Разбойник Кадрус

– Они только нас связали, – повторили обе молодые девушки с изумительным хладнокровием.

– Решительно ничего не понимаю, – возразил Гильбоа. – Должно быть…

Он не успел объяснить свою мысль. Шардон вошел с испуганным видом. Спрятавшись за дверью, управитель слышал все. Удивляясь не менее своего хозяина ответам молодых девушек, он счел за благо вмешаться и придать благовидный вид тому, что происходило.

– А я так думаю, – сказал он, входя, – что эти негодяи занимались воровством. Поставить этих девиц в невозможность позвать или пошевелиться было самым верным способом для того, чтобы никто им не помешал. Следовательно, в их образе действий нет ничего удивительного. Пожалуйте за мной. У вас разломано бюро.

Гильбоа, начинавший терять голову при ответах Жанны, уверявшей, что она не оставляла замка, обрадовался вмешательству своего управителя и поспешно ушел за Шардоном.

– Понимаешь ли ты что-нибудь? – сказал он, падая в кресло, как только вошел в свой кабинет. – Что это значит? Я очень боюсь, что встреченные мною всадники спасли Жанну и привезли ее в замок. Но каким образом объяснить их появление, случившееся так кстати?

– Это могут быть влюбленные, – сказал Шардон.

– Влюбленные? Но здесь они не видели никого, ты это знаешь лучше, чем кто бы то ни было! Ведь ты караулил дом.

– Я сказал, что если эти всадники спасли мадемуазель Жанну, то это влюбленные, – продолжал управитель, – и опять повторяю это. А иначе каким же образом объясните вы упорство мадемуазель Жанны, которая уверяет, что не выходила из своей комнаты? Какая причина может объяснить спокойствие обеих молодых девушек? После их прошедшего страха весь вид их показывает необыкновенную уверенность. Как во всякой девичьей истории, за занавесью скрывается любовник. Мы слишком стары, чтобы приподнять эту занавесь. Мы должны разыграть другую игру.

Гильбоа движением руки дал знать, что соглашается с этим. Шардон продолжал:

– Ваши племянницы не узнали нищих, которых, однако, они видели каждый день. С другой стороны, у них есть своя тайна, которую они не расскажут ни за что на свете. Наконец, нам нечего бояться слепого и калеки, они умерли. Спасители мадемуазель Жанны, должно быть, посоветовали ей молчать для сохранения ее репутации – в этом видно внимание будущего мужа. Наши интересы требуют, чтобы мы поверили словам вашей племянницы и взвалили происшествие нынешней ночи на Кадруса. Дадим же знать полиции.

– Фуше очень хитер, – сказал Гильбоа, – а Савари человек суровый. Император примешает их к этому. Он ненавидит Кротов и хочет освободить от них Францию.

– Именно, – сказал управитель, – и нам это и с руки. Фуше и Савари произведут следствие по тем данным, что преступление было сделано Кадрусом, и собьются со следа. Но надобна улика. Начните сейчас звать и при этом кричать, что у вас украли полтораста тысяч. Покажите взлом, как влезли в окно, как потеряли деньги, поспешно убегая.

Говоря это, Шардон с проворством, которое может дать только опытность, разломал бюро и осторожно, чтобы не наделать шума, вынул из окна стекло. Потом, взяв деньги, он разбросал по комнате несколько монет и дернул за шнурок колокольчика.

– Бегите к прокурору! – закричал он всем слугам, прибежавшим на зов. – Зовите жандармов, полицейского комиссара! У барина украли по крайней мере тысяч полтораста. Бегите скорее, друзья мои. Будет великолепная награда тому из вас, кто поможет захватить виновного.

Начинало рассветать, на дорогах нечего было бояться. Бегать прислуга любит, поэтому все слуги бросились на большую дорогу к Фонтенбло.

Как только управитель удостоверился, что все слуги разбежались, он снял сапоги.

– Это для чего? – спросил его Гильбоа.

– У меня нет никакой охоты оставлять след от моих сапог при том, что я буду делать.

– А что ты будешь делать?

– Дайте мне несколько мелких денег. С вашей помощью я выпрыгну на гряду под вашим окном и постараюсь рассыпать золото около нее. Это будет верным признаком поспешности побега. Когда я рассыплю деньги по пустой аллее, которая ведет в павильон на углу парка, все узнают направление, принятое мнимыми ворами. Остальное касается одного Савари, который везде видит Кадруса с его шайкой.

