Настасья Алексеевна. Книга 4

Уйти от такого стола голодным было невозможно. В отличие от приёма у губернатора здесь был фуршет. Все выстроились вдоль стола, на котором горками возвышались пустые тарелки, брали ложки, ножи и вилки, накладывали, долго выбирая, что взять в первую очередь из богатого разнообразия и отходили к маленьким столам на четверых человек каждый, расположенные по правую и левую стороны зала, ставили наполненные до отказа тарелки и, не усаживаясь сразу, шли в противоположный конец зала, где почти как за прилавком стоял шахтёр Ваня, очень миловидный молодой парень, одетый в сюртук с галстуком бабочкой, и разливал в бокалы вина и в рюмки водку и коньяк, кому что больше нравилось.

Почему именно Ваня исполнял роль кельнера, было известно немногим. Просто он недавно подружился с бухгалтером консульства Татьяной и собирался жениться на ней. Вот она-то и предложила своего Ваню в качестве помощника на приёме. И справлялся он со своими обязанностями вполне сносно, не говоря ни слова, а вопросительно глядя на подходивших и быстро реагируя на их просьбы, сопровождавшиеся жестами, наливая кому шампанское, кому красное или белое вино, кому водку или коньяк, если уже заканчивались наполненные заранее рюмки.

Наконец все почти справились с приготовлениями к приёму пищи, и за большим столом появился консул с бокалом шампанского в руке. По правую руку стала его жена, а по левую переводчик Платон. Рядом с невысоким Платоном, казавшимся совсем мальчиком, возвышались подчёркнуто высокая стройная фигура губернатора Улсен и не меньшего ростом горного инспектора Вика.

Все поняли, что пришла минута открытия вечера, а потому надо подойти к столу. Гостей было много, так что не все даже уместились у стола на первой линии, однако это никого не смущало. Стоявшие сзади так же весело улыбались, переговариваясь друг с другом.

Но вот разговоры постепенно стихли. Николай Григорьевич начал речь. Его глаза излучали искреннюю радость по поводу встречи с полюбившимися ему норвежскими друзьями. Он испытывал счастье от сознания того, что ему удавалось способствовать сохранению добрых отношений между советскими и норвежскими посёлками, между жителями которых проходили часто только спортивные состязания, но не военные конфликты. Это и звучало в его спокойной размеренной речи. В ней сквозили нотки грусти от предстоящего расставания и надежды на память о всём хорошем, что было.

– Да, Советский Союз, к великому сожалению, распался, – говорил он, – однако я верю в то, что наши народы будут дружить и дальше. Так выпьем же за дружбу между нашими народами. Сколь!

Это был беспроигрышный тост. Все дружно закричали:

– Сколь!

Несколько ответных слов с благодарностью за приглашение и чудесно организованный приём произнесла губернатор.

В это время в противоположном конце зала, в непосредственной близости от столов с напитками, в нарядных русских костюмах выстроилась группа певцов, и, как только губернатор кончила говорить, заиграла гармонь и грянула песня «Калинка». Успев чокнуться друг с другом и опустошить бокалы с шампанским, норвежцы, немедленно повернулись в сторону ансамбля и подхватили всем знакомый припев:

Калинка, калинка, калинка моя.

В саду ягода малинка, малинка моя.

Потом под русские песни о зиме, о Катюше, о России гости с удовольствием поглощали пищу, не уставая подходить к напиткам, и, наконец, принялись танцевать в центре зала. В заключение бала ведущая певица Галина, одетая в белоснежный наряд русской красавицы, голова которой была увенчана золотистой короной, повела гостей цепочкой в хоровод. Он проходил и между столиками, захватывая сидящих за ними и консула с женой, и губернатора с горным инспектором, и Евгения Николаевича с Настенькой, пытавшихся избежать этой участи, но не сумевших отказать требованию Галины, и стоявшую неподалеку Эллен. Русский хоровод объединил всех: русских и норвежцев, серьёзных и легкомысленных, влюблённых и нелюбящих, политиков и аполитичных, спорщиков и инертных. Главное – здесь не было равнодушных. Взявшись за руки, единой цепочкой, под одну музыку они, разные по характерам, обычаям и положению люди, в едином порыве танцевали один танец, и все были равны друг другу.

5.

