Свет Азии

Затемъ, испросивъ разрешение царя, онъ сталъ говорить о жизни, которую всякий можетъ отнять, но никто не можетъ даровать, о жизни, которую всякое творение любитъ и стремится сохранить, какъ некий чудный, драгоценный даръ, приятный для всехъ, даже для самыхъ ничтожнейшихъ существъ; о жизни, которая была бы счастьемъ для всехъ, если бы въ сердцахъ людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому миръ скрываетъ свои тягости отъ слабаго и открываетъ поприще для подвиговъ сильнаго. И потомъ въ безмолвныя уста защищаемаго имъ стада онъ вложилъ слова мольбы и указалъ на то, что человекъ, взывающий къ богамъ о милосердии, являясь богомъ относительно животныхъ, самъ становится немилосерднымъ; и хотя все живыя существа находятся въ связи и въ сродстве другъ съ друтомъ, мы убиваемъ, однако-же, безропотно заплатившихъ намъ дань молокомъ или шерстью и съ довериемъ предающихся въ наши руки, – руки убийцъ. Онъ напомнилъ учение священныхъ книгъ о томъ, какъ после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние – людьми подобно искрамъ, превращающимся въ пламя.

Такимъ образомъ жертвоприношение является новымъ грехомъ, останавливая роковой переходъ странствующей души.

– Никто не можетъ очистить свой духъ кровью, – говорилъ онъ, – добродетельный не можетъ кровью порадовать боговъ, злой-подкупить ихъ; никто не можетъ возложить на голову невиннаго, связаннаго животнаго ни крупинки того тяжелаго ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную въ миновавшия жизни неправду; каждый самъ за себя получаетъ по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, установляющему добро за добро и зло за зло, меру за меру въ делахъ, словахъ, мысляхъ, точно, неизменно, непоколебимо, въ полномъ равновесии прошедшаго и будущаго.

Такъ говорилъ онъ, и слова его, проникнутыя милосердиемъ, были преисполнены такого величия, истины и любви, что жрецы старались скрыть подъ одеждою руки, обагренныя кровью, а царь приблизился къ нему и, почтительно сложивъ ладони, преклонился предъ Буддою.

Господь же продолжалъ поучать, объясняя, какъ прекрасна была бы земля, если бы все живыя существа были связаны дружбою, все употребляли пищу чистую и безкровную: золотыя зерна, прекрасные плоды, сладкия травы, светлую воду; этой пищи, этого питья, ведь, довольно на земле! Сила любви, заключавшаяся въ его словахъ, победила всехъ присутствующихъ. Сами жрецы загасили жертвенный огонь, бросили жертвенные ножи. На следующий день по всей стране изданъ былъ эдиктъ, провозглашенный глашатаями, вырезанный на камняхъ и столбахъ:

«Такова воля царя: до сихъ поръ у насъ убивались животныя для принесения жертвъ и для пищи, но отъ сего дня никто не долженъ проливать крови и вкушать мясо. Знание растетъ, а жизнь одна, и только милосердый можетъ ждать милосердия».

Таково было содержание эдикта и, начиная съ этихъ поръ, благодатный миръ установился между всеми живыми существами, между людьми и животными, служащими имъ на пользу, и птицами, и всемъ живущимъ на берегахъ Ганга, где господь нашъ поучалъ святымъ милосердиемъ и кроткими речами.

Сердце учителя, было всегда милостиво ко всемъ, кто дышетъ дыханиемъ этой скоропреходящей жизни, ко всемъ связаннымъ одною цепью радостей и страданий.

Вотъ что разсказываютъ священныя книги:

«Въ древния времена, когда Будда явился на земле подъ видомъ брамана, жившаго на скале Мунда, близъ деревни Далиддъ, засуха опустошила всю страну; всходы риса пропадали ранее, чемъ успевали околоситься; въ лесахъ знойное солнце изсушило все пруды и озера; трава высыхала, звери разбегались въ разныя стороны, отыскивая пропитание.