Шардон и Гильбоа, присоединив действие к словам, поспешно воротились в замок и приготовились принять властей, за которыми послали.

Глава XIX

Савари хочет обвинить Кадруса

Как только прокурор узнал о том, что случилось в Магдаленском замке, он послал доложить об этом Фуше. Тот ответил, что это дело Савари, если обвиняют Кадруса.

– Я слишком любезен, – окончил он, смеясь. – чтобы отнять это дело у генерала. Бегите к нему, он будет рад опять приняться за атамана Кротов и за его неуловимую шайку.

Савари, которому посланный, верно, передал эти слова, задрожал от иронии министра и в сопровождении своего адъютанта поскакал во весь опор в Магдаленский замок. Дорогой он встретил прокурора и судью в сопровождении всех своих агентов. Фуше, который из окна императорского дворца увидел, с какой поспешностью Савари отправился в Магдаленский замок, расхохотался.

«Кражу в замке Гильбоа сделал или Кадрус, или не он, – говорил он себе. – Если он, то молодчик давно уже успел убраться подальше от наших когтей. А если это сделали не Кроты, то поимка ничтожных разбойников не принесет почета тому, кто займется ею. С одной стороны, смешно будет заняться делом, которое касается полиции, а с другой – унизительно, что Кадрус решился явиться так близко к императору. Я хочу быть свидетелем гримасы, которую он сделает в том или другом случае».

Позвонив, Фуше сказал вошедшему камердинеру:

– Я еду. Пусть сейчас заложат мою карету.

Через несколько минут министр полиции ехал к замку Гильбоа. Когда он проезжал мимо деревни Бас-Лож, то увидел двоих всадников, шагом спускавшихся с пригорка. Фуше узнал кавалера де Каза-Веккиа и его благородного друга маркиза де Фоконьяка. Те, узнав экипаж министра, подъехали поклониться.

– Здравствуйте, – любезно сказал министр, – мы встретились очень кстати. Для вас обоих представляется случай заслужить полковничьи эполеты, обещанные вам.

Фоконьяк и его товарищ, ехавшие по правую и по левую сторону кареты, поклонились, но не сказали ни слова. Для Фуше было очевидно, что они не знали, что он хочет сказать.

– Вы, конечно, не забыли, господа, то трудное поручение, от которого зависит милость его величества?

– Мы не забыли этого, господин министр, – ответили кавалер и маркиз. – Дело шло о том, чтобы привезти к нему Кадруса, мертвого или живого.

– Именно об этом-то я вам и напоминаю.

– Будьте уверены, – сказал Фоконьяк, – что для кавалера и для меня ни одно слово, ни одно движение вашей светлости не потеряно.

При этом ответе Фуше не мог не бросить проницательного взгляда на Фоконьяка. Но тот был так доволен и сам собой, и своей остротой, что министр не мог не улыбнуться.

– Таким образом, – сказал Фоконьяк с самоуверенностью, характеризовавшей его, – мы узнаем кое-что об этом Кадрусе. Как мне хочется познакомиться с таким знаменитым человеком!

– Теперь представляется случай захватить его и, следовательно, увидеть, – ответил герцог Отрантский. – Если вы хотите ехать со мной в Магдаленский замов, то будете в состоянии судить о характере атамана Кротов по ночному подвигу его шайки.

– Раз мы можем доставить удовольствие герцогу Отрантскому, – сказал Фоконьяк, – то готовы скакать и лететь туда, куда вашей светлости угодно будет нас везти.

Оба друга поехали сзади кареты Фуше.

В ту минуту когда карета министра полиции въехала во двор Магдаленского замка, прокурор, судебный следователь и комиссар держали совет и рассуждали о том, как будут производить следствие. Их окружала вся прислуга, которую, в свою очередь, окружали жандармы. Из опасения, чтобы какой-нибудь нескромный лакей из усердия не сделал глупости, судебный следователь принял предосторожность созвать всех. Только Гильбоа и Савари со своим адъютантом прохаживались вне круга и могли принять министра, выходившего из кареты.

Началось следствие. Мало-помалу отыскивали следы злодеев внутри замка. Жандармы, посланные осмотреть окрестности, вернулись через несколько минут. Вот в чем состояло общее мнение: кражу, без всякого сомнения, сделали Кроты. Кража была несомненна, потому что сам Гильбоа указывал на пропажу ста пятидесяти тысяч банковыми билетами и золотом – сумму, заплаченную ему за поместье Отрив и переданную несколько дней тому назад нотариусом в Фонтенбло. Заключили, что Кроты посредством своих шпионов узнали об этом значительном платеже и воспользовались удобным случаем, когда люди в замке все разошлись. Они связали обеих девиц, но, застигнутые каким-нибудь шумом, должны были в спешке оставить замок. Это ясно показывало золото, разбросанное на дороге.