Евгений Николаевич сидел в кабинете, задумчиво глядя на лист белой бумаги, лежавший на столе. Он собирался писать письмо жене. Конечно, можно было переслать его факсом в управление треста. Оттуда позвонят домой, жена зайдёт в контору и заберёт написанное в тот же день. Это быстро, но разве хочется, чтобы все могли прочитать твои мысли, обращённые одному человеку? Вот и приходится вкладывать письмо в конверт, покупать норвежскую марку и отправлять по норвежской почте. Так письмо дойдёт за неделю. Норвежские самолёты летают на архипелаг почти каждый день. Если же отправлять письма российской почтой, то есть ожидать прилёта самолёта из Москвы в Лрнгиербюен, то, как минимум, месяц, а то и два в зимнее время пройдёт, пока письмо достигнет адресата.

Можно, правда, звонить домой по телефону. Однако международная связь стоит дорого. А переговоры с официального телефона в конторе всегда фиксируются и ежемесячно нужно отправлять отчёт в трест с указанием номеров телефона и времени разговора. Так что домой Евгений Николаевич звонил крайне редко и только для того, чтобы узнать, что с женой всё в порядке и сказать пару слов о себе. Иногда он позволял и Настеньке переговорить со своим домом, но только в его присутствии и очень коротко.

Настенька. Она стала головной болью для Евгения Николаевича. Разумеется, не по причине её работы. Тут вопросов не было. Языком владела она хорошо, как английским, так и русским. Грамотная во всех отношениях, она много работала, часто засиживалась допоздна, пока Евгений Николаевич, сам любивший трудиться над письмами и протоколами далеко за полночь, не прогонял её спать.

Вопрос состоял в другом. Они были давно друзьями. Но пока был жив её муж Володя, отношения складывались чисто дружескими. И даже когда Володя умер, а в стране произошёл переворот, и Евгений Николаевич предложил Настеньке поехать с ним на Шпицберген, он не думал ни о чём ином, как о том, чтобы помочь девушке справится со своим горем и уйти от проблем в стране, хотя как их можно было избежать? Они преследовали всюду. Однако, оказавшись за тысячи километров от жены, и когда рядом находится одинокая красивая женщина, с которой ты дружишь, с которой ты постоянно связан и работой, и хождением в столовую, и плаванием в бассейне, и игрой в настольный теннис, и поездками на снегоходах, когда все вокруг подозревают, что вы с нею любовники, не думать о близости с нею выше сил мужчины.

Он женат, а что это значит? Детей у них до сих пор нет, а познакомились и поженились они с Люсей уже давно. Память всегда готова и услужливо представляет картины прошлого.

Евгений Николаевич, тогда ещё просто Женя, хоть и работал уже в книготорге в должности заместителя директора, будучи в активе городского комитета комсомола, был приглашён на очередное комсомольское мероприятие, проводившееся в этот раз в Гурзуфе, в международном студенческом лагере «Спутник». Как всегда на таких вечерах, было весело, пели хором комсомольские песни, танцевали, устраивались конкурсы. Женя часто бывал в числе заводил. Он брал в руки микрофон и запевал:

Главное, ребята, сердцем не стареть.

Песню, что придумали, до конца допеть.

В дальний путь собрались мы, а в этот край таёжный

Только самолётом можно долететь…

И десятки молодых голосов ребят, никогда не бывавших в тайге, но готовых в любую минуту туда отправиться вместе с запевалой, дружно подхватывали:

А ты, улетающий вдаль самолёт,

Сердце своё сбереги!

Под крылом самолёта о чём-то поёт

Зелёное море тайги.

Им, поющим, казалось, что они тоже, как Женя, запевающий песнь популярного певца Эдуарда Хиля «Смелость города берёт» готовы уезжать на край света строить новые города, и потому они вторили ему хором:

Город нас переживёт, -

Нашу песню споют тогда:

– Смелость города берёт,

Смелость города берёт,

Смелость строит города!

Счастливый, Женя оставлял микрофон, сходил со сцены и устремлялся в танец с первой попавшейся девушкой, упоённо кружился в вальсе, отплясывал, лихо раздвигая каблуки туфель, чарльстон, отдыхал душой и телом, с затаённой усмешкой глядя на партнёршу, в медленном танго. Он принадлежал всем и всех любил, никому не отдавая предпочтения. Он был частью целого общества, такого же как он взбалмошного, мечтающего о подвигах, желающего делать жизнь лучше, чище, красивей, общества, которое называлось советская молодёжь.

