Сокровище Картахены. Береговое братство. Морские титаны (сборник)

– Не знаю, как благодарить вас за вашу неисчерпаемую любезность, но все-таки мне совестно, что я стал причиной стольких хлопот.

– Не понимаю, о каких хлопотах идет речь, мой дорогой гость?

– Во-первых, такие ранние занятия…

Дюкрей засмеялся:

– Вы шутите! В колониях встают с зарей, чтобы воспользоваться утренней свежестью, и потому все дела делаются рано. Днем все закрыто, сиеста!

– Ну вот! – вскричал я с досадой. – Такое мое счастье!

– А в чем дело? – удивился он.

– Преглупая шутка! Представьте себе, мое нетерпение увидеть графа Анри де Шатограна было так велико, что я всю ночь не мог заснуть ни на минуту, но не вставал из опасения потревожить вас, поднявшись с петухами.

– Вы действительно заблуждались, – заметил Дюкрей, смеясь. – Я уже сделал, вернее, помог капитану сделать заем, в котором он нуждался, и добрых полчаса назад он, смею вас уверить, весьма довольный, отправился на Песчаный мыс с деньгами в кармане.

– В этом я не сомневаюсь!

– Потом я, как уже говорил, покончил с делами в канцелярии, прошелся вдоль гавани и, кроме того, отправил к графу де Шатограну нарочного, дабы предупредить о нашем приезде: так что нас ждут к завтраку! Потом я вернулся сюда, чтобы выкурить сигару в ожидании вашего пробуждения. Надеюсь, теперь вы уже не думаете, что стеснили бы меня, спустившись раньше. Но не стоит больше говорить об этом! Лучше выпьем по рюмке старого рома, закурим по настоящей сигаре – и в путь! Нам предстоит проехать с добрых три мили.

Сказано – сделано. Через пять минут мы уже ехали, отведав превосходного вина и выкурив по не менее превосходной сигаре. Двое чернокожих слуг в ливреях следовали за нами верхом на почтительном расстоянии.

Утро было великолепное, воздух теплый, освежаемый легким ветром. Мы ехали по дороге, содержащейся в таком же порядке, как аллеи королевского парка: по сторонам ее высились роскошные тропические растения, распространявшие приятную свежесть. Скрытые листвой, прыгали с ветки на ветку и звонко пели тысячи птиц. Необычные маленькие обезьянки, которые водятся исключительно на острове Сент-Кристофер, строили нам уморительнейшие гримасы.

Эти животные, заметим мимоходом, истинный бич для колонистов. Избавиться от них невозможно, а между тем они опустошают все поля.

После трех четвертей часа езды мы достигли подножия довольно высокого утеса. На вершине его стоял дом, вернее, великолепный замок, окруженный со всех сторон, кроме той, что была обращена к морю, роскошной растительностью. Он просто-таки утопал в море зелени.

– Видите этот замок? – спросил Дюкрей.

– Разумеется! И нахожу его великолепным.

– Склонитесь же перед ним, мой любезный соотечественник! На месте, где теперь высится этот великолепный замок, некогда стоял домик, построенный Монбаром по прибытии в Америку, первое его жилище в Новом Свете. Именно тут был составлен план знаменитой экспедиции, в результате которой Береговым братьям стала принадлежать Тортуга и часть Санто-Доминго. И именно к этому месту мы с вами направляемся.

– Гм! Весьма удачное место для гнезда хищной птицы, настоящее орлиное гнездо.

– Или ястребиное… Тот домик был подарен Монбаром своему матросу Медвежонку после блистательной картахенской экспедиции.

Разговаривая, мы поднялись по довольно крутой дороге, которая вела к замку, и оказались у обширного склона с террасами, окруженного стеной деревьев. Миновав решетчатые ворота необычной работы, мы несколько минут ехали по широкой аллее, окаймленной кустами молочая и алоэ, и наконец остановились у полукруглой мраморной лестницы, наверху которой стоял, ожидая нас, высокий старик с длинной белой бородой, с кротким и вместе с тем гордым выражением лица.

Я тотчас, вспомнив вчерашний рассказ моего хозяина, признал в старике графа де Шатограна: ошибиться было нельзя – так верен оказался набросанный Дюкреем портрет.