Фуше и Савари, когда их спросили, не захотели высказать свое мнение.

Фоконьяк, находя полицию очень дерзкой, за то что она несправедливо обвинила Кротов, постарался показать нелепость этих предположений:

– Вы все ошибаетесь, – сказал он.

Судебный следователь хотел было раскричаться.

– Позвольте, – возразил Фоконьяк, – я имею причину не допустить следователей сбиться со следа. Я должен заслужить полковничьи эполеты. Уверяю вас, что знаменитый Кадрус здесь ни при чем, а то он был бы глупее индюка. А Кадрус – штучка хитрая! Я прибавлю даже для благородной полиции, что это сделали не Кроты, не воры. Если бы я убежал с полными карманами, что случилось бы?

Задавая этот вопрос, Фоконьяк уронил несколько наполеондоров, которые остались возле его следов.

– Черт побери! Маркиз де Фоконьяк не мужик! Он образован, очень образован, он знает законы физики и не принимает деньги, брошенные с умыслом, за деньги, выпавшие из кармана или сумки.

Замечание Фоконьяка поразило всех. Сомнение зародилось в умах следователей. Гильбоа и его управитель начали с испугом осматриваться вокруг. Только Савари упорно видел во всем этом руку Кадруса. Фуше лишь пожимал плечами.

К счастью, внезапный приход запыхавшегося человека прекратил всеобщее недоумение. Человек этот прибежал из Сольской долины. Он рубил лес и должен был проходить мимо хижины, в которой произошло двойное убийство. С удивлением увидев следы возле этой хижины, брошенной так давно, он вошел в нее. Там страшное зрелище предстало перед его глазами. Два трупа лежали окровавленными среди комнаты, трупы двух бедняг, хорошо известных в этом краю, двух нищих: слепого и калеки.

– Если бы даже Кадрус и мог узнать об этом, я все-таки скажу, что это сделали Кроты. У нищих был на шее знак их атамана. Я знал, что это нищие из Магдаленского замка, и потому прибежал сюда. Но я хочу, чтобы меня защитили.

Савари с торжеством обратился к Фуше:

– Неужели вы еще не видите во всем этом руку Кадруса?

Фуше вместо ответа на вопрос, сделанный ему, в свою очередь обернулся к Фоконьяку:

– А вы что думаете об этом, маркиз? – спросил он.

Фоконьяк был слишком хитер, чтобы высказать свое мнение, не узнав мнения других.

– После вас, ваша светлость, – ответил он. – Фоконьяк знает очень хорошо, чем он обязан вашей светлости, чтобы позволить себе высказать мнение прежде нас.

«Решительно, – подумал Фуше, – этот долговязый Дон Кихот, этот маркиз со смешной, но оригинальной осанкой, гораздо хитрее, чем я думал».

– Я все-таки думаю, – сказал он, – что не Кадрус совершил здесь кражу… Это самое обыкновенное воровство. Что касается убийства двух нищих, то, может быть, эти два человека отказали в своем содействии Кротам относительно чего-нибудь другого, а те и убили их. Я не вижу причин для вмешательства высшей полиции. Любезный товарищ, – обратился он к Савари с легкой иронией, – до свиданья! Обязанность призывает меня в другое место, я оставляю вас.

– Император непременно хочет уничтожения Кротов, – ответил Савари со скрытой колкостью, – и моя обязанность повелевает мне повиноваться воле моего государя.

– Как вам угодно, – сказал Фуше, низко поклонившись.

Министр полиции сел в свою карету. Это было сигналом для всех. Судьи и жандармы отправились в хижину в лесу. Жорж и Фоконьяк сели на лошадей, простившись с Гильбоа, который вместе с Шардоном и под предлогом нездоровья выпросил позволение остаться дома. Дело в том, что хозяин и управитель совсем растерялись. Но они узнали то, чего Гильбоа не знал, потому что не рассматривал трупы, а именно что нож Кадруса зарезал слепого и калеку.

