Ad infinitum

Того, что делилось надвое в их сердцевинах, с каждым днем становилось всё больше; того, что можно было отнести, доверить другим всё меньше, да и не стоило. Бывает, достаточно просто одного, и точно/точкой.

Бэкхен умеет закатывать истерики, что практикует дома, действующем на него как спусковой крючок; поэтому он сбегает подальше, поглубже, где теплее и лучше, где безусловно хорошо.

Чанель открывает ему дверь каждый раз, не смотря в глазок.

– Все мои аффекты стенические, вот в чем проблема, – говорит он, рассыпая перед парнем из ведерка попкорн. Соленый. Изначально – сухой.

А эффект Чанелиной помощи как раз в том, чтобы всё впитать.

И ничем не помочь, кроме чувства спокойствия и отвлеченности на время, которое раньше Бэкхен находил… он уже и не помнил, где. Со своей стороны разгоняя всех демонов почти постоянно пустой квартиры, парень понимал все песни, которые Чанель играл. На гитаре, на нервах, на его губах.

Слов в нем было меньше, но изъянов в движениях и взглядах проскальзывало, бывало, в двойном размере. Он вечно жевал пустую трубку или чесал подбородок раритетным ножиком, пугая Бэкхена близостью к шее острия, нервно открывал-закрывал аллюминевую фляжку, делал всё, что не следовало при его ненависти к этим вещам.

Они не были обособлены со всех сторон своими телами.

– Да, представляешь, при всем таком, – иронично кивал Бэкхен на своё надетое барахло, – у меня есть приятели. Я подпитываю наши отношения незаурядным смехом, их жестами, безобязательностью и мятной жвачкой.

– Но ты о них уже не помнишь, едва шагнешь с последней ступени студенческого крыльца, – даже не в вопросе, а просто, фактом, говорит Чанель.

Потому что с ним точно такое, только еще прибавить усмешки за спиной и гуляющие развязно слухи, о которых знал весь факультет. А причина в том, что в отличие от Бэкхена, Чанель не скрывал себя. Чистый минерал. Зарывался в пальто, напевал Titio, рисовал петли на стеклах, играл на ровных поверхностях,смотрел на то, что не видят другие. И не удостаивал вниманием непонимание. Бэкхен отчасти был поэтому им одержим.

– Я увидел в тебе тебя сразу, – говорил он парню, вспоминая лекцию, – а потом всё другое исчезло. Вот мое объяснение.

– А ты был единственным, кто увидел, – ответил Чанель, – и это – моё.

Старшему же было важно мнение, статус, это всё пылилось где-то в хвосте приоритетов, но было; поэтому он опускался до чьей-то ниши, позволял себе поведением скакать на умственные уровни других. Бэкхен умел это, как переодеваться в кучу костюмов. И одновременно в себе это ненавидел.

Важно то,

и, пожалуй, самое удивительное и замаливающее перед совестью всё остальное – что с Чанелем, касающимся его клеток, он – черно-белая зебра – лишался всех полос.

Их первая любовь происходит на длинном кухонном столе в ночном и ветряном часу, когда за окнами звезды сводили счеты с жизнями.

На столешнице догорала синяя свеча, капая на кафель, а всё самое сокровенное они выражали физически. Силами, слезами, укусами на руках, сжатыми на краях пальцами, перемешанными словами, выдохами, стенаниями. Под их совместную музыку в черном небе плясала луна, на их тела слетала сахарная пыль с настенных полок.

Всё произошло после фразы Чанеля:

– Я не хотел бы, как говорят французы, mourir a moimeme. Умереть в себе.

И в душах было душно.

– Мне сейчас так сильно ничего не нужно, – шепчет Бэкхен в конце, прикрывая веки чужым предплечьем, – и вот бы так навсегда.

Они или начинаются, или заканчиваются.

`Для жизни не предоставляют гидов, экскурсоводов, даже карт нет в наличии, на что держать ориентир, где опасаться мин, какие области обходить, в каких надевать защиту.

Но появляются такие, с которыми этот жизненный квест увлекательней проходить, отмахиваясь самим от подсказок и вымаливая больше времени не чтоб победить, а чтоб рядом побыть подольше. Жизни мы всё равно всегда проиграем. `

Это была часть письма Бэкхена, который знал, что о признании в «невозможности без» в «осмысленности только рядом», в «терпении мира посредством» уже речи не заходило, но ему очень сильно захотелось сделать Чанелю приятное.