Нам был оказан самый радушный прием. Граф взял мое рекомендательное письмо, только для вида бросил на него взгляд и, дружески пожав мне руку, выразил удовольствие видеть меня у себя. Он пошел вперед, указывая дорогу в большую гостиную, меблированную во вкусе конца XVIII столетия, а точнее, последних лет царствования Людовика XVI. Когда мы вошли, там не было никого.

Граф пригласил нас к столу, чтобы слегка перекусить с дороги. По заведенному в этих местах обычаю, в каждой комнате принято держать наготове накрытый стол с разнообразными прохладительными яствами, дабы гость мог утолить первый голод или жажду, едва успев их почувствовать. Потом беседа была продолжена за сигарами.

Признаться, я довольно рассеянно поддерживал разговор. Еще с порога мое внимание привлекла великолепная картина с подписью: «Филипп Шампань, 1672». Это было одно из последних произведений великого живописца, скончавшегося в 1674 году.

На картине этой, грандиозной по своим размерам, была изображена гористая местность на острове Санто-Доминго. Справа был написан шалаш, рядом с которым полуодетый человек, лицо которого было едва видно, стоя на коленях, вялил мясо, а в глубине, среди деревьев густого леса, можно было различить испанских солдат, вооруженных длинными копьями и пробирающихся вперед с величайшей осторожностью.

На переднем плане, готовый ступить из рамы в гостиную, как живой стоял человек лет тридцати двух или трех, в рубахе из сурового полотна, покрытой пятнами крови и жира. На нем были широкие, до колен штаны и короткие сапоги из звериной шкуры. Рубаха была опоясана ремнем из крокодиловой кожи, за пояс которого, слева, были заткнуты четыре длинных ножа в большом чехле, тоже из крокодиловой кожи, да мешок с пулями и бычий рог – справа.

Человек опирался скрещенными руками на ружье с рукоятью, изукрашенной серебром. Две гончие мышиной масти, широкогрудые, с висячими ушами, и два кабана лежали у его ног. Человек на картине имел поразительное сходство с графом. Отличие было в возрасте и падающих на плечи волосах цвета воронова крыла. Но черты лица были те же, что и у хозяина замка: выразительные, тонкие и умные, и блеск во взоре был тот же. Солнечный луч падал на картину, а случайная тень придавала лицу запечатленного на картине мужчины отпечаток неизъяснимой грусти.

Без сомнения, этот сюжет был выхвачен из самой жизни тех грозных флибустьеров, или буканьеров, Санто-Доминго, которые не покорились могущественнейшим монархам. Судя по всему, на портрете был изображен предок графа, Медвежонок Железная Голова.

Я стоял, углубившись в созерцание, граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.

– А-а! – воскликнул он с пленительным добродушием. – Вас заинтересовала эта картина? Что вы можете сказать о ней, мой любезный соотечественник?

– Скажу, что это замечательное произведение, граф.

– Да, Филипп Шампань был гениальным портретистом, как вам, вероятно, известно.

– Так это портрет? – вскричал я с наивным простодушием.

– Портрет, – гордо вскинув голову, ответил граф. – Это портрет моего прадеда, капитана по прозвищу Медвежонок Железная Голова. Он пожелал быть запечатленным в костюме буканьера накануне возвращения во Францию после женитьбы.

– Как! – вскричал я, но вовремя опомнился и прикусил язык.

Граф улыбнулся:

– Разве вы не знакомы с историей этого знаменитого предводителя Береговых братьев?

– Весьма поверхностно, граф, и очень жалею об этом. Но никогда ничья биография не интересовала меня больше, нежели жизнь этой замечательной личности, – сказал я, продолжая рассматривать портрет.

В эту минуту раздался звонок, и граф провел нас в столовую, где уже находились несколько человек: три дамы и четверо мужчин, двоим из которых было от двадцати до двадцати пяти лет.

Двое старших мужчин были зятьями графа, а двое младших – его племянниками.

Граф представил меня, и все сели за стол.

