Герцогиня и «конюх»

Анна Иоанновна вспомнила, что наступил момент начать «заступу» за своего старого, верного друга, и в бурных, горячих словах стала обелять Петра Михайловича, принимая ответственность за все совершившееся только на себя.

– Я покорно прошу ее величество и вас, ваша светлость, Бестужева ни до какого бедства не допустить и чтобы он был при мне по-прежнему,  – закончила герцогиня.

Меншиков, поклонившись, сказал:

– Я обещаю это вам, ваше высочество, при непременном условии: вы должны постараться опровергнуть усердие Морица и вместо того учинить деяние, которое ее величеству будет благоугодно.

На секунду Анна Иоанновна задумалась. Глухая, тяжелая внутренняя борьба происходила в ней.

«Я, я сама, своими собственными руками должна рушить то, что так дорого и мило моему сердцу! Это ль – не искус великий, не пытка? До чего они жестоки!» – закружились мысли в голове несчастной женщины.

– А ежели я не соглашусь на это? – подняв голову, спросила она.

– Тогда Бестужев понесет суровое наказание за свою вину, а вам, ваше высочество, придется испытать на себе всю силу гнева и опалы государыни императрицы. Вам будут предстоять тяжелые дни,  – спокойно ответил всесильный временщик.

– Но как же я могу помешать случившемуся? – воскликнула вконец измученная герцогиня Курляндская.

– Вы, ваше высочество, потрудитесь по приезде в Митаву призвать к себе канцлера Кейзерлинга и приказать ему представить курляндским управителям и депутатам те резоны в опровержение избрания Морица, которые я имел честь только что сообщить вам. Тогда все дело окончится благополучно: вы заслужите особенное благоволение ее величества. Бестужев останется при вас…

– А герцогом Курляндским кто же будет? – быстро спросила Анна Иоанновна.

– Или герцог Голштейнский, или я.

– Вы?! – вырвался у Анны Иоанновны возглас удивления.

– Да, я, ваше высочество.

Герцогиня провела рукой по лбу.

– А-а… теперь все понимаю… все, все!..  – вырвалось у нее, а затем она круто повернулась и пошла к выходу из зала; но в дверях остановилась и глухо бросила светлейшему: – Хорошо!.. Я согласна. Я уезжаю в Митаву. Прощайте, Александр Данилович!

– А разве не до свидания, ваше высочество? Я тоже скоро прибуду в Митаву.

– Но ведь мы уже обо всем переговорили,  – надменно произнесла Анна Иоанновна и скрылась за дверью.

V

«Вы меня обманули, Мориц…»

До Митавы оставалось всего версты три-четыре.

Темнее тучи возвращалась в свою резиденцию Анна Иоанновна после «постылого свидания» со светлейшим.

Легкая коляска, в которой она сидела со своей служанкой, быстро неслась по шоссе. Сумерки роскошного июньского вечера уже падали на поля, от которых несло чудесным запахом свежескошенного сена.

Вдруг позади коляски послышался топот бешено скачущей лошади.

– Кто это, ваша светлость? – испуганно воскликнула трусливая служанка.

Анна Иоанновна обернулась и стала пристально всматриваться.

– Не вижу… пыль идет столбом… Ах да, неужели?… Нет, нет… ошибаюсь я!..  – воскликнула она и в смущении и робости откинулась на спинку коляски.

А топот становился все ближе, ближе… Уже доносился храп взмыленной лошади.

Всадник догнал коляску и, крикнув кучеру «стой!», склонился с седла к сиденью.

– Ваша светлость! Моя обожаемая невеста Анна! – послышался вздрагивающий красивый голос Морица.

Все задрожало в Анне Иоанновне – и руки, и ноги, и сердце. Кровь горячей струей забилась в жилах… И жутко, и до смерти сладостно сделалось ей.

– Я поджидал вас здесь, в леску, Анна,  – по-французски бросил граф Саксонский.  – Я ведь узнал, куда вы поехали. Вы виделись с этим проклятым медведем Меншиковым. И знаете, что со мной произошло сейчас? Какие-то наемные убийцы стерегли меня. Они из засады стреляли в меня,  – смотрите, я ранен в руку, Анна! Но что такое какая-то жалкая царапина в сравнении с моей к вам любовью!

Любовь и тревога за участь этого человека всколыхнули душу Анны Иоанновны, но это был лишь один момент.