Вмешательство разбойника и возвращение Жанны в замок были двумя тревожными обстоятельствами. Быстрота, с какой привезли молодую девушку обратно, не позволяла ему сомневаться, что ее спаситель принимает в ней живейшее участие. Во всем этом приключении Гильбоа и его сообщнику было от чего расстроиться. Шардон при каждом восклицании своего хозяина только одним словом объяснял все.

– Это сделал влюбленный! – говорил он.

Так как действительно это слово подавало ключ к тайне, Гильбоа и управитель обещали себе окружить замок тайным, но ежеминутным надзором.

– Наверное, птица прилетит порхать около клетки, – говорил Гильбоа. – Пусть сама же попадет в силки.

В то время как судьи, сопровождаемые Савари, отправлялись на место преступления, во время совещания хозяина замка с управителем, Жорж и Фоконьяк спокойно возвращались в свою гостиницу. Как люди, которым не к чему торопиться, они поехали по самой длинной, но самой тенистой и приятной дороге.

– Что было с тобой? – вдруг сказал Фоконьяк. – Отчего ты не сказал ни одного слова?

– Я изучал, – ответил Жорж.

– Изучал что?

– Лицо Гильбоа.

– Ну?

– Это Гильбоа похитил племянницу.

– Он?

– Я в этом убежден, – подтвердил Жорж. – Мало того, я угадываю причины, заставившие действовать его и его сообщника.

– Кто же его сообщник?

– Его управитель Шардон.

– Вижу, вижу! – сказал Фоконьяк с быстротой, которую внушает привычка постоянно хитрить. – Это вовсе не глупо! Девочку, которая не хотела и слышать о браке, похитили насильно, чтобы испортить ее репутацию и принудить выйти замуж. Это было бы великолепно, если бы мы не помешали. Какой хитрец этот Гильбоа!

– Я боюсь, чтобы он не раскрыл нас когда-нибудь. Он так лукав!

– Ну, мой добрый друг, – ответил Фоконьяк с величайшим равнодушием, – я предпочитаю сам ущипнуть дьявола, прежде чем он меня ущипнет. Я напущу Белку на этого доброго Гильбоа. Нам нужны доказательства его преступления. Мало того, молодец этот, должно быть, решается на такие вещи не в первый раз. Он, верно, делал уже разные гадости заодно со своим управителем. Белка не будет терять его из вида ни днем, ни ночью. Он будет следовать за ним с ветви на ветвь по извилинам дороги, когда этот Гильбоа вздумает прогуливаться. Он будет подстерегать, когда он станет есть. Он будет видеть, как он спит. Окна, отдушины, сточные трубы – все дороги хороши, когда негодяй хочет достигнуть своей цели. Разве уж вмешается сам Сатана, если Белка не доставит нам способа погубить этого Гильбоа, черт его побери! Мне пришло в голову, – вдруг прибавил Фоконьяк, обернувшись с живостью к своему другу, – не попросить ли нам руки племянниц у этого старого скряги? Это очень упростило бы дело.

– Какая гнусность! – вскричал Жорж.

– Почему? – спросил Фоконьяк, удивленный негодованием своего друга.

– О, какая низость! – прошептал Жорж. – Увлечь с собой в круг бесславия молодую и безукоризненную девушку, которая ничего не понимает в жизни!

– А чего церемониться? – ответил Фоконьяк. – Отчего не поступить с нею, как с другими? Когда она тебе надоест, брось ее. Разница только та, что у этой девочки, говорят, миллионов тридцать. Взять такое приданое что-нибудь да значит. Притом чтобы промотать подобное состояние, нужно много времени, так что ты долго будешь составлять счастье твоей инфанты…

– Никогда! – перебил его Жорж. – Никогда не сделаю я подобной гнусности… Я даже запрещаю тебе говорить мне о Жанне.

Тон, которым были произнесены эти последние слова, заставил Фоконьяка замолчать. Он только подумал: «Решительно, мой любезнейший друг становится идиотом. Я скоро куплю ему прялку взамен его знаменитого ножа».

Глава XX

Как Фоконьяк перетолковал манию Наполеона

С судебным следствием случилось то, что должно было случиться. Оно сбилось со следа. Император ничего не мог узнать, кроме того, что Кроты грабили окрестности Фонтенбло. Он разбранил Савари, Фуше и всю полицию, а потом приказал устроить охоту на другой день после преступления. Он хотел осмотреть хижину, где было совершено убийство, не подавая вида, поэтому охота должна была направиться в ту сторону. Фоконьяк и Жорж также были приглашены. Они находились в большой милости после свидания с Фуше.

