Графоман

И что он сейчас об этом вспомнил? Ну как 'что'? Гриша все чаще и чаще ловил себя на том, что любой, сколько-нибудьу значительный, пережитый эпизод, он инстинктивно укладывал в кладовочку. Были у него такие 'кладовочки' в голове. В нужный момент он зайдет в 'кладовочку' и извлечет оттуда нужный для книги эпизод. Надо? А вот … пожалуйста. 'Сцена похорон мне когда-нибудь пригодится' – цинично подумал он.

В октябре Гриша поехал на конференцию в Балтимор. Сам не знал, что это на него нашло. Ездить ему давно стало лень. А тут почему-то захотелось, хотя почему 'почему-то'? Гриша прекрасно знал 'почему'. Это было почти сразу, как он вернулся из Беркли, где Валера 'защищал' свою Йоко. Защита прошла прекрасно, Йоко была слаба и бледна, но держалась, с честью ответила на все вопросы, было видно, что Валера ею гордился. Как и следовало ожидать, все сделали вид, что 'все хорошо', хотя Валера ему сразу сказал, что теперь уже недолго осталось. Гриша только вздохнул. Он на прощание обнял Йоко, поздравлял ее, улыбался, хотя знал, что никогда ее больше не увидит. На банкет он не пошел, вечером улетел домой, и нагло себя самого успокаивал, что 'он бы так и так Йоко больше не увидел, потому что … Валера бы с ней расстался'. Да при чем тут 'расстался'? Гриша просто не хотел себя расстраивать, но расстроился, может быть даже не столь из-за Йоко, сколь из-за Валеры. Друга он жалел больше девушки. Такова уж человеческая натура.

Доклад свой на конференцию в Балтимор Гриша подал просто так, посмотреть, что будет. Доклад приняли, и Гриша засобирался, ему хотелось развеяться. И была еще одна причина, о которой он не говорил даже Валере. В Балтимор ехала коллега, молодой профессор Валери Фурнье, черная девушка, работающая у них на кафедре чуть больше года. Стильная, современная девка, все при ней. Грише казалось, что он ей нравится. Здесь в городе даже и говорить не приходилось о каких-то с ней отношениях, а вот в Балтиморе … кто знает. Гриша прямо задницей чувствовал приближение 'прекрасной истории любви', так они когда-то, сразу после выхода фильма говорили. Посмотрели они фильм еще студентами в середине восьмидесятых. Для остального мира он был уже старым. 'Love story' они называли любую, сколько-нибудь постоянную, связь с девушкой. Он тогда ничего Валерке про Валери не сказал, хотел потом похвастаться.

И как все было хорошо, как раз так, как он и думал. Доклад, обед, беседа в ее номере, куда профессор Клибман к ней напросился 'просто поболтать'. Поболтали, немного выпили … конфетки, фрукты … комплименты … 'вы, Валери, совершенно необычная девушка … таких как вы немного … в вас, Валери, я вижу смесь тонкого интеллекта с мощной женственностью … если вы понимаете о чем я … да, здесь в этой стране женственность перестали ценить, а я … ценю … Валери, вы очень красивая женщина, вам это часто говорили … я понимаю … но мне с вами так хорошо … сю-сю и пи-пи во всей программе. Девушка размякла, опьянела больше, чем собиралась, а у Гриши, конечно, не было ни в одном глазу, он ее обнял, прижал к себе и так они какое-то время сидели обнявшись, откинувшись на диванные подушки. Номер у нее был хороший, с небольшой гостинной. Гриша уже подумывал двигаться к кровати … там он ее разденет, и будет жадно смотреть на ее коричневое тело с упругой кофейной кожей, розовыми пятками, черными сосками …

До кровати они добрались, девушка была мило податлива, разомлела. От нее приятно пахло хорошей косметикой. Гриша снял с нее одежду и она лежала голая, именно такая, какой ему и представлялась. Он уже собрался сам быстренько раздеться, и скользнуть к ней под одеяло, но в последнюю минуту решил сходить в ванную отлить, прополоскать рот, а заодно вытащить из кармана пиджака пару презервативов, которые он туда заранее заботливо положил, серьезно надеясь на успех. Когда он вернулся в накинутом на голое тело белом махровом халате, готовый к долгому неспешному сексу, Гриша увидел, что Валери сидит в постели в напряженной позе, что-то в ней явно изменилось.