У того три вечера подряд были выступления в самых отвратных барах, где ему могли заблудшие пьяницы поломать гитару, как и желание еще когда-нибудь выступать.

Когда они об это разговаривали, Чан говорил, что настоящему музыканту нужно пройти через все виды зрителя, иначе он не стоит преданного и своего.

Бэкхен на всякий случай ему рассказал, какие коктейли содержат жгучее вещество, что можно будет плеснуть в глаза возникшим обидчикам.

«Видишь, я мог бы составить сборник синонимов к слову «любовь», ты не можешь не оценить» – такой шуткой закончил он своё письмо и аккуратно сложил в конверт. Бумагу иногда стоит марать эмоциями.

Ему сегодня повезло: отчим не возбуждал фантазию жестоких расправ с ним и даже сумел адекватно поговорить о машинах (ну кто уж на что…), и на учебе вроде как всё в порядке. Хорошим состоянием, однако, Бэкхен хочет делиться только с Чанелем, лишь ему об этом писать, говорить, кричать, шептать, целовать.

Тот в свою очередь присылает вырванную из книги страницу со стихом:

`мой милый, создай мой мир,

чтобы он нас одевал, чтобы он кормил

и чтоб был совсем не населен людьми.

мы с тобой туда убежим,

удерем

и дверь за собой запрем.

а то тут я уже без жил,

сижу, голова, как трюм с умирающим дикарем.`

После этого они долго еще общаются исключительно на поэзии, а при встрече, в три сорок утра, подтверждают взятые у других слова крепкими объятиями.

– Я так устал, – говорит Чанель несвойственную ему фразу, каким-то образом опуская голову Бэкхену на плечо.

– Теперь всё правильно, – бормочет тот, казалось бы, бессмысленно, позволяя в себе растворяться.

В одну непо-мартовски плаксивую среду…

Или субботу

Или четверг

Когда Бэкхен умудряется заболеть такой болезнью, которая «на день»,на «отлежаться», Чанель о нем не забывает и заботится. Не жгучим танцем с авоськой апельсинов на пороге его комнаты, не лекопластырями на спину или чаями в горло.

Этого Бэкхену хватает от мамы, возомнившей себя жрицей и готовящей из сына мумию, забальзамированную по-крестьянски: вместо мёда мази. Нет, у него и возможности на то не было по причине сдачи зачетов и практики, даже на звонок прояснилось время ближе к вечеру; днём он шлет Бэкхену смс длиной в свиток, которую даже операторы режут на несколько:

«Ты, как обычно, бросаешь вызов стихиям, причем только водным – думаешь, снег не растает без жарких поцелуев твоих тонких подошв? А ветер обидится, не потрепав твои волосы, не потискав за уши? Я даже немного ревную. Ненависть к теплой одежде не избавляет тебя от её нужды. И вообще, на что мне отвлекаться в перерывах постоянных нервозов? Ты же знаешь, как меня всё это из себя выводит.

Скажи, это все из-за тех голосовых сообщений, что мы слали друг другу по дороге домой? Ты сказал: замерзли пальцы, я буду болтать в микрофон, в итоге я слышал процесс метаморфозы твоего языка в сосульку. И что в итоге? Кайфово носиловать батарею?

Ладно, поучительная часть протрубила, теперь можно из `люблю`. Сильно не укрывайся, а из чая выбрось лимон, достань мяту. Не ешь яблоки с балкона, ты мне нужен не только с легкими, но и с зубами. Свою привычку ставить форточку выбрось за саму форточку, а колючие носки не морские ежи, можно и потерпеть.

Сильно не шипи на мать, она всё еще дуреет от твоего снисхождения к отчиму, вот её и зашкаливает. Хочет как лучше, ведь знаешь – позволяй заботиться. В курсе же, я бы на её месте тебя только ругал. Ты бы у меня глотал супы и не допускался бы до объятий, заразный.

Приду, как только смогу. И вечером позвоню, раньше никак. Смотри только свинку Пеппер, не смей включать Шерлока без меня».

Бэкхен перечитывал раз пять и думал, какая чаша послевкусия перевесит: включить ли нагло 4 сезон за «заразного» или попросить заварить мяту за «люблю». В итоге побеждает альтернатива пойти высунуть горячий нос в окно, надев тапки.

Всё так несерьезно, что парню хочется смеяться и пойти искать своё альтер-эго нервозного психопата, они, похоже, играют в прятки. Но никто не находится.

