Преступление капитана Артура

Бродяга принял нехотя предложение цыгана, и последний помог ему усесться на осла.

– Вы не можете идти,  – сказал он ему,  – между тем как я достаточно силен и очень рад пройтись.

Цыганский табор находился за поворотом дороги, в одной миле от Жиббет-Гилля. Это было славное, тенистое местечко, окруженное ольхами и осинами; посредине виднелось небольшое озеро, на одном берегу которого красовалась группа буков. На траве под кустами лежало двое или трое мужчин, лениво покуривая и плетя рогожи; под навесом дремала свора собак, а на скамейке сидела какая-то женщина, чистившая картофель. Другая, помоложе и покрасивее первой, спала на земле, положив себе под голову поношенный платок. За исключением спящей, все приподняли голову при появлении цыгана и угрюмого всадника.

– Эй, Абрагам, кого это ты притащил сюда? – спросил один из мужчин.

– Человека, которого я нашел у Жиббет-Гилля. Вы сделаете, право, очень доброе дело, накормив его и дав ему ночлег… Хотите сделать это?

– Положим, что мы сами не утопаем в роскоши, но живем по пословице чем богаты, тем и рады… Не будите Британию! Бедняжка заснула, а ведь это случается с нею довольно редко.

Бродяга удивился, услышав, с каким чувством отзываются о спящей. Она была красива, но лицо ее выражало беспредельную грусть. Ее бледные губы были судорожно сжаты, а под ее глазами ясно обозначились синие круги и морщины.

– Вы можете помочь немножко товарищам, пока поспеет суп,  – сказал один из цыган, обратясь к незнакомцу.  – Кстати, как вас зовут?

Путник переминался с миной человека, не знающего, как ответить на вопрос.

– Джон Андреус,  – ответил он сверх обычая вежливо.

– Джон Андреус… Хорошо… А чем же вы живете, господин Андреус?

– То тем, то другим способом, я ничего не делал в последние три месяца… я умираю скорее от голода, чем от работы, но все же я приближаюсь к своей заветной цели.

Он сказал это больше про одного себя, тусклые глаза его засверкали диким огнем, как будто в его груди сидел злобный гений, подталкивающий его и дававший ему силу все одолеть. Он сел и начал плести с цыганами рогожи, пальцы его действовали крайне неловко, но он старался, видимо, освоиться скорее с непривычной работой – а это соответствовало желаниям цыган. Через некоторое время женщина, чистившая перед тем картофель, сняла с огня, пылавшего вблизи навеса, котел с вкусной похлебкой, вынула из кошелки глиняный кувшин с пивом и затем объявила, что ужин готов.

Лицо Джона Андреуса прояснилось, когда он почувствовал приятный запах супа. Молодая же женщина, спавшая весь вечер, проснулась при стуке ложек о миски.

– Ну, Британия,  – сказал тот, которого цыгане называли Абрагамом,  – подойди сюда, дочь моя; ты хорошо спала и можешь теперь поесть.

– Мне не хочется есть,  – ответила она с заметным утомлением.  – Вы все добры ко мне… Но я не хочу есть, и я только хочу идти опять туда…

Она указала сверкающими глазами на пылающий небосклон; ее тонкие губы были судорожно сжаты и бесцветны, как прежде, во время ее сна.

– Я только и желаю, чтобы сойти туда вниз,  – повторила она.

Цыгане переглянулись: как ни были неясны слова молодой женщины, но они хорошо поняли их значение. Она съела с усилием только кусочек хлеба, между тем как мужчины делали честь похлебке, а Джон уплетал все, что попадалось под руку.

– Ну, товарищ,  – сказал ему самый старый цыган, закуривая трубку,  – какие у нас планы на завтрашнее утро?

– Продолжать свой путь,  – ответил Джон Андреус.

– Пешком?

– Ну да, пешком.

– Так нельзя ли вам идти вместе с нами? Вы можете, конечно, быть полезным тем или другим способом… Я не думаю, чтобы вы придерживались определенных занятий и трудов.

– Нет, боже ты мой, нет! – проговорил Андреус с печальной гримасой.

– Так почему бы вам и не остаться с нами?

– Потому, собственно, что для меня существует только одна дорога, по которой вы, вероятно, не можете идти.

– Отчего же и нет! – сказал цыган, подумав.  – Мы идем всегда тихо, а если и спешим отправиться отсюда, то единственно для того, чтобы исполнить желание этой несчастной девушки, которая стремится дойти скорее куда-то, по ту сторону Лондона.