– Грегори, я думаю, что вам сейчас нужно уйти …

Ни фига себя 'уйти'. Он только недавно пришел. У него еще все впереди. Дело на мази. Черт бы ее побрал. А он, главное, разделся уже … Ничего себе.

– Валери, что-то не так? Что случилось? Я что-то не так сделал? Я вас чем-то обидел?

– Нет, что вы … ничего не случилось. Просто уходите. Я не хочу, не могу.

– Почему, Валери? Что не так?

Гриша еще надеялся на чудо, хотя и видел, что девку по каким-то причинам заклинило. Такое и раньше с ним бывало, хотя и нечасто. Он молчал, уже понимая, что все бесполезно.

– Нет, нет … это неправильно. Я не должна была. Это моя вина. Вы женатый человек. Как нехорошо получилось. Простите меня.

Извиняется, идиотка … Не хотела, так и не надо было затевать. А теперь обратный ход включила, динамо прокрутила, и вот …'простите меня'. А главное, из-за чего. Ей-то что …

– Валери, мы с вами взрослые люди, и свободны делать то, что мы хотим …

– Я свободна, а вы – нет … Я сама не понимаю, как это вышло. Вы мне нравитесь, но … Но вы тоже не можете …

– Позвольте мне самому это решать …

Эх, все бесполезно – думал Гриша. Дурацкая ситуация. Как это могло со мной случиться. Что б ее черт побрал, кретинку … Гриша уже ее не хотел совершенно. Он молниеносно оделся и направился к двери, с тоской думая, что ему с этой 'доброй христианкой' придется теперь работать. Черт, черт … неприятно. Хотя, они оба сделают вид, что ничего не было. Наплевать, а ему будет урок … но в чем его просчет? Гриша не понимал. В номере он позвонил Валере, хотя и знал, что у того уже практически ночь. Но Валера не спал:

– Что там с тобой такое? Что ночью звонишь?

– Валер …

– Что, Валер? Говори уже …

– Валер, мне баба не дала …

– Когда?

– Только что …

– Как это не дала? Как она могла тебе не дать?

– А вот представь себе … не дала, и все …

– Почему?

– Не знаю. Хороший вопрос. Наверное я старый …

– Да, ладно тебе … такое, ведь, со всеми бывает.

– Бывает … с другими, но не с нами … а теперь вот и со мной … представляешь?

– Ну-ка, расскажи …

– Ну, она девка черная, с нашей кафедры. Все было тип-топ, то да се … она уже голая лежала, и потом вдруг испугалась: 'не могу, вы женаты … мы не должны … '

– Ага, понимаю. Моралистка из черной церкви. Ждет любовь, хочет создать семью. Ясно … недоебаная, и сильно умная. Терпеть уж ей было невмоготу … ты же у нас хоть куда … но в последний момент опомнилась. Слава богу. Не переживай. Хрен с ней. Было бы хуже, если бы … дала … Возился бы потом с ней, у себя же на кафедре. Ты, что, с ума сошел. Мы с тобой еще маленьким знали 'не живи, где работаешь'. Я прав?

– Прав, прав. Но неприятно. Это, Валер, старость, когда ты уже бабу дожал, а она соскочила, не дала … куда это годится. У тебя, вот, так не бывает …

– Постой, Гриш. Ты сказал, это черная баба? Так?

– Ну, черная, и что?

– А то, Гринь, что ты запал на ее экзотизм. У тебя же никогда не было черных телок. Вот ты ее для коллекции и захотел. Не так? Что там ты еще в ней нашел, кроме эстетики 'белого на черном'? Хотел красиво? Признайся. Я вот на азиатку запал в свое время … и ты туда же. Не переживай. Думай о чем-нибудь хорошем.

– Ладно, извини, что позвонил.

– Гринь … ты с ума сошел. Ты же мне всегда можешь звонить … перестань. И на девку эту болт положи … просто … забей.

Гриша тогда расстроился все равно, хотя после разговора с Валерой ему стало легче. Самое смешное, что Валери вскоре уволилась, поговаривали, что она выходит замуж и уезжает в Колорадо. Грише уже было совершенно все равно. Никаких комплексов вины перед Манькой он за такие вещи никогда не испытывал. Манька тут вообще была ни при чем.

