Февраль – близнец ноября

Она забывает о своей сигарете и переключатся на Чанелину – вынимает из его губ, затягивается и отдает обратно, растянувшись в дымчатой улыбке.

– А теперь скажи, что вообще-то, это практически поцелуй.

Черный замечает, что чернеющая макушка Белой похожа на россыпь угля на белом снегу, и слегка расстраивается от утраты своего маленького снегопада. Синева губ идет трещинками и корками, но глыбы черных айсбергов в глазах начинают тонуть.

– Ты уже больна, – тихим сипом замечает Черный, покачнувшись, как одно из множеств зданий, к чему была приложена его рука (тогда катастрофы не произошло, но вот он уж точно обрушится). Белая улыбается, пуская на губы кровь.

– Поразительно, как быстро ты всё понимаешь.

Пока они быстро бегали к ближайшему магазину, ориентируясь на нелепо-яркие вывески за чем-то съедобным, Черный сделал открытие, что у Белой плохое зрение, и та утверждает, что оно начало падать еще с детства, как и крепкость костей, и устойчивость к холоду. Они что-то загоняются под ностальгию, как назло ведь еще ошиваются в районе детства Черного, и разговор затягивается в сторону детей и взрослых.

– Когда человек переходит эту грань? – спрашивает Белая, пока вытаскивает из пакета вафельную трубочку, – получая паспорт, в восемнадцать? Когда пробует алкоголь, теряет девственность или решается в профессии? Впервые влюбляется?

Черный вытирает ладони о грубую ткань форменных штанов (не успел переодеться) и понимает, что прямого ответа у него нет; вместо этого он предлагает перечислять те моменты, когда ты уже определенно не ребенок. Белая хмыкает, присаживаясь, и подмечает, что вот, пожалуйста, нормальный ребенок никогда бы просто так не сел на скамейку. Брюнет размещается рядом и начинает первым:

– Когда не брезгуешь старыми фильмами. Когда сам заводишь будильник. – Он забирает со стеклянного донышка последние капли. – Когда не жалуешься на отсутствие картинок в книжке. И вслушиваешься в тексты песен.

Белая подхватывает, смахивая крошки с колен:

– Понимаешь, что отношения не начинаются с простого "давай дружить", а скрещенными пальцами уже не помиришься.

– И в домик не спрячешься. – Поддакивает Черный. – Мы с тобой старики.

Белая улыбается и смотрит на него.

– Ну почему же. Спрятаться мы можем. На время.

Во второй раз снова нет ни покера, ни виски, не секса, только Белой, кажется, по душе пришлась кровать Черного, что снова растянулся на ней, заставив младшего залезть вместе с ним: «На полах сидеть холодно, кресло маленькое, и мне хочется говорить с тобой шепотом».

Невозможно понять, скоро ли на улице ночь, теперь оба забыли о стрелках и циферблатах. В этот раз Белая замечает наличие открытого балкона, а Черный говорит, что вообще-то, там очень красивый вид, но собачий холод.

– Может, стоит дождаться, когда потеплеет. – Пожимает он плечами.

– Но промерзли-то мы изнутри.

Белая, однако, так гармонирует с его обоями на стенах. У Черного нет виниловых пластинок, альбомов с фотографиями, игровой приставки и даже хорошего качества каналов; вместо этого находятся старые нарды в деревянной коробке и шашками с отлупленной краской.

Черный сдавленно смеется, признаваясь, что никогда их не вытаскивает и тихо просит «научи» Белую, которая качает головой, подбрасывая в кулаке кости: «тебе что, никогда не отрубали свет?» Свечи были бы сейчас очень красивой подсветкой для её лица и самодовольной ухмылки.

Они играют на советы и последние остатки в холодильнике, а за неимением колонок или радио Черный тупо включает на телефоне первую попавшуюся гитарную мелодию. Ему нравится, как выглядит Белая, когда думает, передвигает шашки, сгребает кончиками пальцев кости, не хочет ему помогать. Черный проигрывает, конечно, и откидывается на стенку. Вот его совет:

– Если тебе холодно, вспомни, что в Антарктиде лето – минус сто тридцать. – Как же он безнадежен.

Белой определенно по нраву такое, она растягивает губы и так же наклоняет голову, сравнивая уровни их взглядов.

– Если тебе одиноко, вспомни, что марсоход Куриозити запрограммирован петь себе песенку "С днем рожденья" раз в год.

Черный прикрывает глаза, потому что сейчас слишком хотелось исключительного, чистого голоса.

– Будет очень романтично, если ты меня сейчас поцелуешь.