– И я тоже иду по ту сторону Лондона,  – заметил Джон Андреус.

– Мы все отправляемся теперь в Суссекс, на Чильтонские скачки; мы были там во время прошлого листопада, но с нами случилось там несчастье, омрачившее мозг этой бедной девушки.

– В какой части Суссекса? – перебил Джон Андреус с нетерпеливым жестом.  – Бог с нею, с этой девушкой!.. В какой части Суссекса происходило это?

– Чильтонская долина находится на небольшом расстоянии от Чичестера.

Стало уже темно, так что разговаривавшие видели друг друга только при свете спичек, которыми они закуривали трубки. Джон Андреус сохранял глубокое молчание, а затем сказал тихо:

– Решено: я остаюсь с вами, товарищи!

После этого все обменялись с ним крепким рукопожатием, цыгане – дружелюбно и совершенно искренне, Джон Андреус – недоверчиво, со свойственной ему робостью, как будто завладевший его душой демон запрещал ему всякое сближение с людьми.

После его внезапно озарила какая-то мысль, и он сказал:

– Зачем идет ваша молодая спутница в Чильтонскую долину?

– Чтобы посетить могилу своей родной сестры, похороненной там,  – ответил Абрагам.

Молодая девушка услышала последние слова, хотя и не прислушивалась к общему разговору.

– Это была красивая и прелестная девушка,  – прошептала она,  – ей не было и восемнадцати лет… И она была доброе, кроткое существо. Сюзанна!.. Моя бедная, дорогая сестра!

Последние слова окончились глухим, болезненным рыданием.

– Почему она так горюет о сестре?  – спросил тихо Андреус.

– Это длинная история,  – ответил Абрагам,  – но я, может быть, расскажу ее когда-нибудь впоследствии. Это такая драма, которую не следует рассказывать чужим.

Молодая женщина окинула присутствующих гневным, блестящим взором и сказала запальчиво:

– Ее можно рассказывать даже целому свету!.. Эту низкую, грязную, ужасную историю! Ее можно рассказывать и под открытым небом! Но вы ведь доведете меня? – добавила она умоляющим тоном.  – Вы клялись, Абрагам, что сделаете это!

– Я сдержу свое слово, доведу тебя, дитя.

– И поставите меня с ним лицом к лицу? Не так ли?

– Ну да, лицом к лицу.

– Да наградит вас небо за вашу доброту! – ответила она.

Дав снова волю горю, девушка упала с рыданием на траву.

– Она, как мне кажется, немного того? – спросил Джон Андреус, указывая на лоб.

– Да, это почти так,  – отвечал Абрагам.  – У нее такое горе, которое могло бы свести с ума даже самого умного человека… Бедняжка!.. Я хочу жениться на ней, и мне тяжело видеть ее в подобном состоянии.

Мужчины разделили между собой все пиво, и, когда загорелись на небе звезды, они стали болтливее и откровеннее друг с другом. Джон Андреус, казалось, забыл своего демона и тоже оживился по примеру всех других. Время от времени он прерывал беседу, чтобы повторить цыганам:

– Я остаюсь, друзья мои, да, я остаюсь с вами!

Глава XXXII

Почему цыгане сильно недолюбливали сэра Руперта Лисля

Долина, в которой устраиваются Чильтонские бега, отстоит в трех милях от города. Это сборное место всех бродяг и цыган, но обыкновенно оно посещается очень мало, разве только какой-нибудь фермер, идущий с рынка, свернет несколько в сторону, чтобы сократить свой путь, и проедет, таким образом, вблизи от косогора, на вершине которого возвышается обмазанный известкой шалаш, которому наивные местные поселяне дали название «Большая Биржа».

Скачки проходят в начале августа. Со второго числа начинают наполняться приезжими разные шалаши и палатки, которые так низки, что в них можно лежать, но никак не стоять, для чего в них навалены целые груды папоротника и других растений; лошади и ослы бродят вокруг них, общипывая жесткую и сухую траву. Первыми посетителями, занявшими палатку, были цыгане, приютившие в таборе Джона Андреуса. Они прибыли ночью, выбрали самый отдаленный шалаш и выказывали свое присутствие лишь легкой струей дыма, подымающегося над пылающим костром.

– У нас здесь найдется много друзей,  – сказал Абрагам, когда все расположились поудобнее,  – но мы в них не нуждаемся. Для этой бедной девушки будет отчасти лучше, если мы останемся совершенно одни.