Чанель приходит не один, а с весной. У него в руках – листок, забрызганный теплыми красками и новой песней:

`love is a place

& through this place of

love move

(with brightness of peace)

all places`

А у Бэкхена новость о том, что зацвели не цветы.

– Я сдал все зачеты, – сообщает Чанель радостно, заблестев глазами вместо ламп.

– Я тоже, – отвечает Бэкхен, поднимая голову, – себе.

Когда кривые выравниваются в монотонные ряды из бешенных диаграмм, меняется что-то не в нужной форме.

Бэкхен перестал уходить из дома под (над, с и без) предлогами , сконструировав с матерью условия и положения, на основании которых он существует в семье: его не трогают никак, помимо легких пожатий рук, не тянут на разговоры, исключая совместные ужины, не пытаются повлиять на достаточного уровня обучение и разведать наличие адекватных людей в окружении.

Дышать на прежде оккупированной территории стало проще, словно это вновь был его родной дом.

Происходящее менялось не взрывом, а окислением, постепенно, сутки за сутками и словом за словами. Ему уже не требовалось сбегать и царапать чужие стены, не было криков, требующие чужие плечи. Рассветы наступали красивые, а по утрам не было тоски по прошедшему вечеру.

«Новое, новые, новый я» вывел парень на любимой фотопленке, которую потом отдал Чанелю как обещание соответствовать написанному. Тот предусмотрительно спрятал подарок, сказав:

– Не старайся постоянно себя одергивать мыслью об изменении. Щелчки – это не всегда выключатели. Они могут быть и осечками пуль.

С Чанеля исчезло его серое пальто, и появилась ярко-красная куртка с нашивками и застежками на руках. Бэкхен в шутку стал дергать молнии обманных карманов, дразня, что теперь Чан похож на блатных скейтеров с площадок, а не любителя галерей и музыканта под звездами. Того это раздражало и вынуждало вытаскивать из сумки помятые нотные листы.

– Я в доказательство покажу это, смотри, здесь есть моя кровь из носа, – бормотал Чанель, показывая да темные разводы, чаще всего перекрывающие ключи на началах строк.

– Это кофе, – хмыкал Бэкхен, не узнавая название произведения, – ты что-то новое написал?

Кризис сердца перерос в полыхание.

Чана нельзя было увидеть без книжки, тетрадки, ножниц или безумия в глазах, как в тот день, когда он пришел на встречу к Бэкхену с ватой вместо конечностей и зашептал (почему-то):

– Он выслушал всё спокойно, даже не перебивал, а потом, потом, представляешь, знаешь, сказал, что я прав. И ему следует исправиться.

Бэкхен подвинулся ближе и накрыл ладонями переход шеи в плечи, как всегда, когда Чанелю требовалось успокоительное.

– Вы выбросили его коллекцию?

– И сходили на могилу, – кивнул Чанель, растирая лицо пальцами, как после затянувшегося сна, – он сказал: «теперь выбрасывай всё, что захочешь, в любой момент» и расплакался на коленях. Моих.

– Ты в порядке? – слышавший по голосу, что нет, спросил Бэкхен, поднимая глаза к его, черным, и готовый предложить любую часть кожи для укуса, крика, слез. Но Чанель в плане эмоциональности всегда был собранней его, на ситуационные всплески больше уходил в паралич, и сейчас безумие постепенно трансформировалось в растерянность.

– Мороженым объесться хочу, – пробормотал он, стараясь найти парня среди дымки, окутавшей всё. – Слишком жарко мне.

Бэкхен взял его морковного оттенка ладони, уже огрубевшие и выдохнул на них облегчение.

– Это сердечный обман восприятия перемен. Пойдем, мне тоже нужно свыкнуться с реальностью.

Горячий чай они заливали в себя почти силой, остатками здравого смысла понимая, что болеть сейчас будет некстати.

– Давай по очереди, – предложил Чанель, облокачиваясь на кулак, – я первый. Моя группа впервые позвала меня на концерт наших лучших студентов.

– Мне пришла от отца открытка с 2/3 кактуса, 1/3 лица и ни одним разборчивым словом из написанного, – продолжил Бэкхен, вспоминая, как в порыве даже хотел прикрепить подарок на стену, но вовремя вспомнив о наличии дома уже другого «папы».

– На прошлой неделе я не проспал соревнования, и мы выиграли.

Старший кивнул.

– Я помню, ты говорил.

– А потом еще праздновали два дня, перебегая из одной пустующей квартиры в другую, – Чанель впервые слегка улыбался при упоминании о своих сокурсниках, – перебегали, в основном, староста и я с остальными на шее.