Но Белая был бы не Белой, если бы послушалась. Она только усмехнулась, скинув с себя ноги Черного, и прошаркала на кухню в поисках пива или что-то похожего на него. И Черному кажется, в этот самый момент, что эта девушка – недостающая, где-то пропадавшая часть его квартиры, без которой жить можно, но не в радость и без удовольствия. Как-то странно всё это – как картина, которая внезапно заполнила пустующую стену, ты смотришь, и видишь – оно!

Белая возвращается, выпивая уже на ходу, и садится в любимой позе скрещенных ног.

– Знаешь, как я себя успокаивала, рано вставая в школу? Прощалась с подушкой и думала, что в любом случае вернусь к ней вечером. Что бы ни произошло за день. Это меня обнадеживало.

– А я уже почти уверился, что ты необычной была всю жизнь, – смеется Черный, – но нет, была самый обычный ребенок.

– Почти все дети такие, – говорит Белая с серьезным видом, – это потом уже кто кем вырастает, в кого мутирует.

Брюнет перестает веселиться и просто смотрит на девушку, что снова где-то летала вне орбиты их общения. За это время он вдруг понимает, что Белая – жутко маленькая и неуклюжая, наверняка может заплакать от грустного фильма, но не сломится от личных чувств, а подавит их с фитилями, склонна к безделью и лени, тяжело на что-то решается. К ней не так легко пробраться. Однако Черный…

Внезапно она поднимает глаза с самым растерянным видом, и заставленный врасплох парень невнятно мямлит:

– Не хочешь… чай?

Они впервые сидят за прямоугольным столом на кухне в забавную скатерть с ромашками и с брюхастыми чашками в узорах с сердечками. Белая долго улыбается, прислонившись лбом к ручке, а когда Черный спрашивает, в чем дело, тихо произносит смеющимся тоном:

– Когда начинаешь пить с человеком чай на кухне, а не вино на ступеньках, это уже серьезно.

Она впервые не приходит к окончанию рабочего дня Черного, который под вечер от напряжения уже вовсю жмет в ладонях шпиль арматуры и не чувствует хлестанья ветра по голой шее. Его подгоняет начальник, мол, малец, иди домой, ты всё уже сделал, так чего топчешься тут?

День будто по-прежнему отказывается преобладать и месяц выкатывается из-за горизонта слишком рано, гасит небо быстрее спички. Парню ничего не остается, кроме как безнадежно плестись домой по их привычной дороге, может, Белая просто задержалась на своей собственной работе (какая, где, и в чем заключается, она не рассказывала). И волнение, и опустошенность, а ведь за день в голове скопилось столько идей для них – Черный даже покурить не ходил, решил оттянуть самое приятное.

Стараясь смотреть по сторонам, он и не заметил, как знакомого типажа тело врезалось в него со всего хода. Белая закрывала лицо ладонями, на костяшках которых в полумраке явно чернела не нефть; уголок губы у неё неестественно блестел, а бледность кожи слишком явно выдавала гематомы. Она ничего не говорила – просто чувствовала, что уткнулась в нужную грудь, и просто стояла, опустив голову.

– Что случилось? – Черный моментально хватает её за запястья, заставляя посмотреть на себя, хотя сам клонится к девушке, сам выискивает её взгляд. Белая пожимает плечами слишком робко и хмыкает.

– Да бывает…

– Не улыбайся, – буркает младший, – больно будет.

Белой хватает на пять минут допросов и причитаний про дезинфекцию, потом она шипит, что живет через пару домов на другой улице, и у неё есть аптечка (потому что у Черного – нет). Брюнет заставляет её показывать дорогу в слегка грубой форме от обиды за недоверие – Белая так и не сказала, с кем подралась.

Однако это первый раз, когда он видит, где девушка живет. Квартира живет с владелицей в полной духовной идиллии: странная планировка со слишком узким коридором, паркет в разводах, превратившаяся в столовую спальня, старые ящики темного дерева и висящих ручек – такой древний антиквариат. И единственная картина «Крик» Мунка на стене, намного бледнее, чем ей предположено быть.

У Белой аптечка на самой высокой полке, которую она толком и достать без помощи не может; Черный усаживает её на темно-бурый скрипучий диван и просит не двигаться.

– Я скоро уеду, – её голос посажен, нервами, сигаретами, долгим молчанием – не важно, круги под глазами явно были многослойными, а туман во взгляде – застоявшийся.

– Надолго? – Интересуется Черный, смачивая перекисью вату.

– На очень долго.

– Зачем?

Белая тяжело вздыхает, опаляя выдохом пальцы брюнета.

– Думаю, если ничего не меняется, ты должен изменить что-то сам.