«Бедная девушка» была та, которую называли Британией. Раза два Джон Андреус украдкой старался, против своего обыкновения, вступить с ней в разговор; но он натолкнулся на крепкую преграду безысходного горя, отделявшую ее от общения с людьми. Я даже подозреваю, что молодая цыганка чувствовала инстинктивно, что личность Андреуса ей не совсем чужда. Она говорила с ним, хотя и односложно, отвечая только на заданные вопросы, но она не смотрела никогда на него, и никогда лицо ее не изменяло вечного своего выражения глубокой неподвижности, не проявляло чувства ни в присутствии друзей, ни в присутствии врагов. Когда ей предлагали пищу или питье, она ела столько, чтобы не умереть. Спала она тоже только в тех случаях, когда истомленное тело ее настойчиво требовало отдыха, и легкий сон ее был всегда беспокоен и полон движения.

Прибыв на место скачек, Джон Андреус спросил еще раз о причине грусти Британии.

– Вы обещали рассказать мне это, познакомившись со мной ближе,  – сказал он Абрагаму,  – теперь мы уже давно вместе, и я надеюсь, что вы сдержите слово.

– Я расскажу вам все,  – ответил Абрагам.  – Иногда мне и хочется рассказать эту драму; зато в другое время я даже нахожу, что разглашать ее – значит мстить наполовину оскорбившему нас… Да, я расскажу вам все, как было, Андреус.

Собеседники курили, лежа на земле на некотором расстоянии от прочих товарищей. Теперь же Абрагам встал и повел Андреуса по длинной аллее к какому-то барьеру, на который и сел, приглашая своего спутника сесть с ним рядом. Джон послушался и принялся закуривать трубку, чтобы выслушать внимательнее историю цыгана.

– Британия замечательно красивая девушка,  – начал Абрагам.  – Она была еще лучше до ночи, ознаменованной ужасным происшествием… Которое не позабыто нами… Бог Всевидящий знает, что оно не забыто!.. Оно-то и согнало с ее лица румянец, а из глаз прежний блеск… Да, она была раньше настоящей красавицей!

– Верю этому,  – проговорил с нетерпением Андреус.  – Продолжайте, пожалуйста!

– Она не похожа уже больше на ту, которая была потеряна для нас,  – продолжал цыган с пламенным оживлением,  – не похожа настолько же, насколько не похожи полевые цветы на чудные цветы, растущие в теплицах. В ней так же мало сходства с убитой сестрой, как необъятна разница между тем фонарем, горящим в отдалении, и этой звездой, сверкающей над нами… Бедняжка… Мое бедное убитое дитя.

– Вы сказали, убитое? – переспросил Андреус.

– Видите ли, товарищ: есть убийцы, которые никогда не употребляют ножей или вообще других смертоносных орудий и не попадают на скамью подсудимых… Есть убийцы, убивающие не тело, а – душу: такому-то убийству подверглась и она!

– Я не могу понять, куда клонится ваша речь,  – перебил Джон Андреус.  – Мне хотелось бы, чтобы вы выражались яснее и не отходили бы от главного предмета.

– Я и хочу придерживаться сущности дела, но только при условии не торопить меня… Есть слова поострее ножа или кинжала, каждый слог их жжет губы… Но я перехожу к изложению дела. Недалеко отсюда живет прекрасный джентльмен: если только богатство и роскошь могут сделать человека прекрасным, то я верно назвал его; а если зло и низость составляют неотъемлемое качество негодяя, то он есть негодяй! Ну, да как бы то ни было, но он один из сильных людей этого графства. В прошлом году он присутствовал на бегах, правил сам четвернею, а в его экипаже сидела молодая и красивая дама. Он лил рекою шампанское и держал пари за каждую лошадь, конкурировавшую на приз.

Джон Андреус внимательно прислушивался к каждому слову цыгана, и когда тот смолк, чтобы перевести дыхание, то он сказал ему с видимым нетерпением:

– Продолжайте, товарищ, продолжайте, прошу вас!