Первое время, когда они с Марусей поженились, и вскоре родилась Аллка, он был жене верен. Жизнь изменилась, старые привычки отошли в прошлое, Гриша был очень занят да и с Валерой они стали видеться редко, то-есть некому было сбивать его с пути истинного. У него просто не было шанса встречаться с девушками, старые подружки в любом случае его не интересовали, да и потребности в приключениях такого рода не возникало. Слишком он уставал, обалдел от бессонных ночей. И все-таки мысль, что иметь любовниц ему теперь нельзя, нехорошо по отношению к жене, ни разу не пришла ему в голову. Гриша заранее разрешал себе левые проходы, то-есть 'как только – так сразу', просто сейчас ему не до того, но если … что, то он … разумеется. Почему бы и нет? Не то, чтобы он серьезно об этом задумывался, нет. Он, как и подавляющее большинство мужчин, считал, что в браке между женщиной и мужчиной есть принципиальная разница: она – не должна, а он – может … Как так? И вот так. С Мусей он такие вещи не обсуждал, она была бы шокирована, расстроилась, забеспокоилась. Но с Валерой они когда-то поставили в этом вопросе все точки над 'i'.

Гриша вспомнил их рассуждения и усмехнулся: дело в том, что их принципы в этом вопросе были основаны на науке. Еще давным –давно они читали какие-то переводные книжки, ходившие в списках, о мужской и женской сексуальности, и там говорилось, что секс для женщины – это приложение к серьезным отношениям, она воспринимает физическую сторону любви эмоционально. Если этого не происходит, тогда она либо не достигает оргазма, либо она 'нимфоманка', что считалось постыдным ярлыком, либо вульгарная блядина, которую нельзя принимать всерьез. Если женщина позволила завести себе любовника, – это плохой симптом. Да, как она посмела …

Зато мужчина мог иметь столько любовниц, сколько ему заблагорассудиться. Мужчина в сексе 'примитивней' . Это ни хорошо, ни плохо, это просто факт. Секс для него секс и ничего более, просто физическое удовольствие. В нем есть и психологический аспект, но не стоит его преувеличивать. Грубо говоря: у мужчин росли 'рога', а у женщин не росли. Гриша всегда считал, что свои 'левые проходы' надо держать при себе, понимал, что Муське это будет неприятно, и не надо ее заставлять страдать, но по своему глубокому убеждению, он не делал 'ничего такого', потому что 'тетки, девки, бабы' – это так … несерьезно, а вот Манечку свою он любил. У него была семья, любимая жена, дочка … а остальное … ну, подумаешь … баловство. Что ему ' бантиком завязать'? На этот принцип замечательно легли библейские рассуждения о грехе: тот, кто прелюбодействовал в мыслях своих – уже грешен! Вот, вот … а кто не 'прелюбодействовал в мыслях своих'? Что тут можно было сделать: едешь в метро – а там девки обалденные сидят, идешь по пляжу, а там такие тёлки … и каждую ты в 'мыслях' имеешь по-всякому. Иногда и реально имеешь … ты же мужчина! А что было бы лучше, если бы он никого не хотел, чтобы, кроме Мани ни на кого не стояло? Таком ему следовало бы быть? Только этого не хватало. Конечно водились такие евнухоидные дяденьки, но Грише казалось, что тот день, когда он перестанет смотреть на баб, мысленно их раздевать, искать шанс поближе познакомиться и наконец … как они говорили 'присунуть … вдуть … трахнуть … отодрать … выебать – будет самым черным днем, концом мужской жизни. Лучше было об этом не думать, и пока все было 'тьфу-тьфу, не сглазить'.

Из пикè женитьбы и рождения Аллки Гриша вышел очень бурно. Он долго помнил о давнем приключении с двумя балеринками, как они их с Валерой … напару. И все-таки ему очень хотелось попробовать двух девочек самому безо всякого Валеры. Друг не мешал, нет, но … без него у Гриши были бы другие ощущения. Кое-кто из друзей поговаривал о третьей девушке с женой … ну, пригласить подругу!? Боже, Гриша и думать не мог заговорить об таком с Маней. Нет, он на нее не злился за 'непродвинутость’, более того, Гриша даже и не хотел, чтобы там была его Манечка. Она – не для этого и все! Маня лежала рядом с ним в теплой байковой ночной рубашке, с большой, полной молока грудью, она спала, отвернувшись от него, смешно упираясь ему в живот круглой попой и сладко сопела во сне, невероятно усталая и родная. Сейчас ей было не до секса, да и ему собственно тоже. Рядом спала крошечная Аллка, завернутая в тугой пеленочный кокон, с розовой соской во рту. Гриша знал, что это у них просто время такое, что вообще-то Муся отнюдь не прочь заняться с ним любовью. Ему с ней было отлично, но он был только для нее, а она – только для него. Они любили друг друга, и это было … другое. 'Играть' Грише хотелось, но не с Марусей. Он видел себя с двумя девушками в постели на троих, но ни одна из них его Марусей никогда не была. Это было бы трудно, сложно, рискованно – вовлечение третьей в их отношения.