– А я? – Черный глядит на неё во все глаза – Я не перемена?

Она все-таки улыбается, и на этот раз ласково, по-доброму, с крошкой жалости; бессильно проводит ладонью по затылку парня, который никак не может отойти от ощущения мягкости чужой кожи, с которой плавно стирал кровь. Белая кажется почти прозрачной, когда шепчет:

– Я говорила совсем не об этом… Черный.

Тот закрывает глаза плотно, и пытается представить Белую в грохочущим по рельсам поезде: сидит обязательно у окна в задумчивой позе, глотает взглядом пейзажи вместо лиц, не обращает внимания на попутчиков. Это определенно красивая картина и красочный, полный надежды этюд.

Когда с ватой, пластырями и признаниями покончено, Белая слегка тянет Чанеля за край воротника и кивает ему на стол.

– А у меня, – она показывает на валявшуюся рядом с зажигалкой колоду карт, – смотри, что есть/

Они сидят друг рядом с другом под пледом глубокой ночи, прислонившись к металлическому забору, ограждающему дорогой ночной клуб, куда их ожидаемо не пустили. Но, несмотря на это, даже на улице была слышна громыхающая из него музыка.

На Белой сегодня какой-то праздник – белый пиджак на черную майку и туфли цвета осенних листьев, а на макушке – те самые черные очки, которые Черный решил ей подарить, как самому нуждаещемуся в помощи (и понятие «на память» тут не причем). Белая вертит в пальцах колечко от брелка, иногда продевает в него палец и спрашивает: «это похоже на серебро?»

Черный просит не переживать из-за того, что они не попали внутрь, а в ответ ему летит цитата из еще одного знакомого фильма: «Только людям, не умеющим веселиться, нужно специально отведенное место для веселья».

Звезд сегодня так предательски не видно, потому что на небо накатили долгожданные тучи и до сих пор капризничают, пуская вниз лишь слабую морось.

– Какое сегодня число? – спрашивает Белая, поднимая голову.

– По-моему, двадцатое.

Опершись макушкой о металлический прут, она прищуривается – точно думает и сейчас начнет что-то рассказывать. Черный улыбается не забавному поджатию губ девушки, а своему «щелчку» на какое-то его действие, жест, мимику.

– Я тут подумала, – «я же говорил», – интересно, каково людям, родившимся двадцать девятого февраля. Празднование дня рождения раз в четыре года. Можно шутить о медленном взрослении.

– Некоторые и так остаются детьми слишком долго, – произносит Черный, впервые увидев, что брелок у Белой – маленький голубой глобус. Тот хмыкает.

– Счастливчики.

Их захлестывает прохлада полуночи и звуки медленной музыки за спинами, когда красные, болезненного вида пальцы вальсируют на тыльной стороне ладони чужой руки, сложенной на колене: и щекотно, и приятно, как танец маленьких льдинок вместо кончиков пальцев. Черный не выдерживает этого на второй минуте, когда крепко сжимает маленькую ладонь, пытаясь наконец-то ее согреть, и почти умоляет, глядя Белой в глаза:

– Хватит стучаться мне в душу.

Девушка не отвечает и не отводит взгляд, такой пропащая и безвыходная.

– У тебя глаза как цвет неба сейчас. – вдогонку бормочет брюнет, слишком заглядевшись.

– Это я его копчу, – Белая свободной рукой сжимает Черному второе запястье и поднимается, увлекая парня на себя. – Давай потанцуем.

Совсем рядом с ними одинешенько стоит желтеющий, угрюмый фонарь, чья площадь освещения стала их танцевальной площадкой; хоть песня почти закончилась, молодые люди просто прильнули друг другу к плечам, куда-то спрятав руки, куда-то умостив подбородки; не важно.

Черный ощущает, что этот пиджак совершенно девушку не греет, думает о давних словах между ними и делает вывод, что некоторых людей согреть можно только внутри. Морось усиливается до полноценного дождя, что можно так радостно и расслабленно чувствовать отяжеление одежды и волос; с щек смывается дневная пыль и пара крошечных слез.

Это как-то совсем астрально и выдумано, до жути призрачно – Белая снова гладит Черного по затылку, а тот сквозь смесь воды и уличных запахов неожиданно резко чувствует приятный белый виноград. Кто они такие в этот момент? Почему хочется не брать в расчет временные показатели, статусы, положения (которых нет) и сравнять эти секунды с фееричностью снов? Просто до чего же больно.

– В моих легких чувств больше, чем никотина, понимаешь, куда всё зашло?