«Однажды, проходя мимо раскаленныхъ стенъ одного нуллаха, господь Будда заметилъ тигрицу, лежавшую на голыхъ камняхъ и умиравшую отъ голода. Отчаяние светилось зеленымъ огнемъ въ ея глазахъ, ея сухой языкъ свешивался изъ открытой пасти на исхудалыя щеки, ея пестрая шкура висела складками на ребрахъ, подобно сгнившей отъ дождя соломенной крыше, держащейся на однихъ стропилахъ; около изсохшихъ сосцовъ ея пищали отъ голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, котораго не было. Мать нежно лизала неугомонныхъ тигрятъ и подставляла имъ свои груди съ любовью, превосходившею даже ея голодъ, съ любовью, смягчившею крикъ отчаяния, съ какимъ она опустила на песокъ изможденную страданиемъ голову.

«При виде этой грустной картины господь Будда почувствовалъ невыразимое сострадание.

– Помочь этой лесной убийце можно только однимъ средствомъ, – подумалъ онъ. – До заката солнца она умретъ отъ недостатка пищи. Ни одно живое существо не сжалится надъ нею, надъ этой хищной кровопийцей, страдающей отъ недостатка необходимой ей крови. Что, если бы я отдалъ себя въ пищу, отъ этого никто ничего не потерялъ бы, кроме меня самого, а разве можетъ любовь потерять, когда она остается верна себе, даже до последняго предела?

«Съ этими словами Будда отложилъ въ сторону сандалии и посохъ, снялъ свой священный шнуръ и вышелъ изъ-за куста на песчаную поляну.

– «Смотри, мать, вотъ тебе пища!» – сказалъ онъ, и умирающая тигрица отскочила отъ своихъ детенышей съ хриплымъ резкимъ крикомъ и, поваливъ на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая ея кровью свои желтыя десны, смешивая свое горячее дыхание съ последнимъ вздохомъ безстрашной, самоотверженной любви».

Такъ любвеобильно было сердце учителя ужъ въ давния времена, а не только теперь, когда онъ своимъ милосердымъ словомъ прекратилъ жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнавъ объ его высокомъ происхождении и святомъ предприятии, просилъ его остаться въ своемъ городе.

– При твоемъ сане, – говорилъ онъ ему, – нельзя выносить такихъ подвиговъ воздержания; твои руки созданы держать скипетръ, а не протягиваться за подаяниемъ. Живи со мной до моей смерти, такъ-какъ у меня нетъ сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи въ моемъ дворце съ прекрасною невестою!

Но Сиддартха, не колеблясь, отвечалъ ему:

– Все это было у меня, великий государь, и все это я оставилъ ради поисковъ истины; я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворецъ Индры отворитъ предо мной свои жемчужныя ворота и боги станутъ приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь къ тенистымъ лесамъ Гайи, где, я надеюсь, светъ осенитъ меня; этотъ светъ не можетъ явиться здесь среди риши, его не дадутъ ни священныя книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела въ жертву душе. Теперь дело идетъ о томъ, чтобы открыть светъ и познать истину; и если это мне удастся, дорогой другъ, я, конечно, вернусь къ тебе и воздамъ тебе за любовь твою!

После этого, царь Бимбисара трижды обошелъ вокругъ царевича, почтительно поклонился до земли и пожелалъ ему успеха.

Господь направился къ Уравильве, все еще неутешенный, съ исхудалымъ лицомъ, ослабевший отъ шестилетнихъ поисковъ и усилий.

Подвижники, жившие на горе и въ роще, – Алара, Удра и пятеро другихъ-остановили его, говоря, что все ясно изложено въ священныхъ книгахъ, что никто не можетъ стать выше Срути и Смрити, – никто, даже и самые высшие святые, ибо какъ можетъ смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учитъ, что Брама безтелесенъ и бездейственъ, безстрастенъ, спокоенъ, неизмененъ, лишенъ всякихъ свойствъ, что онъ чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человекъ не можетъ быть совершеннее, чемъ Карма-Кандъ, который учитъ, какимъ образомъ освободиться отъ оковъ личнаго бытия, стать богомъ и исчезнуть въ бездне божественности, переходя отъ лжи къ истине, отъ борьбы чувствъ къ вечному миру, царящему въ обители Молчания.