– Продолжаю,  – ответил угрюмо Абрагам.  – С нами была в то время Сусанна – родная и единственная сестра Британии. Она подходила ко всем экипажам и выручила к вечеру довольно много денег. Его жена подозвала ее, как прочие, к себе, дала ей золотой за ее ворожбу и долго говорила с ней доверчиво и дружелюбно. Он тоже обратил на нее, очевидно, внимание – не открыто, как прочие, говорившие ей вслух, что она восхитительна! Нет, он поступал иначе, подходил к ней украдкой, и один из товарищей слышал даже, как он говорил вполголоса, что если она захочет, то он подарит ей великолепный дом и щегольской экипаж. Она отошла с живым негодованием, но он ее преследовал – и в этот день и после, так что она старалась оставаться на виду его прекрасной спутницы, при которой, конечно, он не смел приставать к ней. По окончании бегов оказалось, что мы заработали больше, чем ожидали. У всех нас была общая касса, и сестры отдавали нам сполна свою выручку, превосходившую нашу общую вдвое; таким образом, мы могли спокойно отдохнуть два-три дня, чтобы приготовиться в далекое странствие… Поверите ли вы, что в продолжение этих трех дней негодяй каждый вечер бродил вокруг палаток, пытаясь поговорить с Сусанной.

– И она ничего не сказала ему? – пробормотал Джон Андреус.

– Нет! – воскликнул цыган.  – Да и что же могла сказать ему бедняжка? Другая, разумеется, была бы в восхищении, что за ней увивается молодой джентльмен, не могла бы отказаться принять подарки, какие не виделись ни разу ей и во сне; не одна дочь фермера пустила бы тотчас в ход все женское кокетство, чтобы только удержать его возле себя; тщеславилась бы им перед своими подругами, гордилась бы своим влиянием над ним, хотя бы, в конце концов, осталась ни при чем. Но цыганки честнее, чем думают о них! Бедная девушка!.. Я будто сейчас вижу ее, как она к нам вбежала после свидания с ним. Глаза ее горели, а лицо было бледно, и беленькие зубы стучали от волнения. «Я уверена, что мы более не увидим его,  – заявила она.  – Он едва ли решится прийти после того, что я ему сказала!» О, если б он действительно не приходил бы больше, то она и теперь была бы, быть может, с нами! Мы все без исключения остались в дураках, потому что поверили, что он уже не покажется нам больше на глаза, убедившись в полнейшей своей неудаче!

– Вы, конечно, ошиблись?

– Да, мы страшно ошиблись! – ответил Абрагам, сжимая кулаки.  – Мы не знали, на что способен негодяй без сердца и без чести! Накануне отъезда Сусанна попросила ей дать несколько шиллингов из нашей общей кассы, чтобы купить себе ленту. Мы не могли, конечно, отказать ей в просьбе, так как ее выручка была побольше нашей. Итак, она взяла около пяти шиллингов и ушла в три часа пополудни в Чильтон. Британия и я обещали выйти ей позднее навстречу  – бог весть, почему нам пришла эта мысль; я думаю, что так уж было предназначено. Стоял жестокий зной, и воздух был удушлив. Я заснул, и меня разбудила Британия, которая сказала с глубокой тревогой, что назначенный час возвращения Сусанны уже давно прошел, а ее не видать. Сон меня отуманил, и я не обратил никакого внимания на слова Британии, а только отвечал, что сейчас же пойду, конечно, вместе с нею и мы, наверное, встретим немедленно Сусанну. Вам знакома дорога отсюда до Чильтона, товарищ, так что мне нечего говорить, что по ней мало ходят и с одной стороны ее тянется ров. Наступила уже ночь, когда мы с Британией вышли из шалаша. Не встречая Сусанну, мы дошли до Чильтона, где нам тотчас сказали, что она давно сделала все нужные покупки и три часа назад отправилась спокойно по дороге в табор. Видите ли, товарищ, когда вам предстоит тяжелое несчастье, то все чувства и нервы напряжены донельзя, и в такие минуты достаточно толчка, чтобы навести на истину. Я сейчас же смекнул, что с девушкой случилось что-нибудь нехорошее. Я не говорил Британии ни слова, да и она молчала, но я видел отлично, что она беспокоится не меньше меня и что сердце ее предчувствует беду. Совершенно стемнело, и я на всякий случай потребовал фонарь, хотя мы дошли бы и без него до табора. Британия поняла, зачем я взял фонарь. Когда мы вышли из города, я замедлил шаги, чтобы поговорить с ней. Она шла со мною рядом, но была молчалива и бледна, как мертвец. «Британия,  – сказал я,  – пойдем прямо вдоль рва! Сусанна могла сильно устать и прилечь где-нибудь». Я почти задыхался от сильного волнения, тяжелые предчувствия теснились в моей душе, и к довершению горечи этого положения я знал, что и Британия разделяет со мною эти мысли и чувства, хотя и не высказывает мне своих опасений. Вы знаете, товарищ, что этот ров идет по одной стороне дороги из Чильтона, другая же граничит с обширной равниной; я держал фонарь на уровне поверхности воды, наполняющей ров, и наблюдал с глубоким, напряженным вниманием. А Британия смотрела через мое плечо.