– У меня еще есть два сына, – пояснил мне граф, – но сейчас они отсутствуют. Один из них – контр-адмирал и командующий эскадрой, крейсирующей у берегов Бразилии, другой – дивизионный генерал и теперь, кажется, находится в Риме.

Я провел в замке два дня, так как хозяин ни за что не хотел отпустить меня в Бастер.

Визит свой я повторил, а потом стал наведываться к графу все чаще и чаще, пока наконец не взял за привычку приезжать в замок каждый день и проводить вечер с графом и его семейством.

Граф оказался изумительным рассказчиком, что теперь встречается редко: хорошая, точная память его удерживала множество остроумных анекдотов из последних лет царствования Людовика XVI и первых – революции. Он был накоротке со многими знаменитостями двух этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей.

Граф де Шатогран был дружен с Дантоном, Камиллом Демуленом, обоими Робеспьерами, Сен-Жюстом, Фуше… Всех этих людей, оказавших столь громадное влияние на революцию, он представил мне совершенно в ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор.

Граф не навязывал своего мнения и не давал оценки, но откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя слушателям делать выводы из его слов.

Вечера пролетали с необычайной быстротой в занимательных беседах, перемежаемых иногда, но очень редко, музыкой. Замечу, кстати, что фортепиано, этот бич, изобретенный для терзания нашего слуха, проникло теперь даже на невинный остров Сент-Кристофер.

Однако одно обстоятельство огорчало меня: я часто пытался навести разговор на буканьеров – и каждый раз граф отклонял мою попытку, словно находил удовольствие в том, чтобы дразнить меня, не давая возможности прямо выразить просьбу, постоянно вертевшуюся у меня на языке.

Быстро миновал срок моего пребывания на Сент-Кристофере. Капитан Дюмон завершил починку своего судна и перевозил теперь на борт закупленные съестные припасы и пресную воду: через два дня судно снималось с якоря. Грустно мне было расставаться с добрыми обитателями замка, ведь они приняли меня, человека им чужого, с таким сердечным радушием. Я не имел сил проститься с ними и откладывал до последнего минуту расставания и разлуку, которая должна была стать вечной.

Однако следовало наконец собраться с духом и объявить о своем отъезде. На другое утро в восемь часов мы снимались с якоря, и мне уже с вечера надо было отправиться на Песчаный мыс, чтобы оттуда переехать на корабль. Капитан любезно известил меня, что шлюпка будет ждать у пристани до полуночи. Было около восьми вечера, я не мог терять более ни минуты.

Расставание прошло очень тяжело. Милое семейство графа привыкло ко мне, я стал для них близким другом. Все отправились проводить меня до ворот, где уже ждал слуга с двумя лошадьми, которых Дюкрей любезно одолжил мне для путешествия. Прощание длилось довольно долго, однако настал все же миг разлуки, и я уехал.

В одиннадцать часов я был на Песчаном мысе и уже заносил ногу в ожидавшую меня шлюпку, когда меня почтительно остановил слуга, мой проводник.

– Простите, господин, – сказал он, – их сиятельство велели вручить это вам. – Он протянул мне тщательно перевязанный и запечатанный пакет. – И еще их сиятельство просил передать на словах, что они посылают это вам на память, чтобы вы не забывали о семействе Шатогран.

Я взял пакет, вложил ему в руку луидор и сел в шлюпку.

Когда я пробудился следующим утром, мы уже шли под парусами и остров Сент-Кристофер виднелся на горизонте синеватым облачком, которое вскоре и вовсе исчезло.

Тут я вспомнил о таинственном пакете, переданном мне графом Шатограном таким странным образом. Я распечатал, вскрикнул и даже выронил пакет из рук от радостного изумления. Поспешно подобрав его с пола, я тотчас запер на задвижку дверь своей каюты, чтобы никто не мог мне помешать, и, расположившись у письменного стола, аккуратно разложил перед собой содержимое пакета.

Во-первых, там была адресованная мне записка. Содержание ее было следующим:

Любезный соотечественник!

Простите мне коварное удовольствие, с которым я как бы нарочно уклонялся от разговора всякий раз, когда вы заводили речь о моем благородном предке. Вы не должны сетовать на причуды старика.