Наполеон был неважным охотником. Тогдашние мемуары наполнены рассказами о его неловкости, однако он все же охотился. Наполеон, имевший свои слабые стороны, в качестве выскочки хотел отличиться на охоте, но ничего в ней не понимал. Поэты писали когда-то, что охота есть изображение войны; это было справедливо во времена Гомера, справедливо и в наше время в Африке, но вообще сравнивать охоту с настоящей войной – нелепость. Охота есть искусство и наука особого рода. До революции охота входила в часть воспитания знатных вельмож. Французские короли все были искусными охотниками. Но Наполеон ничего не понимал в этой науке и не имел инстинкта этого искусства; он втайне служил предметом насмешек для дворян своей свиты. Он это знал, и ему хотелось бы, как Генриху IV, рогатиной убивать вепря; ему хотелось бы нанести последний удар оленю, загоняемому собаками; но у него недоставало меткости взгляда и физической смелости. И все-таки он охотился с неистовством.

Когда император удовлетворил свое любопытство в хижине, охота началась. Несколько часов все шло хорошо. Позавтракали. Но потом, когда опять начали охотиться, разразилась сильная гроза. Император успел укрыться в какой-то хижине. Человек десять приютились вместе с ним под этой кровлей, и между прочими обер-егермейстер, шталмейстер и Савари. Наполеон – надо отдать ему справедливость – губил на войне сотни тысяч, но побоялся бы подвергнуть своего камердинера опасности воспаления легких и велел обер-егермейстеру отпустить всех, кто не найдет себе убежища.

Человек сто придворных тотчас исчезли, чтобы отыскивать себе укрытие. Только Фоконьяк и Жорж остались. Гасконец, человек находчивый, нашел дуб с очень широкими ветвями, разложил на них свой плащ и, сделав палатку, встал под ней. Жорж последовал его примеру. Оба, верхом, выдерживали таким образом грозу. Маршал Бертье увидел их из хижины и улыбнулся.

– Государь, – сказал он, – вот два оригинала, которые просят у вас полк и доказывают вам теперь, что они умеют стоять на биваке.

Наполеон рассеянно взглянул на дуб, видневшийся в маленькое окно, и, приметив лицо Фоконьяка, начал смеяться.

– Этот похож на Дон Кихота, – сказал он. – А как зовут его товарища?

– Кавалер де Каза-Веккиа, государь, – ответил Савари.

– Старинная ломбардская фамилия?

– Да, государь.

– И вы говорите, что он хочет полк?

– Он упорно утверждает, что Каза-Веккиа, хоть бы и незаконнорожденный, может принять только полковничий чин. У этого молодчика невероятные притязания!

– У него умный и храбрый вид, – заметил император.

Он понюхал табак. Савари наблюдал за ним. Император сделал легкий знак, и все стали поодаль. Наполеон сказал генералу:

– В первый раз, как у вас будет какое-нибудь трудное поручение, требующее мужества, отдайте его этому дворянину. Он хочет чин полковника, пусть его заслужит.

Очевидно император хотел привязать к себе во что бы то ни стало человека с таким знатным именем. Савари лукаво улыбнулся.

– Хорошо, государь, – сказал он.

«Экое счастье этим дворянам! – думал он. – Знатное имя, герб, даже незаконнорожденного, обеспечивают карьеру при дворе Наполеона Первого, коронованного солдата, который хочет разыгрывать роль дворянина и корчит Людовика Четырнадцатого!»

Савари, не любивший дворян, задумал дать Жоржу опасное, невозможное поручение, в котором тот потерпел бы неудачу. Этот добрый Савари всегда поступал так. Таким образом обесславил он Гюлена, этого храброго генерала, скомпрометировав его в деле герцога Энгиенского, потому что Гюлен не захотел участвовать в каком-то полицейском плутовстве. Того, кто не хотел грязнить себя так, как он, Савари забрасывал грязью.

Император, походив по хижине – придворные сторонились, чтобы дать ему дорогу, – наконец остановился у окна. Там, по своему обыкновению, он стал стучать пальцами по стеклу, смотря как льет дождь.

– Жорж, – сказал гасконец, – мы мокнем, как лягушки, но если ты хочешь, мы войдем в хижину.

– Ты сошел с ума. Император велит нас прогнать.

– Ты ошибаешься. Он улыбается нам и стучит в стекло, приглашая нас войти.