Гриша и сейчас себе признавался – да, вот такая у него была мужская мечта. Эксперимент, не норма, экзотическое блюдо к празднику, он он этого хотел. Дело было вовсе не в физиологии. Гриша хотел чего-то дополнительного, наверное … ласк, ощущения своей мощи, того, что он 'всем' нравится, даже и не важно, что тут только 'две', древний животный инстинкт – получить как можно больше самок в свое распоряжение, вот что им наверное руководило. Да он тогда в этом не разбирался. Он будет один, самый главный, он их расшевелит, будет на пике своего мужского потенциала. Как красиво, как эта картина его заводила. Грише всегда хотелось посмотреть на ласки лесбиянок, заветная мечта. Сколько таких видео они с Валеркой пересмотрели, но в жизни ни одному из них этого увидеть не довелось. А еще это была жажда приключений, любопытство. Ну пусть сразу одновременно с двумя он быть не сможет, одна наверное будет ревновать. Конечно. Он на время полностью будет в распоряжении одной, забыв о другой. Как иначе? Но другая с жадностью будет смотреть со стороны 'как' он это делает.

Летом после рождения Аллка Гриша поехал с французами в Артек. Какой-то международной форум. И вот там он снова окунулся в привычную атмосферу ночных гуляний: костер, шашлыки, выпивка, морские купания на пустом пляже, усталость от непрерывного перевода и острое желание наконец расслабиться.

Он их сразу заметил: две вожатые, сестры-близнецы. Молодые, загорелые, стройные, а главное – совершенно одинаковые. Грише это показалось безумно сексуальным. Девчонки оказались сговорчивыми, Гриша им сразу приглянулся. Ну как же: москвич-переводчик, сильный, высокий, взрослый, уверенный в себе, со спокойными пристальными глазами. Гриша, видит бог, не рассчитывал получить сразу двоих сестер, он пытался выбрать, ему даже казалось, что он запомнил, где кто. Но он продолжал ошибаться, девчонки смеялись, шутили, нарочно путали его и в результате они пошли к ним в комнату втроем. О … вот оно! Наконец-то – успел подумать Гриша, а девчонки уже его сноровисто раздевали, повалив на постель.

Получилось все как надо, но все-таки не совсем так, как Грише представлялось. Может из-за того, что девки были совсем уж одинаковые. Он представлял себе, что будет 'альфа-самцом', а на деле, сестры взяли на себя всю инициативу: кто первая, кто вторая, как именно … сейчас это, а потом … то. Гриша помнил, что он был нешуточно пьян, и ему казалось, что девушек в постели у него две, но в то же время, как бы одна. Им было свойственно не только разительное физическое сходство, у них все было одинаковое: они одинаково кончали, стонали, выворачивались, меняли позы. А учитывая, что Гриша в запарке и неясном ночном свете вообще потерял ориентацию, то он уже даже и не пытался их различить. Под конец ему просто казалось, что у него двоится в глазах. Под утро он от них ушел, опустошенный, усталый, невыспавшийся, с гудящей головой, слегка ноющими яйцами, от их острых зубок у него чуть саднила покрасневшая головка. Девчонки старались. Он полежал на кровати и пошел к своим французам, с ужасом думая, что ему весь день придется работать, стараясь никому не показать, как он устал.

И все-таки Гриша был доволен, считал себя молодцом, предвкушал, как он расскажет о сестричках Валерке. Он вернулся из Гурзуфа домой и воспоминания о близнецах тревожили его мало. Не то, чтобы он совсем забыл свои ощущения, вовсе нет, наоборот Гриша отдавал себе отчет в том, что если бы жизнь столкнула его с девчонками снова, он бы конечно не отказался от такой будоражащей игры, но дома он полностью окунулся в привычную атмосферу семьи, нежно любил свою усталую Мусю, завороженно смотрел на крошечное личико дочки, выходил во двор с коляской. Все было хорошо, и чувство вины было Грише совершенно неведомо. Валере он о приключении рассказал, друг его одобрил, много шутил по этому поводу, спрашивал помнит ли он 'балерин', и все сокрушался, что его там с ними не было.