В детстве, читая о подвигах лётчика Гастелло или о Маресьеве, он мечтал поступить в лётное училище и летать на самолётах. Читая о том, как водолазы поднимают из морских глубин затонувшие суда, возмечтал о подводной жизни в скафандре на голове. А здесь, танцуя и отгадывая ответы на кроссвордные вопросы ведущего вечера, он мечтал стать журналистом, хотя и поступил учиться на заочное отделение института иностранных языков, полагая, что одно другому не мешает. Потому на каждом комсомольском вечере он любил запевать главную песню журналистов со словами:

Трое суток шагать,

Трое суток не спать

Ради нескольких строчек в газете.

Если бы снова начать

Я бы выбрал опять

Беспокойные хлопоты эти.

И по взмаху его руки молодёжь хором повторяла последние три строки. Так было и в этот раз. Молодёжь жила, росла, воспитывалась песнями. Какие были песни, такими были и их почитатели или, по крайней мере, старались быть такими.

Выходя из здания «Спутника», Женя увидел двух девушек, как выяснилось, поджидавших его.

– Женя, ты один? Ты нас не проводишь?

Его нисколько не удивило, что незнакомые девушки обратились к нему по имени. Он давно привык к тому, что его все знают.

– Конечно, пойдёмте, – охотно согласился он.

Девушкам было едва ли по восемнадцать лет. Обе были среднего роста, чуть ниже Жени, у обеих были короткие причёски, на обеих были летние относительно короткие цветастые платьица чуть ниже колен и с короткими рукавами.

– Меня зовут Люся, – сказала одна басовитым голосом.

– А меня Валя, – сказала другая.

Так они познакомились и пошли по тёмной набережной Гурзуфа, охваченные совсем недавно упавшей на город ночью. Справа мирно размеренно плескалось море, которое было заметно лишь по белым всплескам падающих маленьких волн, убегающих совсем недалеко, и тут же исчезающих на сером песке, едва просматривающемся при свете редких фонарей набережной.

Валя что-то щебетала по поводу конкурса с перетягиванием каната, когда они были в команде Жени и неожиданно все попадали, перетянув группу противников через черту, а Женя Валю и Люсю даже не заметил.

– Ну, где ему было заметить, – пробасила Люся, – он же стоял первым и тоже упал.

Весело вспоминая эпизоды вечера, они шли втроём, когда вдруг Валя остановилась и, сказав, что что-то забыла в зале, быстро убежала, оставив Женю и Люсю одних. С этого всё и началось.

Сначала они долго шли молча. Потом Люся предложила:

– А хочешь, мы поднимемся вон на ту скалу? Я там ходила. Подняться можно.

Это был выступающий в море мыс, возвышавшийся над водой метров на десять. Со стороны берега он был сначала пологим, потом тропа круто взбиралась вверх, но там шли проделанные кем-то ступеньки, а на самом верху их ожидала небольшая площадка.

Будь здесь Женя один, ему могло бы показаться страшным на такой высоте над невидимым внизу морем. Оно ощущалось, его дыхание доставало сюда и, казалось, притягивало к себе, манило. А над головой в абсолютно чёрном небе ярко сияли звёзды. Только луны не было. С нею было бы светлее и сказочнее. Да, могло быть страшно, но рядом была девушка, а Женя был поэт. Он взял её за руки, боясь, что она упадёт в море. Она приблизила к нему своё лицо. Звёзды отражались в её глазах. Молодые люди, как море, оба тяжело дышали. Земные мысли вдруг отошли куда-то в небытие. Остались волшебные чувства, о которых невозможно думать и можно только повиноваться им.

В этот вечер, после того, как они расстались, уехав последним рейсом автобуса в Ялту и разойдясь по своим домам, он долго не спал и писал стихи:

Ты шла, плыла, летела в гору…

И вот он славный пятачок.

Две бездны здесь столкнулись в споре,

Столкнулись вдоль и поперёк.

Морская чёрная стихия

Манила томной глубиной.

Мечтой уже над ней парил я.

Вслух разговаривал с тобой.

И на пьянящей высоте

Ты наконец сказала: «Стой!»

Ты стала ночь, как я хотел,

А я ласкающей волной.