Я разделяю ваше мнение, что о буканьерах и флибустьерах XVII века мало что известно или, что еще хуже, представления о них искажены.

Эпитетами «флибустьер» и «буканьер» ныне награждают грабителей, убийц, разбойников.

Однако не может быть ничего более ошибочного: флибустьеры скорее походили на портсмутских пилигримов. Подобно последним, они искали свободы совести и требовали свободных законов. И еще они стремились к свободе на морях, свободе торговли и к уничтожению ненавистного владычества испанцев, почти повсеместного в Новом Свете.

Флибустьеры были свободные мыслители и действительно свободные люди.

Франция обязана им лучшими своими колониями, Испания – утратой своего могущества.

Зло, содеянное ими, забыто, добро – осталось. Франция воспользовалась ими, заклеймив их кличкой пиратов, тогда как прежде вела с ними переговоры, признавала их право на существование и даже оказывала им покровительство.

Это последнее оскорбление естественно вытекало из ее неблагодарности за так великодушно оказанные ими громадные услуги, которые ей следовало бы вознаградить.

Вы видите, любезный мой соотечественник, что я не забыл ничего из наших коротких бесед о флибустьерах и, повторю, вполне разделяю ваш взгляд на них.

Примите в память о приятных часах, которые мы провели вместе, и в знак моего искреннего к вам расположения прилагаемую рукопись. Вся она принадлежит перу моего прадеда и представляет собой нечто вроде дневника, на страницах которого он ежедневно отмечал сведения, поистине драгоценные, не только о себе самом, но также и о некоторых самых известных своих товарищах.

С какой целью мой прадед вел сей дневник, я не знаю. Быть может, он собирался писать историю флибустьерства. Но если это и было первоначальным его намерением, он, без сомнения, отказался от него: я не нашел в архивах нашего дома ничего, что указывало бы на подобный факт даже косвенным образом.

Верьте,Анри граф де Шатогран.

Я поспешил развернуть рукопись. Дневник был написан на пергаменте, и древность его не вызывала сомнений: выцветшие чернила, форма букв, правописание – все доказывало, что сей документ действительно относится ко второй половине XVII столетия.

На первом листе стояло:

Заметки о некоторых самых замечательных авантюристах с островов Санто-Доминго и Тортуга, оставленные авантюристом Медвежонком Железная Голова с лета от P. X. 1650 до 1690 включительно.

Все же граф, уже отпустив меня, решил полностью удовлетворить мое любопытство. И я, чувствуя себя благодарным ему до глубины души, немедленно принялся за чтение, оторвавшись от рукописи, лишь дойдя до последней страницы. Потом я тщательно спрятал драгоценную рукопись.

…Прошло несколько лет. Множество событий, сменявшихся одно другим, заставили меня позабыть о прощальном даре графа. Однако несколько месяцев тому назад рукопись попалась мне на глаза, когда я искал какую-то книгу в своей библиотеке. И я перечитал ее даже с еще большим удовольствием, чем некогда на корабле. Тотчас по прочтении я положил рукопись перед собой и твердо вознамерился в самом скором времени подготовить ее для публикации.

И теперь эту рукопись я представляю читателю в собственном изложении. Ему судить, прав ли я был, когда извлек ее из забвения. Я и не думал несколько лет назад, когда случай привел меня на остров Сент-Кристофер, что в этом почти никому не ведомом уголке мира меня ожидает такая удача.

А теперь, как говорят испанцы, простите автору его ошибки.

Гюстав ЭмарПариж, 10 августа 1868 г.

Глава I

В которой автор встречается с капитаном Медвежонком Железная Голова

В пятницу, 13 сентября 16… года, в восьмом часу вечера светящаяся огнями гостиница «Сорванный якорь», расположенная на самом берегу гавани Пор-Марго и ставшая привычным местом сборищ флибустьеров и буканьеров с Тортуги и Санто-Доминго, пылала среди темной ночи, как горнило печи, и шум от криков, хохота, пения и звона бьющейся посуды несся из раскрытых навстречу свежему морскому ветру окон.