Царевичъ слушалъ эти речи, но не находилъ въ нихъ утешения.

Книга шестая

И если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-западъ отъ «Тысячи садовъ» по долине Ганга до зеленыхъ горъ, изъ которыхъ вытекаютъ два потока-близнеца – Ниладжанъ и Мохана; следуя по ихъ извилистымъ берегамъ, поросшимъ широколиственными палъмовыми рощами, ты придешь въ долину, где струи обоихъ братьевъ сливаются въ водахъ Фальгу, текущаго по каменистому ложу до Гайи и до красныхъ горъ Барабара. Около этой реки разстилалась заросшая терниемъ и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая въ древности название Урувелайи. На ея окрайне густой лесъ поднималъ къ небу свои перистыя вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани съ своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, съ своимъ мирнымъ, простымъ пастушескимъ населениемъ.

Здесь, въ этомъ лесномъ уединении, жилъ господь Будда, размышляя о страданияхъ людей, о путяхъ судьбы, объ учении священныхъ книгъ, объ урокахъ, которые могутъ преподать намъ обитатели лесовъ, о тайнахъ безмолвия, откуда все выходитъ, о тайнахъ мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой съ облака на облако по небосклону, – радуге, столь же подвижной и преходящей, какъ и ея устои.

Месяцъ за месяцемъ сиделъ въ лесу господь нашъ, погруженный въ мысли, и случалось нередко, что забывалъ пищу; очнувшись отъ думъ, длившихся съ солнечнаго восхода до полудня, онъ находилъ чашу свою пустою и принужденъ былъ питаться дикими плодами, сброшенными съ деревьевъ къ ногамъ его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-по-малу те тридцать два знака, которые отличаютъ Будду. Сухой желтый листъ, спадавший съ дерева, едва-ли менее походилъ на светлую весеннюю листву, чемъ онъ на цветущаго царственнаго юношу прежнихъ дней.

И вотъ, однажды, истомленный царевичъ упалъ на землю замертво, въ глубокомъ обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жиламъ, онъ лежалъ бледный, неподвижный.

Случайно около этого места проходилъ молодой пастухъ, который увиделъ Сиддартху лежащимъ съ закрытыми глазами, съ выражениемъ несказаннаго страдания на устахъ, тогда какъ горячее полуденное солнце жгло его голову; пастухъ нарвалъ ветокъ дикой розы и устроилъ изъ нихъ навесъ надъ священной главой: какъ человекъ низшей касты, онъ не смелъ прикоснуться къ особе, казавшейся ему высокой и священной, а потому онъ влилъ въ ротъ учителя несколько капель теплаго молока прямо изъ сосцевъ своей козы.

Священныя книги повествуютъ, что воткнутыя имъ въ землю ветви быстро проросли, покрылись густыми листьями, цвътами и красными плодами, такъ что навесъ, устроенный имъ, походилъ на палатку, воздвигаемую царю на охоте, палатку изъ серебристой ткани съ красными, золотистыми украшениями. Мальчикъ поклонился учителю, принимая его за божество. Но вотъ господь пришелъ въ себя, всталъ и попросилъ пастуха дать ему молока изъ его кувшина.

– О владыко, – возразилъ мальчикъ, – я не могу этого сделать, ты видишь, я-судра и мое прикосновение осквернитъ тебя!

Тогда всесветночтимый отвечалъ:

– Милосердие и нужда соединяютъ узами родства всякую плоть! Кровь у всехъ одного цвета безъ различия кастъ, слезы тоже распределены не по кастамъ и одинаюво солены у всехъ людей; никто не родится со знакомь тилаки на лбу или со священнымъ шнуромъ на шее[11]. Кто поступаетъ справедливо, тотъ рожденъ благороднымъ; кто поступаетъ низко, рожденъ низкимъ. Дай мне напиться, братъ! Когда я завершу мои поиски – поступокъ твой вменится тебе!