– Что же дальше? – спросил Андреус, увидев, что цыган снова остановился.

– Дальше – мы увидели почти то, чего ждали. Как раз на полдороге, в самом пустынном месте, мы нашли безжизненное тело Сусанны, лежавшее в воде. На траве возле рва были видны следы мужских и женских ног, а на дороге – следы лошадиных копыт. Трава была помята; это указывало, что тут происходила жестокая борьба; поблизости валялся сломанный хлыст. Я сохранил этот сломанный хлыст, потому что на ручке стояло его имя. Отчаяние Британии не имело границ; она тотчас же хотела отправиться к злодею, хотя до него было вовсе не близко, и прямо перед всеми обвинить его в убийстве Сусанны. Но я убедил ее, что это бесполезно, и послал ее за одним из товарищей, чтобы довезти покойницу до нашей палатки, где мы и положили ее на постель, как будто бы она умерла, окруженная всеми своими близкими.

На другое утро я отправился к нему со сломанным хлыстом. Я встретил его прогуливающимся с одним из его приятелей, который казался вдвое старше его. Когда я повел речь об этой страшной драме и показал им хлыст, они расхохотались, а старший из них сказал еще вдобавок, что я придумал басню, для того чтобы выманить себе побольше денег. Перед моими глазами был еще труп несчастной Сусанны, и когда я услышал наглое уверение, что я бесстыдный лжец и что я поднял хлыст там, где он был потерян, а именно на бегах, то я вышел из себя, бросился на младшего и чуть было не задушил его. Мне хотелось не выпустить его живым из рук, я был тогда готов разнести его на части; но сила была на их стороне; меня потащили тотчас же в магистрат, там меня обвинили в оскорблении джентльмена и посадили в чильтонский острог… Но я увижусь с ним и в скором времени заставлю его помнить меня до гроба!

– Вы не сказали имени этого джентльмена,  – заметил Джон Андреус.

– О, ведь дело не в имени! – возразил Абрагам.

– Но я желаю знать его,  – проговорил бродяга каким-то странным тоном.  – Если же вы не желаете назвать мне его сами, то я, я назову вам этого человека.

– Вы?! – воскликнул цыган.  – Как вы можете знать…

– Имя его – Руперт Лисль,  – перебил Андреус.  – Живет он в замке Лисльвуд, миль за десять отсюда. Тот, которого вы видели с ним, полный, рослый мужчина, носит желтый жилет, золотые цепи, а усы, прикрывающие его проклятый рот, золотистого цвета! Это Гранвиль Варней… Земля не создавала еще подобного злодея,  – добавил Джон Андреус, голос которого возвышался при каждом слове все более и более и перешел, наконец, в яростный крик.  – Будь он проклят! – воскликнул он, потрясая рукою с угрожающим видом.

– Объясните, товарищ, что же это все значит? – спросил Абрагам, гнев которого был ничто по сравнению с бешенством, овладевшим Андреусом.

– Это значит, что мы с вами стали родными братьями с настоящей минуты, а Британия – мне сестрою, потому что у нас одна общая цель… А что касается до того,  – продолжал Джон Андреус как будто про себя,  – если эта молодая собака попадется мне под руку, хоть даже сегодня же, я размозжу ей череп так же, как и тому. Богу известно, что я никогда не чувствовал к нему особой любви. Пусть он не воображает, чтобы во мне проявилось сострадание к нему!

Когда собеседники вернулись в палатку, Джон Андреус подошел прямо к Британии и поцеловал ее в лоб. Я уже говорила, что в нем не было решительно ничего привлекательного, и потому молодая цыганка, несмотря на свое полубессознательное состояние, откинулась назад с видимым отвращением.

– Он тоже против него,  – сказал Абрагам.  – Он даже готов убить его, если он не обманывает.

– Это правда? – спросила цыганка, встрепенувшись и подойдя к Андреусу.  – В таком случае поцелуйте меня… Поцелуйте же – и будем друзьями.