Не дожидаясь возражений своего друга, он сошел с лошади, привязал ее за узду, а потом сказал:

– Ты пойдешь?

– Но что ты ему скажешь? – заметил Жорж.

– Навру чего-нибудь.

Жорж имел слишком много смелости в характере и слишком много доверия к своему другу, чтобы отступить; он пошел за гасконцем.

Фоконьяк смело вошел и прямо подошел к императору с бесстыдством, заставившим придворных побледнеть. Наполеон нахмурил брови. Такая бесцеремонность крайне не понравилась ему. Гасконец поклонился раздраженному императору и сказал:

– Государь, мы с товарищем пришли спросить, которого из нас зовете вы или спрашиваете обоих нас?

В эту минуту Жорж поклонился в свою очередь, молча и с тем величественным видом, который поражал императора несколько раз. У этого молодого человека было то изящное обращение, которого недоставало выскочкам нового двора. Пока Наполеон, пораженный изящной наружностью Жоржа, молчал, Фоконьяк, согнувшись вдвое, продолжал:

– Если мы вашему величеству нужны, то мы телом и душой к вашим услугам.

– Вы ошибаетесь, – строго сказал Наполеон, – я вас не ждал.

– Тысяча извинений! В другой раз не буду верить ни глазам, ни ушам.

– Это что значит?

– Мне показалось, будто августейшие пальцы вашего величества стучали в стекло. Я сказал себе, что император и король, царствующий над шестьюдесятью миллионами подданных, бросил благосклонный взгляд на нижайшего из своих слуг, и поспешил явиться. – Потом с глубоким вздохом он прибавил: – Кажется, я ошибся.

Император угадал смелую хитрость Фоконьяка и засмеялся.

– Господа, – сказал он, – вы мне не нужны. Вы, кажется, имеете обыкновение просить высокую цену за свои услуги, к которым мои средства не позволяют мне прибегать. Но идет дождь… Так как вы уже здесь, то останьтесь.

– Благодарю вас, государь, – сказал Жорж, оставив без внимание иронию, заключавшуюся во фразе императора.

– Вы не только отец, вы мать ваших подданных, государь! – сказал Фоконьяк.

Наполеон повернулся к ним спиной и опять начал стучать в стекло. Но дождь мало-помалу переставал. Сильные грозы непродолжительны. Небо прояснилось, когда Жорж, услышав лай собак, сказал обер-егермейстеру:

– Кажется, свора приближается сюда?

– Да, – сказал Бертье. – Государь, – прибавил он, – эта косуля знает ремесло придворных. Она хочет в конце грозы быть убитой вашим величеством. Невозможно быть вежливее!

– Извините, ваша светлость, – сказал Жорж, прислушавшись, – но это не косуля.

– А что же это такое? – спросил Бертье.

– Кабан. Он ранен.

– Вы почем это знаете? – спросил император.

– Мы, государь, родимся охотниками. Я слышу это по тому, как он ломает сучья. Это огромный зверь. Он не поддастся собакам.

Император не стал больше слушать.

– На лошадей, господа! – приказал он.

У Бертье не было опытных егерей, и он не знал, что ему делать, так что охоту повел Жорж. Собаки загнали кабана к скале и окружили его, но уже несколько трупов валялись на земле.

– Как прикажете, государь? – спросил Жорж. – Убить его?

– Да! – сказал Наполеон.

Он был несколько бледен. Ему хотелось когда-нибудь доставить себе удовольствие убить зверя рогатиной, но каждый раз, когда представлялся к тому случай, он чувствовал, что хотя он великий человек, но не мог позволить себе воевать с кабанами Фонтенбло, как делали его предшественники.

– Ружьем или ножом, государь? – спросил опять Жорж с равнодушным видом.

– Ножом, – сказал Наполеон.

Фоконьяк уже сошел наземь.

– С вашего позволения, государь, – сказал он. – Кавалер, – обратился он к Жоржу, – вы очень хорошо знаете преимущество вашего звания, чтобы оспаривать у меня первенство. Фоконьяки – маркизы. Это не для того, чтобы сделать вам неприятность, но я поступил бы низко, если бы не предъявил права на первенство.

«Эти дворяне, – подумал император, – хотя и бывают смешны, но у них есть гордость, искупающая все».

Гасконец обнажил свой нож. Странное лезвие сверкнуло на солнце, показавшемся опять на небе. Лезвие это имело грубую и зловещую форму ножей мясников.