Пастухъ возвеселился въ сердце своемъ и исполнилъ желание учителя.

Въ другой разъ по дороге изъ города шла толпа нарядныхъ девушекъ, танцовщицъ при храме Индры, въ сопровождении музыкантовъ.

Изъ последнихъ одинъ билъ въ украшенный павлинными перьями барабанъ, другой наигрывалъ на певучей бансуле, третий-на трехструнной ситаре.

Легкою поступью перескакивали оне съ камня на камень, поспешая по извилистымъ тропинкамъ на веселый праздникъ; серебряные колокольчики звенели на смуглыхъ ногахъ, браслеты и запястья шумно позвякивали имъ въ ответъ.

Музыкантъ съ ситарой перебиралъ ея медныя струны, а женщина, шедшая рядомъ, пела:

«Что за прелесть плясать подъ звонъ ситары; настрой ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко, и мы втянемъ въ пляску сердца людей. Туго натянутая струна лопается, и музыке-конецъ; слабо натянутая струна безмолвствуетъ и музыке – смерть; настрой же ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко».

Такъ пела танцовщица подъ звуки музыки, спускаясь по лесной тропинке отъ одной просеки къ другой, подобно веселой пестрой бабочке; и не думала она, что легкая песенка ея можетъ коснуться уха погруженнаго въ думы святого человека, сидевшаго подъ фиговымъ деревомъ у дороги. Но Будда поднялъ свое высокое чело при проходе шумной толпы и сказалъ:

– Безумные часто поучаютъ умныхъ: я, кажется, слишкомъ натягиваю струну жизни, думая вызвать музыку, долженствующую спасти всехъ. Мои глаза тускнеютъ именно тогда, когда они начали прозревать истину, моя сила слабеетъ какъ разъ въ то время, когда я всего более въ ней нуждаюсь; я долженъ получить теперь все необходимое человеку, иначе я умру, а вместе со мною-надежды всехъ людей!

Тутъ же, неподалеку, на берегу жилъ богатый и благочестивый человекъ, владевший большими землями и стадами, добрый хозяинъ, другъ всехъ бедныхъ; по его имени и деревня называлась Сенани. Въ довольстве и мире жилъ онъ со своей женой Суджатой, самой красивой изъ всехъ черноокихъ дочерей этой равнины. Любезная и правдивая, простая и кроткая, прямодушная и ласковая, она была приветлива ко всякому.

Это золото, а не женщина, проводила спокойно годы семейнаго счастья съ своимъ мужемъ въ мирномъ сельскомъ уединении, горюя объ одномъ, – что ихъ супружеское счастье до сихъ поръ еще не завершилось рождениемъ сына. Много разъ обращалась она съ усердной мольбой къ Лукшми[12], много ночей обходила она вокругъ великаго Лингама[13], девятью-девять-разъ прося у бога сына и принося въ жертву рисъ, венки жасмина и сандальное масло; она обещала, если желание ея исполнится, поставить подъ деревомъ бога золотую чашу съ обильною, хорошо-приготовленною пищею такъ, чтобы девы могли удобно вкушать эту пищу.

И молитва ея была услышана: три месяца тому назадъ у нея родился красивый мальчикъ, и онъ лежалъ у нея на груди, когда она, съ благодарностью въ сердце, шла въ святилище лесного бога, придерживая одной рукой пунцовое сари, покрывавшее ребенка-ея сокровище, другою-грациозно поддерживая на голове чашу и блюдо съ вкусною пищею для божества.

Слуга, посланный заранее вымести землю около дерева и обвязать его пунцовыми шнурками, вернулся къ ней поспешными шагами.

– Ахъ, дорогая госпожа, – воскликнулъ онъ, – посмотри, лесной богъ сидитъ на этомъ месте, въ образе человека съ руками, сложенными на коленяхъ! Посмотри, какое сияние окружаетъ его голову! Какой у него кроткий и величественный видъ, какие небесные глаза! Ведь встретиться съ богомъ-большое счастье!