– Но было весело? – вздернул бровь Бэк.

– Достаточно, чтобы не чувствовать, что в тебе убили твоё «я», – подобрав описание, Чанель мигнул: «ты застопорился».

– Я чувствую, что могу, – уже без голых фактов сообщает парень, – могу кричать вместо говора, бегать вместо ходьбы, улыбаться вместо серьезности, могу пойти и сделать. И ищу то, что сделать, как всю-жизнь-дворовая собака с разорванной цепью.

Чанель глубоко вздохнул, что означало «я понимаю, о чем ты».

Их разговор рассеялся сам собой, когда они оба нырнули в себя для полноценного перехода с одной полосы на другую. Оказывается, подобно тому, как из безоблачного, легкого периода сложно адаптироваться в засосавшем торнадо проблем, так и спустя долгое время черноты под ногами непросто и страшно шагнуть в белизну. И еще – вдруг обман? Вдруг снег припорошил гниль?

«Сегодня это кончится» – говорил себе Бэкхен внутренним пророком, каждый день просыпаясь. Он в напряге ожидал того плохого, что с ним было неразлучно.

«Где моя паника? Она же так меня любила! Мы были неразлучны!»

Заглядывал едва ли не за углы, едва ли не отпрыгивал от открытых дверей.

«Сегодня это кончится» – каждый раз, каждый раз ошибаясь.

«Это кончится скоро, совсем скоро».

«Это кончится сейчас, в эту секунду!»

Лихорадочно ища что-то из прежнего состояния, Бэкхен прибегал к Чанелю и натыкался на праздник. Ощущение было, словно… ожидаешь увидеть темный подвальчик с одной лампой и небрежным гитаристом на табуретке, а перед тобой разворачивается цветастый банкет.

Перед Бэкхеном сотни абсурдов, вот некоторые:

Чанель громко смеялся.

Чанель часто разговаривал по телефону.

Чанель перестал цитировать фильмы больные.

Чанель стал цитировать фильмы обычные.

В Чанеле не кричало всё обиженное на жестокость искусство.

Чанель не казался чем-то возвышенно упавшим.

Два месяца весны прошли с посюсторонним солнцем, от которого тепло и свет исходили с каким-то неестественным преломлением. Чанель даже познакомился с семьей Бэкхена, после чего тот долго раздражался, крутясь по своей комнате злой юлой.

– Я не в той руке держал вилку? – попытался угадать причину Чанель, наблюдавший за ним с кровати.

– Это всё так… натянуто, щепетильно! – кисло отвечал Бэкхен, строя гримасы, – официально и до того гладко, что хочется смять.

– Но это похоже на что-то человеческое, – слабо возразил брюнет, переводя взгляд в окно. Его профиль от чего-то уже не выбивал из Бэкхена весь дух, и дело не в постоянстве. Сколько бы им не приходилось просыпаться у друг друга на спинах, Чанель – не то, к чему привыкаешь. Но сейчас…

`Я не мальчик… сними мой гиматий:

Посмотри на свою Автоною…

Я хочу поцелуев, объятий!`

Вычитав из словаря определений, Бэкхен отправил Чанелю стих в предвкушении какого-то в том же духе ответа, но

«Подожди конца пары, позвоню через 20 мин».

Не как шарик спустили. Как лопнули и притоптали.

С тоской Бэкхен вспоминал дико холодную ночь в пабе, где они напивались дешевым элем и болтали:

– Давай участвовать в монстрациях, я напишу плакат «мне реальность мерещится», – говорил Чанель, видящий уже только на один глаз.

– На моём будет «вижу достоверные миражи», – отвечал Бэкхен, пропуская сквозь тело дрожь от мороза и чувства, что назвал бы «мир катится, катится, катится, а я с ним, но не один».

Где эта дрожь?

Где она, когда Чанель улыбается на качели, которую мечтал раскрутить, качается, зовет к себе жестом и впивается в губы слишком сильно, точно голодный?

Начав что-то считывать с лица парня, Чанель как-то делает попытку вернуть реки в берега:

– Под какой из истин Шекспира проходит сегодня твой день?

У старшего под ложечкой сосет, в крови избыток глюкозы от сладкой ваты, которую не ел с пяти лет, в голове потому слегка беззаботно, и он говорит:

– Ни под какой. Не знаю. Не его день.

Но Чанель вспыхивает и, как обычно, ловит его подбородок ладонью, притягивая.