– Мне неудобно разговаривать с вами здесь, на проезжей дороге, ваше высочество,  – сухо промолвила она.  – Вы видите, я – не одна. Если вам угодно побеседовать со мной, я прошу вас пожаловать ко мне сегодня попозже, часа через три в мой замок…

Мориц был несказанно удивлен холодным тоном герцогини.

– А как я могу приехать к вам? Открыто? – с неудовольствием спросил он.

– Совершенно открыто. Вас будут ожидать, вас встретят,  – ответила Анна Иоанновна и по-немецки крикнула кучеру: – Пошел!

Старый замок Кетлеров, резиденция-тюрьма вдовствующей герцогини, был освещен.

Первым лицом, которое встретила Анна Иоанновна при входе в свои покои, была ее гофмейстерина Клюгенау. Заметив смертельную бледность, покрывавшую лицо ее повелительницы, красавица-баронесса всплеснула руками.

– О боже! Вам дурно, ваша светлость? – засуетилась она.

Анна Иоанновна отвела ее рукой и твердо произнесла:

– Позовите ко мне Бирона, если он находится в замке.

Гофмейстерина изменилась в лице и круто отвернулась от ее светлости.

В глубоком изнеможении, бессильно опустив руки, сидела царственная митавская затворница в кресле. Она не переменила туалета, в котором ездила на свидание со светлейшим. Не до того, должно быть, было ей. Глубокие складки бороздили ее лоб. Какая-то тревожная, пугливая мысль залегла на ее лицо.

В дверь раздался стук.

– Войдите! – крикнула Анна Иоанновна по-немецки.

На пороге стоял Бирон.

Пожалуй, никогда, даже впоследствии, когда этот «конюх» находился на высших ступенях власти, на его лице не играла столь торжествующая улыбка, полная удовлетворенного самолюбия, злорадства, как в этот момент. Взоры его красивых, выразительных глаз впились в скорбно-понурую фигуру сидящей Анны Иоанновны.

– Это – вы… это – ты, Эрнст Иванович? – тихо проговорила она.

– Как видите, ваша светлость…  – ответил Бирон, не трогаясь с места.

– Подойди сюда… поближе… мне надо сказать тебе несколько слов…

Бирон подошел к племяннице великого Петра.

– Вот что, Эрнст Иванович! – заговорила последняя.  – Скоро сюда прибудет принц Мориц Саксонский… Я назначила ему свидание сегодня вечером.

Глубокое изумление засветилось в глазах Бирона.

– Что же вам угодно от меня, ваша светлость? – насмешливо спросил фаворит, которого Анна Иоанновна в этот период времени держала еще «в черном теле».

– Так как мой обер-гофмаршал Петр Михайлович сегодня отсутствует, ибо он отправился к светлейшему, то его обязанности я возлагаю на тебя,  – с трудом ответила Анна Иоанновна.  – Я поручаю тебе встретить и проводить в парадный зал Морица и доложить мне о его прибытии.

Бирон побледнел.

– Ваше высочество, ваша светлость! – дрогнувшим голосом глухо проговорил он.  – Рискуя навлечь на себя ваш гнев, я тем не менее отказываюсь исполнить ваше приказание.

Он ожидал вспышки злости, бешенства со стороны герцогини и был поражен кротким голосом, каким она апатично и спокойно спросила его:

– Почему ты отказываешься, Эрнст Иванович?

– Да потому, что это свыше моих сил! – вырвалось у него бурно.  – Неужели вы полагаете, что здесь,  – Бирон стукнул себя по сердцу,  – что здесь находится не сердце, а камень? Или вы, порфироносицы, твердо убеждены, что любовь, ненависть и ревность составляют исключительно вашу привилегию? А простые смертные, дескать, рабы только? – Бирон преобразился. Как большой и умный актер, он нашел для этого случая особые интонации голоса.  – Я не могу встречать Морица, потому что я глубоко ненавижу его, потому что он грубо оскорбил меня. Ваша светлость! Не забывайте, что тот человек, которому хоть единый раз довелось увидеть солнечный луч, страшится и ненавидит тьму. Видеть торжество другого человека в то время, когда твое собственное сердце обливается кровью из-за одной и той же причины,  – это та пытка, до которой не дошли даже святые отцы инквизиции…

Всю эту тираду Бирон произнес тем гневно-проникновенным голосом, с тем пафосом, который сильно действует на глупых, рыхлых женщин.

– Ах, ты вот о чем…  – печально улыбнулась Анна Иоанновна.  – Только ты неправду говоришь: и у нас, носящих горностай, есть чувство и сердце, Эрнст. Принеси мне вина, мне что-то не по себе.