Через несколько дней Люся пришла на работу к Жене в книжный магазин, где находился его кабинет. Был конец дня, и они пошли по летней, залитой вечерним солнцем набережной, но уже не в Гурзуфе, а в Ялте.

Ленкоранские акации с пушистыми розовато-фиолетовыми цветами, нежными недотрогами, раскрывшими свои тонкие щупальца над зеленью такой же нежной зелёной листвы, свисали почти над головами прохожих, едва не задевая их своими раскидистыми ветвями. А рядом возвышались либо сосны, либо кедры, либо кусты благородного лавра, под тенью которых приятно радовали глаз цветочные клумбы.

Но это всё по одну сторону набережной, там, где за этой буйной зеленью шёл узенький тротуар, примыкающий к низкому парапету из диорита, отделяющему верхнюю набережную от её нижней части, являющейся одновременно и местом для прогулок и в то же самое время местом причаливания не только множества катеров, но и больших океанских лайнеров, с бортов которых сходят прямо на набережную сотнями отечественные и иностранные туристы.

Как правило, море в этой части набережной спокойно, так как надёжно прикрытое далеко в море выступающим молом с башней маяка на конце, оно даже в сильный шторм успевает разбить свои бушующие волны о мощные стены пирса, и сюда докатываются лишь его всё ещё волнующиеся, но заметно сбавленные отголоски.

По другую сторону набережной перед старинными двухэтажными зданиями, построенными ещё в прошлом веке, прижимаясь друг к другу, теснятся магазины и рестораны, а перед ними, как бы специально отделяя праздно гуляющих отдыхающих от спешащих в магазины покупателей и стремящихся идти не по центру, а по краю набережной, выстроились разлапистые пальмы и кусты лавровишни.

Дальше, если идти в сторону гостиницы «Ореанда», набережная меняет свой вид. Портовая часть заканчивается, и начинается открытое ветрам море. В ненастную погоду, разыгравшись, оно иной раз не довольствуется тем, что разбивается о нижнюю набережную, а докатывается веером брызг до редких смельчаков, находящихся на верхней набережной у самого парапета. И потому справа, поддерживая всё же зелёный вид набережной, растёт уже не благородный лавр, который не смог бы устоять против солёной пыли, несущейся с моря облаками в непогоду, а стройный ряд вечнозелёного тамарикса, очень выносливого растения, ставшего на страже между людьми и морем.

В этот день общественные распространители, или, как их называли, – пропагандисты книги, работой которых руководил Евгений Николаевич, а в данном случае учащиеся школы-интерната, уже свернули свои раскладные столики и сдали их вместе с оставшейся литературой в книжный магазин. Ещё совсем дети, они с большим энтузиазмом предлагали проходившим мимо отдыхающим купить что-нибудь почитать, справедливо полагая, что чтение облагораживает человека, делает его лучше. Иной человек прошёл бы мимо книжного прилавка с обычным продавцом, но остановится, видя весёлые, озорные и в то же время убеждённые детские глаза, верящие, что книги читать надо.

Но сейчас их уже не было. Женя шёл с девушкой, весьма смущённый от сознания того, что совершенно не знает её, но она неожиданно под влиянием ночных чар стала ему близкой. Почему? Как это произошло? Его окружало великое множество девчат, секретарей комсомольских организаций, в которых он организовывал народные книжные киоски. Некоторые из них недвусмысленно давали понять, что влюблены в него.

Однажды группой комсомольцев они пошли на несколько дней в поход по горам. На одном из ночных привалов после общего ужина у костра с песнями и шутками все утомлённые забрались в свои спальные мешки и заснули крепким сном. Женя в походе зацепился рукавом куртки о колючую ветку и разорвал его. Кусок материи висел почти у локтя, но Женя не переживал: мало ли что в походе происходит? Дома можно отдать маме – она зашьёт. Каково же было его изумление, когда утром он обнаружил, что рукав куртки аккуратно зашит. Это секретарь комсомольской организации хлебокомбината Валя Бердута встала рано утром, когда ещё все видели последние сладкие сны, ворочаясь и потягиваясь в спальниках, поднялась и принялась за починку, о чём её, конечно, никто не просил. Женя не сразу, но увидел, что рукав стал целым, и догадался, кто автор ремонта, да Валя и не отпиралась, а, потупив свои большие с зелёными зрачками глаза, сказав просто:

– А чего тебе ещё два дня ходить оборванным? Вот и зашила.