Гришина портлендская жизнь неспешно текла по накатанному пути. Он ходил на работу, Маня тоже ходила, они смотрели по вечерам телевизор, обсуждали передачи и фильмы. Оба что-то читали, но разное, Гриша свои книги никогда с Маней не обсуждал, ему просто не хотелось. Аллка ждала второго ребенка и толстела не по дням, а по часам. Они все уже знали, что у нее опять будет мальчик. Какая разница? Гриша ничего не имел бы против девочки, но мальчик был ему желаннее. Еще один мужчина в семье, хорошо. Он привык быть единственным мужчиной, оберегал своих девочек, а тут … внук растет, а сейчас второй родится. Аллкин муж был приятным во всех отношениях мужиком, но считать его своим Грише было почему-то трудно, слишком уж они были разными, и дело тут было не в возрасте. Когда они с Маней приходили к Аллке в гости, Гриша редко мог до конца расслабиться. Коля сидел рядом с ним за столом и Грише казалось, что он его по каким-то причинам не одобряет. Зачем водку пьет, зачем затевает политические дискуссии, почему недостаточно занимается внуком? Впрочем когда Гриша проводил с внуком время, Коле казалось, что он оказывает на его сына не слишком хорошее влияние.

Изредка подвыпившему Грише хотелось взять гитару и попеть, его девочки подпевали, а зять никогда … то ли ему его песни не нравились, то ли он их не знал, то ли злился, что он сам не умеет ни петь , ни играть. Он вообще был парнем не музыкальным, слегка занудноватым и каким-то на Гришин вкус, слишком правильным, хорошим еврейским мальчиком, маминой гордостью. Родители зятя иммигрировали из Харькова. Гриша старался держать в узде свой московский снобизм, умом понимая, что и в Сибири, и на Урале, и в средней полосе жили и живут милые интеллигентные люди, ничем не уступающие жителям столиц, но 'товарищи' с Украины ему не нравились. Слишком они были самодостаточные, хвастливые, не умеющие никого слушать, не замечающие своей неизбывной местечковости, влюбленные в новую родину, старающиеся быть американцами, не желающие помнить ни плохого ни хорошего, оставленного за спиной и воспитывающие в таком духе своих детей. С 'махетунем' у Гриши с Марусей совсем не получилось. Да черт с ними. Гриша давно уже не заморачивался этим вопросом.

Он отдавал себе отчет в том, что его жизнь американского профессора, не богатого, но и не самого бедного, не занимает все его существо. Ну не мог он отдаться процессу обучения студентов, статьям и редким выступлениям на конференциях. Иногда он задумывался, ощущал бы он то же самое, если бы остался в Москве? Может этот размеренный заплыв по течению был обусловлен возрастом? Иммиграция сделала его более инертным и равнодушным к настоящему или тут было что-то еще? Трудный вопрос. В Москве у него была компания, Валерка, постоянная суета, а сейчас суета ушла, компания тоже, Валерка, слава богу, никуда не делся, но общение с ним было теперь только по телефону. В Москве Гриша почти никогда не вспоминал прошлое, наоборот он жил только настоящим, оно заполняло все его существо. Он куда-то бегал, чего-то добивался, с кем-то спорил, что-то доказывал: работа, разные проекты, родители, Маруська с Аллкой, деньги, поездки, женщины, разговоры с Валерой, а сейчас … все куда-то делось, вернее не делось, а стало почти безразличным. Минимальное общение с людьми представлялось нормой, а мысли населяют картины из прошлого, когда они с Валерой были молодыми парнями, детьми … сколько там у него в голове толпится народу, как все было интенсивно: то хаотичное броуновское движение, то векторное, когда суета вдохновляется целью …, а то, вдруг, все внезапно застывает в стоп-кадре.

И зачем он все время туда в прошлое 'залезает'? Что ему там нужно? В настоящем ничего нет? Пусть он в прекрасной форме, но может это старость, когда человек живет прошлым? Гриша знал, что это не так, дело не в старости, не был он пока старым. Он просто использовал 'картинки' из прошлого для книг. Оказывается они лежали до поры в его памяти, а теперь, начав писать, он их постепенно вынимал, чтобы оживить в тексте. Вот почему прошлое стало для него таким близким.