Бирон послушно вышел.

Тогда герцогиня в отчаянии заломила руки.

– Не иметь права никогда принадлежать себе! – воскликнула она.  – О, этот горностай…

Бирон вернулся с вином.

– Налей! – приказала Анна Иоанновна.

Он налил кубок.

Герцогиня с жадностью выпила мелкими глотками, после чего воскликнула:

– Хорошо!.. Теперь я понимаю, почему у нас на Руси так любят прибегать к сей отраве. Мутится ум, а на душе светло так становится… Да ты, Эрнст Иванович, не волнуйся: сегодняшнее свидание будет последним с ним… с Морицем. Понял?

– Ваша светлость!.. Вы не шутите? – бросился к ногам герцогини Бирон.  – Правда – это?

– Правда.

Бирон стал осыпать поцелуями руки Анны Иоанновны, а она, задумчиво склонив голову, тихо промолвила:

– Да, да, все кончено, мой верный вассал. Ступай, скажи Эльзе Клюгенау, чтобы она пришла помочь мне одеться, а сам ожидай Морица.

* * *

Сильно дрожали руки красавицы Эльзы Клюгенау, когда она помогала герцогине облачаться в ее парадный туалет.

– Ваша светлость, разве вы наденете корону? – удивленно спросила она.

– Да, надену. Сегодня я должна быть в парадной форме, моя милая баронесса.

– По какому случаю? – не удержалась та.

– По случаю приема графа Морица Саксонского,  – возбужденно ответила Анна Иоанновна.

Большой приемный зал замка был ярко освещен. Засветились свечи в причудливых, огромных люстрах, отражаясь сотнями огней в высоких стенных зеркалах. В глубине зала возвышался герцогский трон.

Анна Иоанновна в сопровождении обер-гофмейстерины вышла, сверкая бриллиантами, в зал и поднялась по ступеням трона.

– Давно я не сидела здесь. Не правда ли, баронесса, не правда ли, Эрнст Иванович? – обратилась она к своим приближенным.

– Да, ваша светлость,  – пробормотали те оба.

Искреннее, глубокое изумление светилось на их лицах.

– Ты распорядился, чтобы его привели сюда? – спросила Бирона Анна Иоанновна.

– Да, ваша светлость…

– В таком случае встань здесь, около меня, около трона!.. И вы, баронесса, займите место с другой стороны.

Прошло несколько минут. Откуда-то издалека, из-за целой анфилады комнат, послышались приближающиеся шаги, бодрые, резкие, уверенные. Дверь в тронный зал распахнулась – и на пороге в сопровождении камер-фурьера выросла фигура блестящего «авантюриста», полупринца, полуграфа Морица Саксонского.

Камер-фурьер, низко склонившись перед сидевшей на троне герцогиней, быстро удалился.

Мориц сделал несколько шагов вперед.

Его глаза широко раскрылись в сильнейшем изумлении. Он как-то растерянно оглянулся по сторонам, словно не понимая, куда он попал и что должна обозначать вся эта необычайно торжественная обстановка.

Главное, что поразило его,  – это то обстоятельство, что герцогиня, его Анна, назначившая ему свидание вечером, была не одна.

«Что должно это означать? – молнией пронеслось в его голове.  – Для чего эта корова окружила себя этими глупыми, смешными фигурами? – И вдруг он понял, а поняв, усмехнулся.  – Неужели она желает, чтобы я в присутствии ее придворных и в столь торжественной обстановке официально попросил ее руки? О, глупая, рыхлая баба!»

А с высоты «трона» вдруг раздался резкий, чуть-чуть насмешливый голос Анны Иоанновны:

– Я привыкла, что те, которые являются ко мне, не забывают правила вежливости приветствовать меня.

Мориц вздрогнул, точно под ударом хлыста. Он горделиво выпрямился и, отвесив элегантный поклон герцогине, впился горящим взором в ее лицо.

Что это? Ему чудится, или это – правда? Неужели это – лицо той самой Анны, которая еще так недавно глядела на него восторженно-влюбленно?

Теперь это лицо бесстрастно, холодно, как мрамор, с жестким выражением глаз, с злобно насмешливой улыбкой на губах.