И книжный комсомольский киоск у неё работал очень хорошо. Женя был доволен, выделял премию киоску за отличную работу, добивался грамоты горкома комсомола. Но на личных отношениях это никак не отражалось. Женя всегда был очень занят по работе, разъезжая по всему Южному берегу Крыма, организуя в санаториях и на предприятиях торговлю книгами через народные магазины, а вечерами выполнял задания заочного института, и ни на какие свидания с девчатами не ходил. И вдруг ни с того ни с сего не то чтобы влюбился, а так вот получилось, что вечер провёл с девушкой как влюблённый.

Теперь Женя шёл с нею по набережной, искоса поглядывая на её вполне милое, но не так чтобы красивое лицо, на то, как она бросала на него взгляд исподлобья, и спрашивал, а Люся рассказывала о себе. И он узнал о ней почти всё. Узнал, что она из-за плохих мальчишек в классе бросила дневную школу, поступив в вечернюю, где теперь и учится в десятом классе, что мать её работает в магазине, а отец виноделом в совхозе «Гурзуф», сама она трудится на почте в отделе доставки.

С набережной они свернули на тенистую от высоких платанов Пушкинскую улицу, дошли до кинотеатра «Спартак», и Люся предложила сходить в кино. Женя поинтересовался, когда Люсе нужно идти в вечернюю школу и услышал беззаботное:

– Да я уже всё равно опоздала. Ничего, перебьются без меня сегодня.

В это время в кинотеатре шёл нашумевший фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», который Женя давно хотел посмотреть, чтобы составить своё собственное представление о широко рекламируемой картине, потому, плюнув на свои занятия, он согласился с Люсиным предложением.

Когда в зале погас свет, Люся осторожно прислонилась к плечу Жени, и он автоматически взял её руку и положил себе на колено. Они оба были охвачены тем же волнением, что и в Гурзуфе на скальном пятачке. Содержание фильма с трудом улавливалось, если доходило до сознания вообще. А при виде на экране толпы обнажённых людских тел в ночь на Ивана Купала, Люся вдруг наклонилась к Жене и прошептала в самое ухо:

– А у нас будет ребёнок.

Женя сжал ладонь девушки и долго не отпускал её. Это было знаком того, что её слова дошли до его сознания, но что именно он по этому поводу думал, она не узнала до конца фильма. Мысли же хлынули приливной волной, заслоняя всё, что шло на экране кинотеатра.

Она сказала: «У нас». Это означает, что и у него тоже. Ну, разумеется, этого следовало ожидать. Как же так? Совсем незнакомы и вдруг… Но кто же виноват? Да никто. Сам целовал, сам обнимал. Стало быть, так и нужно. Вот влип в историю. Ребёнок естественное следствие. И что же, надо жениться. Для родителей сюрприз. Такая неожиданность. Желательно поскорее, пока беременность незаметна. И друзья совершенно обалдеют от такого сообщения. Но что же делать? Не отказываться же от ребёнка. Он, конечно же, его – это ясно. А кто будет: мальчик или девочка? Впрочем, какое это имеет значение? Не придумывать же имя заранее? Ну, и ладно. Стану отцом. Всё нормально. Ну и где жить будем? У нас дома тесновато. Может, у неё? С чужими родителями? Какие они? Как примут известие? Захотят ли выдать дочку, почти ещё девчонку, за него, правда, отслужившего уже армию, но ещё студента-заочника?

Вопросы вставали один за одним и прервались лишь только, когда в зале вспыхнул ослепительно свет, все встали со своих мест и стали направляться к выходу, Женя услышал рядом с собой знакомый голос сидевшего совсем близко впереди Анатолия, корреспондента Ялтинской «Курортной газеты»:

– Женя, и ты здесь? У меня такое впечатление, что кто-то из нас дурак: либо авторы фильма, либо я. Но я себя дураком не считаю. Как ты думаешь?

– Да, да, Толя, привет тебе! – машинально ответил Женя, поднимая с кресла Люсю, продолжавшую сидеть с опущенной головой. – Ты, пожалуй, прав. Фильм странный. – И, уже обращаясь к Люсе, чтобы показать, что разговор с Анатолием закончен, сказал:

– Люся, не спи. Пора на выход.