– Под какой. Из истин. Ты всегда говорил. Ты помнишь его наизусть. Скажи строки.

– Эй, прекрати эту ерунду, – внезапно подумав, как это нелепо выглядит, отдергивается Бэкхен. – Представь, как мы со стороны смотримся.

Плохой шаг. Неосмотрительный ответ.

– Раньше тебя это не волновало, – тяжелым тоном произнес Чанель, подступая вместо того, чтобы отступить, как все обиженные. – Я хочу строфы от тебя.

– Ты сдурел? – брякнул Бэкхен, только через секунду осознавая сказанное. Глаза Чана расширились, и брать слова назад было поздно – и бесполезно.

– А с каких пор тебя это возмущает? – и уже не тяжело, а больно.

– Ты знаешь, я не это имел…

– Всё в порядке, Бён Бэкхен, – никогда до этого так не обращавшийся Чанель ухмыляется, – мы же стали людьми из этой цивилизации. Теперь всё реальное – наше, а наше перестало существовать.

Не было даже снега, чтобы оставлять пальцами разводы на горячих щеках. Не было звезд, чтобы вместе сбиваться со счета, а потом закрывать обзор собственным лицом.

Объявились другие измерения. Усердная учеба, заинтересованные в них внезапно однокурсники, семья с налаженными отношениями, мероприятия, на которые не было сказано первосекундное «нет». Они даже сумели выспаться в одной постели. Но так, что наутро не знали, куда деть эти незатекшие руки, ноги, что делать с простынёй, почему одежда сложена на стулья, а не растеряна.

– Давай, Бэкхен, это жизнь! – воскликнул тост один из приятелей института, когда Бэкхен собрался с группой в одном из кафе в честь защищенных проектов, – за тебя!

Тот улыбался, периодически поправляя новую черную рубашку, очень красивую, но очень неудобную. Похвалили её за день человек семь, трое из них сказали, что Бэкхен выглядит «как-то иначе и лучше».

Раздавался громкий смех и разговоры не о чем, хотя Бэкхен искренне пытался вникнуть в обсуждение онлайн-игр, посмеивался над нижепоясными приколами и не отказывался от пива. Всё в его природе вопило «заткни им глотки строками из Personal Jesus, покажи рукой, как рисовать спирали, примени трюизмы в предлогах уйти, через «выпрямление имени» докажи, что ты и н о й».

На телефон парню пришло сообщение от Чанеля с фотографией горящей на окне голубой свечи, которому хотелось ответить чем-то, побуждающим к спасению: «Я неадекватно скучаю по боли, господи, помоги», но он этого не делает.

Делает то, что сделает любой в нормальном состоянии: пишет, что свеча красивая, а он на встрече и позвонит позже. Это внутри пробуждает ненависть, сильную, как нездоровое опьянение.

«Ненавижу пиво».

«Ненавижу чувство комфорта».

«Ненавижу беззаботный смех».

Но Бэкхен пьет, расслабляется и смеется.

Потом он совсем не помнит, как в ночи на кровати пишет Чанелю кривым пальцами покошенные мысли «я дома я сплю». А потом, следом, всё же «я хочу прежде».

Что это прежде?..

– Мне сказали, я сольно – убого, а вместе с ними буду самое то, – рассказывая о приглашении вступить в начинающую группу, хмыкает Чанель. Он сидит на плетеной скамейке в парке и гитарой на коленях, а Бэкхен стоит перед ним, куря. До сигарет тот дорвался спонтанно, и «один раз – не в счет». Хорошая новость Чанеля больше настораживала, чем радовала.

– Ты согласился? – спросил Бэкхен.

– Не мог нет, у них последняя аппаратура и несколько договоров на выступления, – ответил Чанель, пожимая плечами и поглаживая колки. – Это будет очень прибыльно.

– Прибыльно?! – старшего передернуло так, что чуть сигарета не выпрыгнула. – Когда тебе стали важны деньги?! Ты мог жить на квадратном метре, грызя кафель и быть довольным, а сейчас вдруг думаешь о деньгах?

– Я не…

– Что насчет музыки? – скрестив руки на груди (к черту, курение убивает), спросил Бэкхен, – ты слушал их песни, подходят ли они тебе, твоему творчеству?

Брюнет отвел взгляд, показывая, что не лучшая эта тема для обсуждения. Но Бэкхен не тот, кто остается без ответа.