«Измена!» – ожгла Морица мысль, и он, едва сдерживая себя, произнес:

– Я очень благодарен вам, ваша светлость, за преподанный мне урок вежливости, в отсутствии которой меня не упрекали ни при одном блистательном дворе Европы. Если я на одну секунду замедлил склониться перед вами, ваша светлость, то это произошло исключительно потому, что я был поражен необычайным блеском всей здешней обстановки.  – В голосе Морица зазвучала насмешка.  – Этот пышный тронный зал… вы, ваша светлость, в таком сверкающем наряде… ваша блестящая свита…

Взор Морица встретился с злорадным, торжествующим взором Бирона.

Лицо Анны Иоанновны покрылось румянцем гнева.

– Я узнала, что вы, ваше сиятельство, действительно переезжали и переезжаете от двора к двору,  – сухо произнесла она.  – Очевидно, вы очень любите любоваться чужим блеском и критиковать его?

– Как сын польского короля,  – вспыхнул в свою очередь Мориц,  – я достаточно попривык любоваться собственным блеском…

– Ну а я, как только племянница русского императора и вдова герцога Курляндского, довольствуюсь малым. С меня и этого довольно! – Анна Иоанновна тихо, беззвучно рассмеялась.  – Я очень обязана, что вы, ваше высочество… ваше сиятельство, удостоили меня своим посещением. Но не будет ли вам угодно сообщить, что вы имеете сказать мне?

Невыразимое, глухое бешенство охватило все существо Морица. Так грубо, откровенно насмешливо еще никто и никогда над ним не издевался, и еще никогда такая ставка не была столь позорно бита, как сейчас.

– То, что я желал сказать вам, ваша светлость, носит характер конфиденциальности, и поэтому я желал бы иметь честь беседовать с вами без свидетелей,  – горделиво воскликнул Мориц.

Анна Иоанновна обратилась к Бирону:

– Мой милый Эрнст Иванович, будьте добры поднять мой носовой платок.  – Слова «мой милый» она особенно подчеркнула, а затем, снова обращаясь к Морицу, продолжала: – Вы говорите о беседе без свидетелей? Это к чему же? Как вдовствующая герцогиня Курляндская, как русская царевна, я совершенно не вмешиваюсь ни в какие политические дела, а потому не вижу причины делать секрет из наших разговоров.

Мориц заскрежетал зубами.

«О, это уж слишком! Quelle mouche à piqué cette vache russe?»[6] – подумал он, после чего резко спросил:

– А разве, кроме политических тем, нам не о чем говорить, ваша светлость?

– Не о чем.

– А почему же на днях там, в вашем будуаре и в вашей гостиной, вы более чем любезно беседовали со мной о предметах, совсем не относящихся до политики? – злобно вырвалось у «царственного авантюриста».

– Наглец! – довольно явственно прошептал Бирон.

Он побледнел и сделал резкое движение по направлению к своему врагу, сопернику.

Однако Анна Иоанновна властным взглядом остановила своего тайного фаворита, после чего твердо произнесла:

– Вы ошибаетесь: с вами я не говорила там, граф!

Злобный, сардонический хохот Морица прокатился под мрачными сводами тронного зала замка Кетлеров.

– Как? Вы станете это отрицать, ваша светлость? – нахально взглянув в лицо русской царевны, воскликнул иностранный «прынц».

– Стану. Безусловно.

– А-а! – весь дрожа от бешенства, продолжал Мориц.  – Так, так!.. Вы правы: вы говорили не со мной, а с каким-то таинственным доктором? Ха-ха-ха!

– Вы и тут ошибаетесь, ваше сиятельство, я говорила не с доктором, а…

Анна Иоанновна приподнялась и выпрямилась во весь рост. Та царственная осанка, которой впоследствии любовались в ней чужеземцы, сказалась и теперь.

Жуткое молчание, точно грозный предвестник бури, готовой налететь, воцарилось в зале. И только свечи бесстрастно горели в своих диковинных, чудных люстрах. И этот трепетный, красновато-желтоватый свет накладывал какие-то таинственные блики на лица присутствующих.

Наконец Анна Иоанновна громко, резко бросила прямо в лицо своему «жениху»:

– Я говорила тогда не с доктором, а с лукавым искателем приключений, скрывшим от меня свое истинное происхождение![7]

Мориц отшатнулся.

– Что?! – воскликнул он, бросаясь к ступеням герцогского трона с рукой на эфесе шпаги.

– Осторожнее! – крикнул Бирон, тоже хватаясь за шпагу.  – Не всякий может подходить столь близко к священным ступеням трона, хотя бы и не королевского. Назад!