Черный заканчивает их танец фразой о том, что будь бы всё это игрой в шахматы, сейчас был бы мат, и целует Белую, обхватив ладонями её лицо. Губы еще не зажили, что заставляет быть осторожнее, но девушка наоборот прижимается к нему, кажется, очень сильно зажмурившись, чтобы не задрожать.

Дело происходит ровно через сутки и три часа в незнакомой обоим местности, но такой же угрюмой, как и все их места встреч и прогулок – старая детская площадка с песочницей без песка (удивительно, правда?).

Если бы кто-то из них имел привычку просматривать прогноз погоды, то сейчас бы поднявшийся ветер не мешал грандиозным планам, созревшим этим днём. Белая сказала, что ей просто необходимо избавиться от тянувших назад нитей – Черный долго и упорно не понимал происходящего даже тогда, когда увидел девушку со стопкой каких-то бумажек в руках, принесенных из дома.

– Это письма, – пояснила Белая, дергано отбрасывая лезущую в глаза челку, – у меня какое-то проклятие: натыкаться на романтичных людей.

Черный не просит дать почитать, только краем глаза уловив несколько слов черной ручкой, частое обращение «Б***» и много восклицательных знаков. Он смотрит, как Белая сминает все конверты в одну кучку, сидя на корточках и вынимает из карманов зажигалку. Воздух здесь как-то более свеж, чем в центральных районах, и улицы более тихие – дом позади уже глубоко спит.

Черный выбрался из квартиры натуральным образом в пижаме, ботинках на босую ногу и в куртке – смехотворная ситуация. Спать совершенно не хочется, и брюнет во все глаза наблюдает, как Белая борется с природой, пытаясь выщелкать из зажигалки всполох огня, прикрывая ту ладонью.

– Ты такая неправильная, – бормочет Черный, как итоговое заключение всех своих догадок и выводов, а Белая этому замечанию глухо хмыкает.

– Как здорово, что ты это понял, – отвечает она и понижает голос, – разрушение не всегда есть вред. Иногда это освобождение.

Сегодня она угрюма в непривычной для себя форме – слишком тихая какая-то, очень мало и сухо говорит. Её синяки посветлели, а на месте пластырей на висках и щеке засохшие корочки кожи; Черному очень хотелось при встрече поцеловать царапины.

После тех сумасшедших поцелуев на улице они фактически и не притрагивались друг к другу больше, чем ладонями или плечами, и что это было, понять – из разряда невозможного. А может, и не стоит. По мотивам их взглядов, диалогов, жестов и нутровых чувств получилась эта картина. Роман? Отнюдь, они даже не гуляли под вечно-зелеными елями, не мечтали о свидании под весенним расцветом первых древесных цветов, не ели мороженого. Им и в голову не приходило говорить о завтрашнем дне, не то, что о будущем, они не задавали вопросов об отношениях, разве что глядели друг на друга взглядами хозяев.

Да и то, это подвешенное состояние постоянной возможности исчезновения Белой – Черный составил себе план, что если это произойдет, он насильно внедрит себе мысль, что эта девушка была сном или глюком. Где-то во дворах сегодня уже пели птицы, а тонкие ветви-когти покрылись бусинами почек, и почему-то брюнету кажется, что оно не за горами – как распахнет он глаза одновременно с солнцем, так точно, наверно, Белая пропадет.

Сейчас он, слишком реальный, пустил-таки маленький язычок на мятую исписанную бумагу, который моментально начал распространяться по всей кучке. Черный вдруг вспомнил, что ему нравится запах гари и оранжевый цвет.

Вздохнув, Белая поднялась на ноги, так и не отрывая взгляда от маленького танцующего пламени, и по её невспыхнувшим глазам можно было понять, что жжется у девушки сердце.

Обойдя своего спутника, Белая запрыгнула ногами на железную лесенку горки и прислонилась лбом к перекладине, приподняв голову вверх.

– Эй, Черный, – заставила она младшего взглянуть на него, а сама все смотрела на редкие точки звезд (небо сегодня открыто и черно), – хочешь, расскажу секрет? Люди устроены так, что слепая вера им нужнее жестокой правды. Я это к тому, – она вздохнула, прикрыв на секунду глаза, – что прекрасно знаю, чем это могло закончиться – мы бы вместе спали, провожали вечера, смеялись над грустным. Дошли бы до точки уничтожения друг друга и рвано разбежались в углы нормальной жизни – завели семьи. Но я верю глупой верой идиотки, что каждый наш поцелуй – прекрасный, всё происходит правильно и так, как должно было быть. Понимаешь?