– Раньше ты бы в первую очередь подумал об этом, – надавил Бэкхен, нагинаясь ниже, чтобы достучаться, впереть слова в лицо. Чанель реагирует той же подачей эмоции, вскакивая с места и повышая голос:

– Раньше ты бы не стал напиваться со студентами в вонючем баре!

Потряся головой яростно, словно смахивая жуткое видение, старший едва разборчиво зашептал «хватит, хватит, хватит» и попросил, прикрыв ладонями глаза «сыграй мне что-нибудь, пожалуйста».

И Чанель, видимо, тоже понял, что успокоение у них сейчас в приоритете.

Снова разместившись на лавочке, он заиграл очень приятную, мелодичную музыку, перебирая струны и налегая на ноты, которые никогда раньше не брал.

Звук был легкий, задорный, а дополнением шло какое-то мурлыкание, абсолютно не свойственное Чанелю, раньше прокусывающий в процесс себе губы в кровь. Новая песня была так чиста и ослепительна, что хотелось морщиться и поскорей отвернуться.

Бэкхен не понимал, что не так. Почему они сейчас в центральном парке, который никогда не был пунктом встреч? Был – для городской молодежи, для них – нет?

В голове крутилось сравнение с днем, когда они так же сидели на подоконнике больницы и запевали Black Sabbath, пока их не прогнали ворчанием за «мрачное навождение». Второе перевешивало. Второе было дороже.

– Что это? – спросил Бэкхен, когда Чанель закончил и поднял голову. – Такое нетепично для тебя. Очень… светло.

– Тэхён говорит, что надо уметь играть и теплую музыку, иначе многих будет нечем за сердце взять, – пояснил Чанель, потускневший из-за неоправданного ожидания.

«Ты начал прислушиваться к словам, принципам, мыслям других?!»

Бэкхен схватился за голову, впустив пальцы в волосы.

– Господи… – прошептал он, смотря в никуда, – что происходит?

Как назло, все песни любимой группы, попадающиеся в наушники, были о тотальном перерождении и начале новой жизни. Повсюду «begin» и «live», везде только «за» и «вперед».

– Счастье не заслуживает доверия, – тихо говорил Бэкхен через дверь, отделявшую его от своего подъезда. Она холодным металлом жгла ему нос. – Не у нас.

Чанель теперь, как положено, стал пропадать на репетициях, на которых какого-то черта звук телефона на «выкл», доступности – ноль, а пояснительных рассказов после – со сборник еврейских анекдотов. Своё желание заработать он позже объяснил как задумку купить отцу на День Рождение достойный подарок.

В одну из встреч старший задумчиво произносит, поглаживая подаренную участниками группы подвеску – волчий клык:

– Я не помню, когда в последний раз видел в твоих руках фотоаппарат.

От Чанеля слишком много шума. Стало так почти постоянно. Он пишет в тетради, он отвернулся, он говорит, запинаясь, чтобы не потерять мысль, черные кудри лезут в черные глаза.

– Важные мгновенья можно печатать и на сердце, – отвечает он.

Бэкхен скалится.

– Это тебе тоже Тэхен сказал?

Обернувшись, младший забирает украшение и фыркает.

– Если это ревность, то ты не ты, и я вижу не Бэкхена.

«Я тоже», думает тот, закрывая глаза и пытаясь увидеть, как раньше, но не видит. «Я тоже…»

Неужели возможно столь не совпадать в привычных условиях, в прочной уверенности безоблачной погоды и без нервных окончаний по всему периметру? Чанель, болезненно водящий руками вдоль трещин в стенах и обводящий взглядами пепельные остатки чьих-то костров на земле Бэкхена тянул больше, чем с порозовевшими щеками и расплытыми движениями.

Тот, который сгинался под навесом ночных кошмаров, строил их вокруг себя, как ребенок в песочнице – крепость, жующий трубку, укравший чей-то блокнот.

Когда они оба нервно, безвыходно, безвозвратно, безнадежно, в таких, В ТАКИХ условиях они сумели друг друга впитать.

Нашли в темноте и потеряли при внезапной свете. Теперь ответ на вопрос «как дела?» – «хорошо» был правдой, но какой горькой.

М а з о х и з м.

Бэкхен отыскал понятие во всевозможных словарях психологии, а потом решил, что, возможно, ищет не то.

Б о л ь н а я л ю б о в ь.

И ничего не нужно искать, негде ответа/подсказки/совета он не обнаружит.

У Бэкхена – лекции в институтах, походы в лаборатории, ресторанные ужины, встречи с друзьями.