– Встаньте на ваше место, обер-камер-юнкер! – крикнула на Бирона Анна Иоанновна и обратилась снова к Морицу:  – Да, ваше сиятельство, там, у себя в будуаре, я полагала, что говорю с человеком, чье происхождение безупречно. Там русская царевна и герцогиня видела в своем госте принца чистой крови, с которым она может связать себя узами брака. Но вот сегодня я узнала, что не имею права вступить с этим человеком в брак потому, что он, этот брак, может покрыть несмываемым бесчестием и меня, и все российское государство.

Мориц зашатался на месте.

– Кто, кто осмелился сказать это и почему? – хрипло вырвалось у него.

– Вы любопытствуете узнать: кто? Извольте, я скажу: его светлость князь Меншиков. А почему… вам и это угодно слышать?

Мориц стоял как окаменелый.

– Потому что этот человек… что вы, ваше сиятельство, изволите быть рождены от незаконной матери, от метрессы вашего отца,  – продолжала герцогиня, причем спустилась со ступеней «трона».  – Вы обманули меня, Мориц, скрыв тайну вашего происхождения… и поэтому я… я возвращаю вам данную мною клятву быть вашей супругой. Советую вам в дальнейших поисках знатных невест быть более откровенным с ними. Прощайте!

И, гордо кивнув головой вконец ошеломленному претенденту на курляндский престол и на свою руку, Анна Иоанновна, сопровождаемая смертельно бледной гофмейстериной, баронессой фон Клюгенау, величественно вышла из зала.

Секунда, другая… Мориц провел дрожащей рукой по пылающей голове и тихо-тихо, колеблющейся походкой, пошел к выходу.

Бирон торжествующе глядел ему вслед.

VI

«Нашествие» Меншикова на Митаву. два соперника

Свидание Бестужева с Меншиковым состоялось в час ночи в Риге, в тот же самый день, в который у светлейшего была и Анна.

Тут же присутствовал и князь Василий Лукич Долгорукий.

– Вы что же это, любезнейший Петр Михайлович, изволили заварить в Митаве? – резко напустился на резидента всесильный вельможа.  – Как вы могли допустить избрание Морица герцогом, раз вам было ведомо, что это неугодно государыне и вредно русским интересам?

Бестужев не растерялся. Старый дипломат проснулся в нем.

– Ваша светлость, вам должно быть известно, что я не имею права руководить волей и желанием сейма,  – спокойно ответил он.

– Сейм! Что вы мне толкуете об этих пустоголовых баранах! Выбирают не они, а те, кто ими руководит…  – гневно продолжал Меншиков.  – А ваше дело, как дипломата, заключалось в том, чтобы склонить и маршала и канцлера в нашу пользу.

Бестужев повернулся к Долгорукому:

– Благоволите, ваше сиятельство, передать его светлости суть вашей сегодняшней беседы с депутатами.

Долгорукий обратился к светлейшему:

– Ваша светлость! В силу данной мне инструкции, я представлял ваше имя и имя герцога Голштейнского, а о гессен-гамбургских князьях еще не упоминал. Когда я беседовал сегодня с курляндцами, они мне прямо заявили, что ни вас, ни герцога Голштейнского избрать они не могли по нескольким причинам. Во-первых, вы – неведомый для них кандидат, а герцог слишком еще молод, ему всего тринадцать лет. Во-вторых,  – и это главное – об имени вашей светлости по киршпилям нигде упомянуто не было. Стояло только одно имя Морица,  – вот почему они его и выбрали. Теперь депутаты изменять свой выбор не намерены. Они считают, что поступили весьма благоразумно, избрав Морица, так как в противном случае Речь Посполитая разделила бы Курляндию на воеводства. Я, ваша светлость, объявил им, что если они не учинят новых выборов и не отвергнут Морица, то с ними будет поступлено иным образом, весьма для них суровым.

– И, клянусь, я поступлю так!! – бешено вырвалось у одураченного Меншикова. Жилы напряглись на его лбу и висках, лицо побагровело. Он затопал ногами.  – Да, да! Я, я, Меншиков, смирю эту курляндскую сволочь.

И глубокой ночью он вступил с большим отрядом в Митаву, окруженный конвоем.

Это курьезное вступление походило на нашествие какого-нибудь хищного и алчного завоевателя на мирный, отнюдь не воинственный городок.

Митава, жившая все это время чутко-напряженной, нервной жизнью, проснулась от топота и грохота входивших «войск».

– Что это такое? Was ist das? Diese Soldaten… Aber was soil das bedeuten?[8] – в недоумении и испуге высовывались из готических окон буколических домов головы достопочтенных бюргеров, в ночных колпаках, и бюргерш, в спальных чепцах.