Глава XXXIII

Чильтонские бега

Всем приехавшим в Чильтон на бега было легко и весело в утро шестого августа по случаю наставшей чудной погоды. Солнце ярко светило, и небо голубело над Чильтонской долиной. Недовольные люди, завидовавшие общей радости, старались всех уверить, что такая погода чересчур хороша, чтобы продолжаться долго, и что надо ждать бури. Жадные же к удовольствиям отрицали, конечно, дурные предсказания; они спрашивали себя: неужели такое яркое солнце и спокойное небо предвещают несчастье?

Положим, что на дороге, ведущей к Чильтонской долине, было немало пыли, но разве дорога из Эпсома в Лондон не представляла такого же неудобства как для победителей, так и для побежденных? Итак, суссекские фермеры весело проезжали на своих тильбюри в густых облаках пыли, поднимавшейся под копытами их бойких лошадей, а жены их вполне примирились с мыслью испортить свои хорошенькие шляпки, купленные нарочно по случаю бегов.

Бега начались в час пополудни, а в пять минут второго, когда был только что поднят номер выигравшей лошади и державшие пари фермеры отдавали и принимали деньги в середине круга, подкатил экипаж сэра Руперта Лисля. Майор Варней правил лошадьми, а рядом с ним на козлах сидел баронет, из окна экипажа выглядывало прекрасное, всегда высокомерное лицо леди Оливии. Она не упускала случая показать себя многочисленной публике, как будто говоря этим: «Вы уверяете, что я несчастна замужем? Говорите еще, что я продала себя за богатство, которое не может составить мое счастье, и за титул, который покрывает меня позором и бесславием; смотрите же на меня и любуйтесь, как я поддерживаю собственное достоинство, хотя мой муж топчет в грязь древнее имя Лислей!»

С Оливией сидели две ее сестры. Их бледные лица и бесцветные волосы подчеркивали смуглую и блестящую красоту леди Лисль: они существовали как будто для того, чтобы делать ее несравненно заметнее, и сознавали это и потому ненавидели ее от чистого сердца. Их угловатые манеры и пансионерское общение придавали больше цены ее грации и смелости. Быть может, им служило утешением думать, что сестра их несчастна, несмотря на свои преимущества перед ними. Они видели лихорадочный блеск ее глаз, блуждающих с предмета на предмет, нервное подергивание губ и вечное желание быть в обществе, чтобы только не оставаться наедине с собою и со своими мыслями. Мужчины окружили ее экипаж, как только она оказалась перед кругом, так как она смеялась и была разговорчивее других чопорных дам. Жены фермеров, которые заботились о домашнем хозяйстве, уступали ей тоже в полнейшей беззаботности и беспечной болтливости. На бегах, между прочим, присутствовало и несколько драгун, которые разъезжали взад и вперед, отыскивая кого-нибудь, кто бы мог их представить прекрасной леди Лисль и задаваясь вопросом: действительно ли тот молодой человек, который сидел рядом с блистательным Варнеем, отставным майором индийской армии,  – сэр Руперт Лисль?

Тут было множество цыган и цыганок; смуглые лица, выглядывавшие из-под голубых или желтых платков, толпились вокруг роскошных экипажей.

Там и сям появлялись смуглые цыганята, которых наделяли то куском пирожного, то мелкой монетой, то стаканом шампанского, которое было легче достать на Чильтонских бегах, нежели глоток воды.

Абрагам с товарищами тоже ходил посреди зрителей, предлагая подержать лошадь, почистить платье джентльменов и другого рода услуги за шесть пенсов. Странно было то обстоятельство, что Джон Андреус положительно отказался присоединиться к ним и показываться на бегах.

– У меня есть причины, почему я отказываюсь, – пояснил он цыганам,  – и поверьте мне на слово, что они основательны. Я буду плести рогожи, сколько бы их ни заказали, но не выйду из шатра, пока будут продолжаться бега.

Он сдержал слово и спал большую часть дня в палатке. Британия, не отстававшая от своих соплеменников, была страшно бледна. На ней была сильно измятая шляпка, украшенная искусственными цветами, кружевами и лентами. Казалось, какая-то таинственная сила удерживает ее около экипажа Руперта Лисля, так что когда она уходила к другим по обязанности своего ремесла, то только на самое непродолжительное время. Оливия узнала ее, наконец, и подозвала знаком к себе.

– Вы были здесь в прошлом году? – спросила леди Лисль.