Обыватели – буканьеры, флибустьеры, вербованные работники, женщины, дети и даже старики – с любопытством толпились возле гостиницы, не обращая внимания на тарелки, стаканы и бутылки, то и дело летевшие в их сторону из окон, и весело примешивали свои возгласы к неистовому шуму, производимому тремя десятками пирующих за громадным круглым столом в большой зале.

В этот вечер в гостинице «Сорванный якорь» был устроен кутеж на флибустьерский лад, то есть до победного конца. От вина у пировавших побагровели лица, сверкали взгляды, гудели головы, бурлила кровь.

Капитан по прозвищу Медвежонок Железная Голова – один из самых грозных флибустьеров Тортуги – утром этого дня набрал из Береговых братьев экипаж в четыреста семьдесят три человека. Набор он совершал с величайшим тщанием, из самых отчаянных авантюристов, находившихся в это время в Пор-Марго, Пор-де-Пе и Леогане. Этой же ночью стоявший на рейде фрегат «Задорный» должен был сняться с якоря и отправиться неизвестно куда.

Перед выходом в море капитан собрал на прощальном пиру всех своих старых друзей. Самые знаменитые предводители флибустьерства сидели за столом и провозглашали тосты за успех таинственной экспедиции Медвежонка.

Тут были и Монбар Губитель, и Красавец Лоран, и Мигель Баск, и Дрейф, и Граммон, и Питриан, и Олоне, и Александр Железная Рука, и Жан Давид, и Пьер Легран, и Польтэ, и Дрейк, и еще много других Береговых братьев, быть может, не столь знаменитых, но не менее воинственных.

Бертран д’Ожерон, представитель власти Людовика XIV, губернатор Тортуги и французской части Санто-Доминго, сидел на почетном месте. По правую руку от него восседал виновник торжества – Медвежонок Железная Голова, по левую – Пьер Легран, молодой человек лет двадцати пяти, с тонкими и благородными чертами лица, помощник командующего предстоящей экспедицией.

Остальные флибустьеры расселись кто где.

Целая бригада несчастных работников, в драных штанах и перепачканных холщовых рубашках – по сути, в лохмотьях, – быстро и безмолвно, как привидения, сновала вокруг пирующих с блюдами, тарелками и винными жбанами, которые флибустьеры, забавы ради, время от времени бросали им в головы – разумеется, предварительно осушив.

Надо сказать, что Береговые братья все до единого прошли через этот тяжелый искус: обязанный работник, или данник, или вербованный, или попросту – слуга были лишь вьючными животными, несчастными, чье право на жизнь и смерть на долгих три года рабства было присвоено их господами.

Медвежонку, настоящего имени которого никто из присутствующих не знал, было в то время года тридцать два. Он отличался исполинским ростом и необычайной силой. Черные глаза Медвежонка сверкали, на правильных, красивых чертах его лица были запечатлены достоинство и воля. Густая черная борода, скрывавшая всю нижнюю часть лица и спускавшаяся на грудь, придавала его внешности выражение странное, роковое. Его движения были сдержанны, изящны, походка – благородна, голос – чист и звучен.

Как и у большей части Береговых братьев, в его жизни было что-то, что он тщательно скрывал.

Никто не знал, кто он и откуда. Все, относящееся к прошлой жизни, даже имя его, – все было покрыто тайной. Окружающим о нем было известно только то, что случилось с ним после его прибытия на Антильские острова. Пока еще довольно короткая, жизнь его была мрачна и печальна. В течение нескольких лет этот человек терпел жестокие муки, но ни одной жалобы никто от него не слышал, незаслуженное несчастье не сломило его. Вопреки обычаям флибустьеров, он жил уединенно, не стремясь сойтись с кем бы то ни было.

Словом, человек он был незаурядный.

Приведем два примера в доказательство этого утверждения.

Первое свидетельствует о необычайной смелости. В эпоху царивших повсюду суеверий он не побоялся сняться с якоря в пятницу тринадцатого числа с экипажем в четыреста семьдесят три человека.

Второе носило отпечаток еще большей оригинальности: куда бы он ни направлялся, его постоянно сопровождали две гончие и два кабана, страшно свирепых, однако живших между собой в самом добром согласии и преданных ему донельзя.

Даже теперь, на пирушке, он не разлучался со своими спутниками: четвероногие друзья лежали у его ног, получая остатки самых лучших кусков с тарелки хозяина.