А «светлейший» Данилыч, по-видимому, не на шутку мнил себя ликующим триумфатором, Ганнибалом, Юлием Цезарем.

– Я покажу вам, как не повиноваться российской державе, раз я, Меншиков, желаю быть вашим герцогом! – шептал он, упоенный своей властью.

Утром к нему явился Мориц Саксонский.

Меншиков принял его надменно, почти грубо. Этот «пирожник» совсем закусил удила и плохо отдавал себе отчет в том, что делает.

Мориц, после нанесенного ему герцогиней оскорбления, был тоже взвинчен до последней степени.

Эта встреча двух соперников по претендентству на курляндскую корону не предвещала ничего доброго.

– Узнав, что вы избраны герцогом, ваше сиятельство, я нарочно прибыл в Митаву, чтобы опротестовать такое избрание сейма,  – начал Меншиков.

Мориц, выпрямившись, воскликнул:

– Вот как?

– Да, это – воля и желание государыни императрицы.

– Теперь – увы! – это поздно, ваша светлость! Вы опоздали: сейм кончился, чины разъехались. Сейм выбрал меня, и никого иного теперь выбрать он не может,  – насмешливо проговорил Мориц.

– Это мы увидим! – гневно воскликнул Меншиков.  – Герцогом Курляндским желаю быть я!

– Ну, одного вашего желания еще недостаточно, чтобы так и случилось,  – звонко расхохотался Мориц. Злоба к человеку, который так оскорбил его перед Анной Иоанновной и так опозорил его, заклокотала в побочном сыне короля Августа, и он резко продолжал: – Я явился к вам, милостивый государь, только как к представителю ее величества государыни императрицы, с целью оповестить вас о моем избрании, дабы это, через вас также, стало ведомо ее величеству. Избавьте же меня от удовольствия слушать ваши гневные, смешные запугивания! Потрудитесь не забывать, что вы говорите с сыном короля и избранным герцогом Курляндским.

Голова Морица гордо откинулась назад, в глазах засветилось глубокое презрение к стоявшему перед ним худородному выскочке.

Меншиков побагровел от бешенства.

– Я… я не знаю… официального сына короля Августа Второго; я знаю только графа Морица Саксонского, вступать с которым в брак я вчера именем императрицы запретил ее высочеству и светлости Анне Ивановне,  – хрипло произнес он.  – Кха, кха! И понимаете… понимаете, вы никогда не получите руки ее высочества!

Мориц презрительно усмехнулся:

– Вы, по-видимому, любезнейший, полагали удивить, поразить меня этим сообщением? Но вы жестоко ошиблись: я сам раздумал брать себе в супруги особу, забавляющуюся во вдовстве с полутайными, полуявными фаворитами. И если я вчера не бросил этого в лицо «русской царевне», то единственно потому, что воспитал в себе слишком рыцарский взгляд на женщину, тот взгляд, о котором вы, конечно, вследствие вашего низкого происхождения не имеете и представления. А вот за те фразы, которые вы изволили произнести о моем царственном,  – Мориц ударил себя в грудь,  – происхождении, я от вас потребую сатисфакции.

– Что?! – вскочил Меншиков.  – Вы мне грозите? – Он распахнул окно, ведущее во двор.  – Вы видите этих солдат, мой конвой, отряды войск?

– Вижу.

– Так я… так я сию же минуту велю схватить вас, как дерзкого безумца-авантюриста! – крикнул светлейший.

Мориц огляделся.

Они были одни.

Он высоко взмахнул правой рукой и нанес удар по лицу Меншикова.

– Вот как принц крови отвечает на дерзости таких хамов-выскочек, как ты! – крикнул он.

Меншиков пошатнулся и совсем растерялся.

Прежде чем он опомнился, Мориц уже вышел и в дверях бросил ему:

– А секундантов своих я вам пришлю!

Нетрудно вообразить, что происходило со «светлейшим». Когда к нему по его зову явились маршал и канцлер Кейзерлинг, он в припадке неукротимого бешенства перешел все границы благопристойности.

Он брызгал слюной и, ударяя себя по Андреевской ленте, кричал, как одержимый:

– Не допущу! К черту этого Морица! Я вас заставлю отменить выборы! Я… я вас в Сибирь сошлю!

– Ваша светлость!..  – удерживала Меншикова его свита.

Но он, ругаясь скверными словами, входил все в большее и большее возбуждение:

– Я введу в Митаву двадцать тысяч войск! Я… я разрушу весь этот проклятый город!