Эпизоды тридцатилетней давности казались Грише случившимися вчера, люди, с которыми он когда-то сталкивался становились персонажами, он и сам не замечал, как пережитое, увиденное, прочувствованное, стройно ложится в текст, становясь книгой. Вот оказывается, зачем он все запоминал. Иногда конкретные сцены преломлялись в Гришином сознании в вымыслы. Персонажи действовали в обстоятельствах, которые он никогда не переживал, но каждая, представленная в его воображении, фантазийная картинка всегда была 'высокого разрешения', то-есть состояла из своеобразных кирпичиков-пикселей, и каждый крохотный пиксель Гришей или его близкими людьми реально переживался. Его сознание, скользя по касательной к настоящему, углублялось в прошлое, черпая из него новые тексты. Вот как он теперь жил. Кому можно было об этом осознании сказать? Только Валерке. Грише скучал без него, ему хотелось жить с другом в одном городе, но это было невозможно.

Гриша часто размышлял о своей жизни: вот она такая, а не другая. А что было бы, если … он представлял себя кем-то другим, не с этой женой, не на этой работе, не сыном этих родителей, а может он был бы женщиной … как бы он жил … она жила … Они часто с Валерой играли в свои альтернативные действительности. Написать бы об альтернативах … Опять наступил выходной и утром Гриша, не выкинув из головы свои ночные идеи, поделился ими с Марусей:

– Маруська, вот ты по специальности учительница французского языка, а если бы ты не стала учительницей, кем бы ты хотела быть? Кем ты себя еще видишь?

– Гриш, что за дурацкий вопрос!

– Почему дурацкий? Мама тебе предложила эту специальность, но кем ты еще бы могла быть?

– Не знаю. Я никогда об этом не думала.

– Ну, не думала, так подумай!

– Гриш, мне кажется, я на своем месте …

– А тебе никогда не хотелось быть, ну … не знаю … разведчицей … хирургом …

– Нет. Когда я была совсем маленькая мне хотелось быть балериной. Я книгу читала о Галине Улановой … Гриш, может к Аллке съездим?

– При чем тут Аллка? Что ты все, о чем бы мы с тобой не говорили, переводишь на Аллку?

– Потому что у нас есть дочь, внук, скоро второй будет. Я по ним соскучилась. А ты хочешь, чтобы я о разных глупостях думала. Зачем? Мы что, можем сейчас стать кем-то еще? Что за пустой разговор?

–Ладно, Мань, ты – права.

Гриша так и знал. У Мани – практический ум, ей неинтересно уноситься в эмпиреи. Она просто не умеет поддержать такой разговор. Так что проку ей рассказывать, давать читать свои тексты. Гриша был уверен, что, дай он Мане свою книгу, он бы только поставил ее в неудобное положение. Бедная Маруся и хвалить бы не очень хотела, и критиковать ей было бы неприятно. Кроме того, он был совершенно уверен, что Маня вычитывала бы в его тексте 'про себя', персонажи казались бы ей узнаваемыми, все коллизии она принимала бы на свой счет. Могла бы Муся понять, почему его вообще тянет писать? У нее же не было такой потребности. Он ничего не публикует, литературой не зарабатывает, а значит … теряет время. Вот, оказывается, почему он так много времени проводит за компьютером, вот почему не может ночами заснуть. Это глупо, глупо … Лучше бы больше времени проводил с семьей.

Впрочем, может Маруся вовсе ничего этого не подумала бы? А может дать ей что-нибудь? Вдруг ей понравится? Но Грише что-то мешало это сделать. Что-то серьезное, что он не мог по-настоящему себе сформулировать. Ни к чему, и все. У него в конце концов есть Валерка. Друг так многого в жизни достиг, был по-настоящему талантлив, но литература это было единственное, в чем Гриша его скорее всего превосходил, Валерка это признавал, и разумеется нисколько ему не завидуя, отдавал Грише должное, гордился им и горестно сокрушался, что романы не публикуются. Он искренне считал их достойными быть изданными, много раз предлагал Грише поместить тексты на интернете, но тот решительно отказывался.

К Аллке они все-таки пошли и Грише удалось совершенно расслабиться. У него это выражалось в том, что он брал гитару, быстренько ее подстраивал и пел свои старые любимые песни, ловя себя на том, что снова возвращается в прошлое. Они поют с Валерой, звучат две гитары и их голоса накладываются друг на друга так, что кажется, что поет один человек.

Вообще-то ничего странного, что друзья умели играть и петь не было. Все-таки они оба закончили престижную по тем временам музыкальную школу им. Дунаевского в Чапаевском переулке, куда они сами ходили пешком. Валера учился там на класс старше Гриши, у них были разные учителя по фортепиано, но всю программу от начала до конца им обоим пришлось пройти, а тогда в детских музыкальных школах не шутили.