Он не видит, как Черный улыбается теплее свернувшихся в пепел листов за спиной и, подойдя к лестнице, забирается рядом. Белая оборачивается на него через плечо с вопросом в глазах, будто не уверенная, что её услышали, а Черный говорит:

– Подумай только, какая забавная со стороны картина – у остатков самодельного костра стоят два полных идиота.

Иногда Черный жалеет, что Белая совершенно отказалась от банальных и обыденных вещей, потому что телефонный звонок сейчас был очень кстати – идет закладка цемента, когда можно оставить свой след, пусть даже не такой грандиозный, вроде Аллеи Славы или городского памятника.

Почему-то сегодня в животе волны волнуются сильнее обычного, а нервы сдают на первом же перерыве, когда из рук вываливается буквально всё – инструменты, пустая пачка, никчемный мобильный. Черный зачем-то сам пишет на еще вязкой консистенции короткое «Б», пока никто не видит, и опустошенно-тоскливо смотрит на место бетонного выступа, с которого началась первая встреча, который на днях снесли.

Вид нахально-сидящей вразвалку Белой с ухмыляющимся взглядом дорого стоит, а Черный совсем не из богатых. Ему очень хочется сбежать, и весь день парень скрипит зубами из-за надобности задержаться подольше и закончить норму работы на сегодня. Под конец юноше сообщают, что его переводят на новую местность с более крупным заказом, а место уволившегося коллеги скоро займет новый парень – почти его ровесник, по словам начальника – веселье в человеческом виде.

Откланявшись, распрощавшись и стряхнув со второго уха всю информацию, Черный, не помня ничего, крупными шагами идет к своему дому – что-то ему подсказывало, что Белая точно окажется там: хочет еще одну партию в нарды или ждет сказать, что у Чанеля очень вкусный чай, ну конечно.

Брюнет не замечает, как по дороге шепчет беспрерывно «пожалуйста» и закрывается от сосущего ощущения начала конца в груди. Он оказывается прав, но ровно на половину – Белая ждет его на крыльце, но не одна, а в компании небольшого чемодана. Подперев рукой подбородок, она сидела на тротуаре и наблюдала, как Черный, сбавив темп, медленно подходил к нему на постепенно немеющих ногах.

– Скажи, что ты достигла верха наглости и переезжаешь ко мне, а не уезжаешь. – Лепечет Черный заплетающимся языком сквозь сбитое дыхание. Он не знает, куда деть руки, потому что пальцы неприятно подергивает, а в ушах стучит кровь.

На шее Белой синий шарф крупной вязки поверх воротника серого пальто. Вместо ответа девушка поднимается и протягивает юноше отданные ему черные очки, тихо сказав, что теперь он точно не потеряется в яркости цветов и «теперь меня ничто не ослепит»; она обещает. Черному кажется, что он сейчас сломает в ладони один из заушников.

– Скажи, что это не билет в твоей руке, а еще одно дурацкое письмо, которое мы сожжем и посмеемся. – Он очень старается не срывать голос, правда, старается.

Белая мягко растягивает губы, покачивая головой, и запах сигарет от неё совершенно не ощущается – только свежесть новой вещи и его привычный гель. Девушка кладет ладони поверх плеч Черного, который был бы рад, будь это возможность рухнуть в чужие объятия, а не поддерживающий жест.

– Не переживай из-за меня. Если это больно, вырви, как занозу. Знаешь, кажется, наступает весна.– Белая поднимает взгляд вверх, и её челку, уже наполовину черную, гладит легкий ветер. – А еще мне кажется, что я совершенно здорова.

Черного не хватает на то, чтобы говорить – он просто не может подобрать слова для убеждения, аргументы, доводы, чтобы она не уходила. Большинство сооружений обрушиваются не из-за внешних влияний, а из-за плохого проектирования. Черного за эти дни сконструировали по-новой так искусно, но безжалостно подорвали.

Он по-прежнему молчит, глупо рассматривая посветлевшее лицо Белой. Та говорит, что не надо, вернись домой, спусти пепельницу с балкона, оголи оконные рамы от штор, замени обои картинами

– освободись.

– Ты же чувствуешь, – она гладит его по спине, – всё хорошо.

А весна действительно наступает – из окон нижних этажей вылетают краешки занавесок, солнце, точно распихнув облака, ярко светит, припекает макушки и плечи. Воздух чистый и пахнет подкрадывающимся мартом, который, как февраль, не будет подражать осени. Черному легкий поцелуй в щеку сроден ожогу, как и прощание – он провожает глазами легкую походку возрождающегося изнутри человека.

Покрывало городских улиц на сегодня – эхо уходящих шагов и первые солнечные лучи, а на душе под высохшими лужами – еще не закрытые пропасти (нам всё только предстоит).