Суджата также сочла царевича за божество: она съ трепетомъ приблизилась, поцеловала землю и проговорила, опустивъ свою прекрасную головку:

– Да будетъ милостивъ ко мне, рабе своей, владыко, – обитатель этой рощи, податель благъ, удостоивший меня своимъ присутствиемъ! Да приметъ онъ наши ничтожные дары – это белоснежное, чистое, какъ слоновая кость, молоко, которымъ я только-что наполнила эти сосуды!

Она налила молоко въ золотую чашу и изъ хрусталънаго кувшина полила на руки Будды розовой воды.

Онъ елъ, не говоря ни слова, а счастливая мать стояла въ почтительномъ отдалении.

Эта пища произвела чудотворное действие: господь нашъ почувствовалъ возстановление своихъ силъ и возвращение жизни: безсонныя ночи, дни воздержания миновали, точно сонъ. Казалось, что духъ его питался вместе съ теломъ и снова расправлялъ свои крылья, подобно птице, утомленной полетомъ чрезъ безконечныя песчаныя пустыни и съ наслаждениемъ омывающей въ реке запыленную шею и голову. Видя, что лице господа становится все прекраснее и прекраснее, Суджата снова поклонилась ему.

– Ты вправду богъ, – тихо спросила она, – и снискалъ ли даръ мой милость предъ тобою?

Но Будда спросилъ:

– Что такое принесла ты мне?

– Святейший, – отвечала Суджата, – я взяла молоко отъ ста вновь отелившихся коровъ и этимъ молокомъ поила пятьдесятъ белыхъ коровъ, а ихъ молокомъ – двадцать пять другихъ; молокомъ же этихъ двадцати пяти – опять шесть самыхъ лучшихъ, самыхъ превосходныхъ изъ всехъ, какия у насъ есть! Подоивъ этихъ последнихъ, я сварила молоко съ сандаломъ и тонкими пряностями въ серебряной чаше, примешивая къ нему рисъ, выросший изъ амбарныхъ зеренъ, посеянныхъ на нови и подобранныхъ такъ, что каждое зерно походило на жемчужину. Все это я делала отъ чистаго сердца, такъ-какъ я дала обещание, если рожу мальчика, принести жертву въ благодарность за эту радость; и вотъ у меня родился сынъ, и жизнь стала счастьемъ!

Господь нашъ отстранилъ тихонько красныя складки покрывала и, положивъ на маленькую головку руки, которыми совершилось спасение мира, произнесъ:

– Да будетъ долговечно твое счастье! Да окажется сыну твоему легкимъ бремя жизни! Ты оказала помощь не богу, а мне-одному изъ твоихъ братий; я былъ когда то царевичемъ, теперь же сталъ странникомъ, и въ течение шести тяжелыхъ летъ ищу день и ночь того света, которому предстоитъ разогнать мракъ, въ которомъ все еще пребываютъ люди, остающиеся въ неведении его. И я найду этотъ светъ!.. Да, онъ уже начинаетъ мерцать предо мною– лучезарный и благотворный, но моя слабая плоть изнемогла; твоя чистая пища, дорогая сестра, возстановила мои силы, эта пища, прошедшая чрезъ несколько жизней, укрепила жизнь подобно тому, какъ сама жизнь проходитъ чрезъ много рождений, пока достигнетъ блаженной высоты и очищения отъ греховъ. Но неужели, въ самомъ деле, находишь ты, что жизнь сама по себе-отрада? Ужели тебе только и надо, что жить и любить?

Суджата отвечала:

– Высокочтимый! Мое сердце не обширно, но и небольшой дождь можетъ наполнить водою всю чашечку лилии, хотя онъ едва-едва орошаетъ поле. Для меня довольно и того, что солнце жизни светитъ мне въ милости моего повелителя и въ улыбке моего ребенка, распространяя теплоту и светъ любви во всемъ нашемъ жилище. Дни мои проходятъ приятно среди домашнихъ заботъ отъ самаго восхода солнца, когда я просыпаюсь, возношу молитву богамъ, выдаю хлебъ, украшаю дерево Тульси[14] и раздаю работу своимъ служанкамъ, до полудня, когда господинъ мой склоняетъ голову ко мне на грудь, усыпленный тихими песнями и движениемъ опахала, и потомъ до ужина, когда яснымъ вечеромъ я стою около него и прислуживаю ему! Звезды зажигаютъ свои серебряные огни и провожаютъ насъ ко сну после молитвы въ храме и беседы съ друзьями. Какъ могу я не быть счастлива, когда боги въ такой мере благословили меня, когда я сознаю себя матерью младенца, могущаго, если то потребуется, указать путь къ небу! Ведь учатъ же насъ священныя книги, что человекъ, посадивший деревья, дающия тень путникамъ, устроивший водоемы на пользу людей или воспитавший сына, уготовляетъ себе благую часть после смерти; а что говорятъ книги, принимаю я со смирениемъ, ибо знаю, что я не умнее великихъ мужей древности, говорившихъ съ богами и знавшихъ гимны и заклинания, и все пути жизни мирной и добродетельной. Я также думаю, что отъ добраго происходить доброе и отъ злого-злое, – всегда, везде, во всякое время, на всякомъ месте. И опять, ведь, сладкие плоды вырастаютъ отъ добраго корня, а горькие-отъ ядовитыхъ отпрысковъ; ведь, какъ вражда порождаетъ ненависть, такъ доброта создаетъ друзей, и терпение низводить миръ даже въ нынешней нашей жизни; я думаю: а когда мы умремъ, разве не настанетъ для насъ тогда такое будущее, которое ни въ чемъ не уступитъ настоящему и-кто знаетъ? – окажется еще более счастливымъ? Ведь, одно зерно рису даетъ большой колосъ съ пятидесятью зернами, а все эти прелестныя белыя и золотистыя астры скрываются весною въ маленькихъ, голыхъ, серыхъ почкахъ. Ахъ, владыко, я знаю, есть такия горести, которыя могутъ обратить въ прахъ самое великое терпение! Если мой малютка умретъ прежде меня, я думаю-сердце мое разорвется, я даже надеюсь на это! И тогда я стала бы держать его въ своихъ обьятияхъ и стала бы ждать моего повелителя въ томъ мире, который уготованъ для верныхъ женъ; стала бы исполнять свой долгъ, свои обязанности до техъ поръ, пока настанетъ его часъ. Моя участь-съ радостью взирать, какъ факелъ зажжетъ жадное пламя костра и подниметъ клубы дыма! Въ писании сказано: если индийская жена умретъ такимъ образомъ-за каждый волосъ съ ея головы дано будетъ ея мужу несколько летъ жизни на небе. Поэтому я не знаю страха, о святой мужъ! Поэтому и течетъ радостно моя жизнь, но я не забываю и другихъ, живущихъ въ скорби и нищете, въ болезни и бедности, – да будутъ къ нимъ милостивы боги! Что до меня, – я стараюсь не пропускать мимо того добра, совершить которое достается на мою долю, и живу, повинуясь законамъ и твердо веруя, что долженствующее быть-будетъ, а долженствуетъ быть – не иное что, какъ благо!

Тогда заговорилъ господь:

– Ты можешь учить учителей, – сказалъ онъ, – твои простыя речи мудрее мудрости. Будь довольна своимъ незнаниемъ, если путь истины и долга тебе известенъ: расти, прелестный цветокъ, среди своей мирной тени, полуденный светъ истины преждевремененъ для нежныхъ лепестковъ; они широко разрастутся подъ другими солнцами, въ позднейшей жизни, и тогда вознесутъ вершину до неба. Ты покланялась мне, а я покланяюсь тебе! Чудное сердце! Ты знаешь, не учась, какъ вдохновленный любовью голубь, находящий дорогу домой! Видя тебя, можно понять, почему есть еще для людей надежда и почему мы добровольно держимся за колесо жизни. Да будетъ миръ и радость съ тобою во все дни твои, и да свершу я мое такъ же, какъ свершила ты свое! Тотъ, кого ты считала богомъ, проситъ тебя пожелать ему этого!