Девушка поднялась и вскинула голову, вопросительно смотря в глаза Жене, словно желая увидеть в них ответ на главный для неё вопрос. Но не мог же он говорить о своём решении здесь, в кинотеатре, среди толпы. Он слабо улыбнулся и сказал:

– Пойдём-пойдём.

Выйдя из кинотеатра, Женя повёл Люсю через переход на Пушкинскую улицу, где они молча сели на скамейку под большим платаном, и тогда он неожиданно выдохнул из себя слова:

– Люся, ты не возражаешь, если мы с тобой поженимся?

Мгновенно руки девушки взметнулись вверх и обняли шею парня, а её губы прильнули к его губам, словно она только этого и ждала, словно ничего другого и не могло быть.

Всё правильно: ей было восемнадцать лет, а ему двадцать четыре. Они оба были молоды, и жизнь ещё казалась им игрушкой. Остальные события были делом техники.

Знакомство с родителями, свадьба, подарок молодожёнам квартиры в недавно выстроенном многоэтажном доме – это сделал отец Люси – а потом…

Прошло уже много времени, но до сих пор Евгений Николаевич не может вспоминать это без боли в сердце, которую он ощутил, когда вернувшись из служебной командировки в Москву, он узнал от необычно весёлой жены, что она сделала аборт, избавившись от предполагавшегося сына для того, чтобы его рождение не помешало Люсе окончить школу.

Между молодыми супругами состоялся серьёзный разговор. Сидя на супружеской кровати в спальне, Люся в ответ на горячие упрёки Жени вдруг рассказала о том, почему на самом деле она учится в вечерней школе, бросив дневную. Оказывается, когда она училась в девятом классе, напившийся допьяна отец, затащил дочку к себе в кровать и изнасиловал. Мать знала об этом, но осталась с отцом, и они всё сделали, чтобы об этом больше никто не услышал. Девочка забеременела. Ушла из школы, и мальчишки тут были не при чём. Сделали аборт. Год учёбы пропустила. Пошла на работу и в вечернюю школу. Характер девочки помрачнел. Взгляд исподлобья стал для неё обычным.

Слушая грустную историю, Женя переполнялся чувством жалости к Люсе, отчего сразу пропало возникшее, было, желание немедленно развестись, и чувством ненависти к её отцу. Теперь он понял, почему родители Люси так быстро купили им двухкомнатную квартиру в Ялте: они пытались загладить вину перед дочерью и отделить её от своей семьи. Пришло в сознание и то, что жена его не всегда бывает откровенна. Подумалось, что, может, и беременность, ставшая причиной их женитьбы, могла быть выдумкой. Но Женя не привык отступать от своих решений. Проверять не стал. И семья их не распалась. А потом, когда он закончил институт и работал уже профессиональным журналистом, он получил приглашение на работу в Москве, и, обменяв ялтинскую квартиру на московскую, они переехали в столицу.

Сейчас он думал над письмом жене и о Настеньке.

6.

Два или три раза в неделю, а то и чаще Евгений Николаевич и Настенька вылетали вертолётом то в норвежский посёлок Лонгиербюен для переговоров с губернатором Шпицбергена, то для встречи с директорами либо туристической компании СПИТРА, которая направляла многочисленных прилетающих самолётами туристов к русским, либо гостиницы, либо госпиталя, либо ещё кого-то, с кем российские посёлки имели контакты, и всякий раз при этом посещали обязательно почту, откуда забирали почтовые отправления для Баренцбурга, и бутикен, то есть норвежский универмаг, в котором закупали что-нибудь по заказам элиты шахтёрского посёлка, счастливых обладателей норвежских крон, полученных на собственном рынке за продажу русских сувениров.

Название Лонгиербюен посёлок получил по имени американского промышленника Джона Лонгиера, основавшего здесь посёлок при закладке угольного рудника в 1906 году. Вообще-то фамилия американца на английском языке Longyear, что в американском варианте транскрипции звучит, как Лонгйир, а в английском Лонгйиэ. У русских почему-то укрепился английский вариант звучания да ещё со звуком «р», но без буквы «й», которая по-русски вообще не звучит после согласного звука – Лонгиер. Окончание «бюен» в переводе с норвежского означает «город». Потому и называется Лонгиербюен, т.е. город Лонгиера.