Капитан по прозвищу Медвежонок Железная Голова один из главных персонажей нашего рассказа, поэтому мы опишем в нескольких словах, что с ним приключилось со времени прибытия на острова.

Лет за шесть или семь до того времени, с которого начинается повествование, в Пор-Марго прибыло судно из Дьеппа. Корабль был нагружен разнообразными товарами, нужными колонистам. Кроме того, на нем находились восемьдесят пять вербованных, мужчин и женщин, которых агенты Вест-Индской компании[2] набрали во Франции за смехотворную цену, прельщая россказнями о том, что в колониях им предоставят заниматься своим ремеслом, например каменщика, плотника, доктора и даже живописца. Александр Оливье Эксмелин, впоследствии ставший историком Берегового братства, завербовался в Париже в качестве хирурга, а по прибытии на острова был продан с аукциона и три года оставался невольником одного из самых жестоких флибустьеров Санто-Доминго.

По обычаю, несчастные, о которых мы говорим, на другой день после высадки, несмотря на все их протесты, пускались с молотка на торгах и присуждались колонистам, обывателям и буканьерам, пожелавшим купить живой товар.

Один из этих бедняг, красивый молодой человек лет двадцати шести – двадцати семи, пытался было протестовать против вопиющей несправедливости, жертвой которой он стал, но ему тут же пришлось убедиться, что рассчитывать на поддержку местных властей не приходится и что его требования встречают лишь насмешки и грубые шутки. Тогда он склонил голову и, видимо покорившись своей участи, молча последовал за своим повелителем.

Его хозяином стал буканьер из внутренних земель Санто-Доминго, носивший имя Пальник. Неотесанный, грубый и злой, он находил наслаждение в том, что безжалостно терзал своего нового работника, заставляя его перетаскивать неподъемные тяжести, колотя без всякого повода, просто из желания помучить, и не давал ему иной пищи, кроме объедков, которые предназначались собакам.

Работник безропотно переносил все унижения и невзгоды, жестокости противопоставляя терпение и только стараясь еще больше угодить бездушному хозяину, в руки которого его привела роковая судьба.

Покорность эта нисколько не смягчала буканьера. Напротив, в кротости и послушании своего слуги он видел хвастливый вызов и увеличивал притеснения, только ища предлога, чтобы покончить с человеком, которого ничто, по-видимому, не могло лишить самообладания.

Однажды в палящий зной несчастный работник шел, сгибаясь под тяжестью трех сырых бычьих шкур. Он нес их на спине уже несколько часов, с трудом поспевая за хозяином. Тот всю дорогу ругал его напропалую и наконец, окончательно выведенный из себя упорным молчанием слуги, хватил его прикладом по голове. Бедняга грохнулся оземь, истекая кровью.

Поскольку слуга не подавал признаков жизни, хозяин, подождав с минуту, счел его мертвым. Не заботясь более о несчастном, Пальник взвалил себе на плечи бычьи шкуры и преспокойно пошел домой. Если кто-то случайно спрашивал, куда девался его слуга, он отвечал, что тот сбежал.

Тем дело и кончилось. О работнике все позабыли.

Однако бедняга не был убит и даже не был опасно ранен. Как только Пальник отошел на приличное расстояние, он открыл глаза, встал и, еще очень слабый, попытался, однако, идти в том направлении, куда ушел его хозяин.

Но в Америке он пробыл еще очень недолго, не привык к ее природе, не знал, как отыскать дорогу в обширных зарослях зелени… Он сбился с пути и проплутал несколько дней по лесу, не имея возможности определить, где он находится. Если бы ему удалось выйти на берег моря, он был бы спасен. Но он, наоборот, с каждым шагом удалялся от дороги, которую тщетно пытался отыскать.

Заблудившийся работник начинал томиться голодом. Положение бедняги было тем ужаснее, что он решительно не знал, как добывать пищу. Один-единственный друг остался верен ему в его несчастье: когда он упал, собака хозяина не захотела оставить его. Рассерженный упорством пса, Пальник наконец бросил его возле лежащего слуги, от которого считал себя избавленным навсегда.