– Да будетъ такъ! – сказала она, устремляя вдумчивый взглядъ на ребенка, который протягивалъ къ Будде свои нежныя ручки, зная, быть-можетъ, более, чемъ мы предполагаемъ, и преклоняясь предъ господомъ. А онъ, подкрепленный чистою пищею, всталъ и направилъ стопы свои къ великому дереву, – дереву Боди (съ техъ поръ оно осталось неувядаемымъ и сохраняется на вечное поклонение миру), подъ тенью котораго суждено было истине открыться Будде. Учитель провиделъ это: направляясь ко древу мудрости, онъ шелъ мернымъ шагомъ, твердо, величественно. Миры! Ликуйте!.. Господь нашъ шествуетъ ко древу!

Когда онъ подходилъ подъ сень стройныхъ стволовъ, покрытыхъ сводомъ блестящей листвы, земля благоговейно приветствовала его, преклоняя предъ нимъ свои травы и усыпая путь его внезапно распустившимися цветами. Деревья леса склоняли свои ветви, давая ему тень; водяные боги посылали ему съ реки прохладный ветерокъ, наполненный благоуханиемъ лотосовъ. Лесные звери, – пантеры, вепри, олени, – забывъ свои раздоры, смотрели изъ чащъ и пещеръ большими удивленными глазами на его кроткий ликъ. Изъ холодной расщелины камня выползла пятнистая ядовитая змея и потрясала головой въ честь господа; пестрокрылыя бабочки обмахивали его своими лазурными, зелеными и золотистыми крыльями, хищный коршунъ съ крикомъ выпустилъ свою добычу; полосатая векша перепрыгивала съ дерева на дерево, стараясь лучше видеть его; ткачъ чирикалъ, раскачиваясь въ своемъ воздушномъ гнезде; ящерица подбегала къ нему, голуби собирались стаями, даже пресмыкающияся знали, что готовится, и радовались. Голоса неба и земли соединялись въ одну песню, которая для ушей, умеющихъ слушать, звучала такъ:

«Господь и другъ! Ты, любвеобильный спаситель! Ты, который преоборолъ гневъ и гордость, и желания, и опасения, и сомнения! Ты, который принесъ себя въ жертву за всякаго и за всехъ. Шествуй ко древу! Печальный миръ благословляетъ тебя: ты– Будда, долженствующий облегчить его страдания! Шествуй, благословенный и поклоняемый! Возвести последнюю борьбу за насъ, о победоносный царь! Твой часъ насталъ! Вотъ та ночь, которую ожидали века!»

И вотъ настала ночь, въ тотъ именно часъ, когда нашъ учитель возселъ подъ древо. Но тотъ, кто есть царь тьмы – Мара, зная, что пришелъ Будда, искупитель, что насталъ часъ, когда онъ долженъ открыть истину и спасти миры, собралъ все подвластныя ему злыя силы. Они слетелись изъ глубокихъ безднъ, они-эти враги знания и света-Арати, Тришна, Рага, со своимъ воинствомъ страстей, страховъ, неведения, вожделений, – со всемъ отродиемъ мрака и ужаса; все они ненавидели Будду, все хотели смутить его душу. Никто, даже и мудрейшие изъ мудрыхъ не знаютъ, какъ исчадия ада боролись въ эту ночь, чтобы только воспрепятствовать Будде открыть истину. Они то насылали страшную бурю, потрясая воздухъ грозными раскатами грома, то изъ расщелины неба осыпали землю красными стрелами ярости, то коварно нашоптывая сладкозвучныя речи, принимали образы обворожительной красоты, являвшейся среди очаровательнаго шелеста листьевъ при тихомъ ветерке, то пленяли сладострастнымъ пениемъ, шопотомъ любви, то искушали приманкой царской власти, то смущали насмешливымъ сомнениемъ, доказывая всю тщету истины. Являлись ли они видимыми, принимали ли внешний образъ или, можетъ быть, Будда боролся съ враждебными духами въ глубине своего сердца-я того не знаю, я переписываю то, что написано въ древнихъ книгахъ, и только.