затемнения, и прочую неприятную черно-белую фигню.