Маятник

– Вам, полагаю, следует составить список пропавших вещей и бумаг. Но с этим можно повременить… Не хотите ли, все-таки, посмотреть на девочку? Как-никак, она была вашей помощницей.

– Да, она была… смышленая, – рассеянно кивнул Миронович, – Да что уж теперь… Нет, на труп смотреть не хочу, увольте… потом…

– Какое страшное преступление – убийство с изнасилованием! – с нажимом произнес Рейзин, глядя на хозяина кассы неприязненно и цепко.

– То есть как?! – взвился при этих словах Миронович, – Какое тут изнасилование, тут изнасилования нет, тут не может быть изнасилования! – громко и неожиданно возбужденно заговорил он.

Крайне озадаченный такой реакцией, Рейзин ответил ему:

– Почему же вы можете знать, что тут нет изнасилования, когда отказываетесь даже взглянуть на убитую?

Миронович, выдвигавший в это время попеременно один за другим ящики стола, отвлекся от своего занятия, строго глянул на пристава и весомо проговорил:

– Полноте, господин пристав, не ловите меня на слове. Оставьте свои детские приемы для голытьбы с Сенной. Я отработал в полиции 12 лет и толк в полицейской работе знаю. Какое тут может быть изнасилование, скажите мне? Зачем грабителям девочку изнасиловать-то?

– Известно зачем: удовольствия ради! – парировал пристав.

– Бандит идет на убийство, рискует угодить в каторгу и на всю оставшуюся жизнь остаться прикованным к пятипудовой тачке! Зачем ему терять время на девчонку? Да он за одни золотые часы, взятые из этой витрины, возьмет лучшую шлюху с Лиговки. А тут – возня, шум, гам. Вы посмотрите какой двор-колодец: здесь в окно крикнешь и весь дом услышит, что на первом этаже насилуют. Да, вот и векселей недостает! Хорошие векселя были, на предъявителя, на большие суммы, просроченные, хоть сейчас к взысканию предъявляй. Да их с руками и ногами оторвут в любой закладной кассе!

Черняк, внимательно выслушавший речь Мироновича, протянул ему несколько бумажек, найденных на полу, попросил посмотреть. Хозяин кассы стал их перебирать, тихо бормоча фамилии закладчиков.

– А векселя Грязнова нет ни в столе, ни здесь. На 50 рублей был вексель. А других вы не нашли?

– Нет, это все, – ответил Черняк.

– Скажите, Иван Иванович, а как вы провели вчерашний вечер? – спросил хозяина кассы Гаевский.

– Да очень просто провел, обыкновенно. Часов до девяти вечера был в кассе, потом поехал домой, на Болотную, дом 4 – там у меня квартира. Да, еще по пути, на Невском, попалась мне старинная знакомая, с ней перекинулся двумя словцами.

– Кто такая? – тут же поинтересовался Черняк, извлекая из жилета маленький блокнотик и такой же маленький остро отточенный карандаш. Он приготовился записать ответ Мироновича.

– Анна Филиппова, мещанка, живет рядом, на Невском, дом 51.

– А позже? – продолжал расспрашивать Гаевский.

– Да как всегда – дома переоделся к ужину. Сели поужинать с семьей. Потом все разошлись, а я еще остался за столом, пил чай. Потом лег спать.

– Прекрасно, – кивнул Гаевский, – И в котором часу вы приехали к себе на квартиру?

– Да я на часы и не смотрел. Наверное, в 11-м. Вы что же, алиби мое выясняете? Так все мои домочадцы могут подтвердить, что вечером я был дома.

Он держался уверенно, абсолютно спокойно, глаз не прятал, но только все равно было в нем что-то подозрительное и даже неприятное – уж больно многословен и активен он был в такой неподобающий момент. Ведь совсем рядом еще лежал труп хорошо знакомой ему девочки. И особенно подозрительным казалось то, с какой аккуратностью и самообладанием преступник действовал в кассе – он не разбил витрину, не сломал замки, лампу керосиновую затушил. Уж не для того ли, чтобы ненароком не устроить пожар? Неужели преступник – жестокосердный убийца! – заботился о сохранности имущества ростовщика-мироеда? Странно это было как-то…

Присутствовавшие в комнате обратили внимание на то, что неожиданно за окном все потемнело. Налетел порыв ветра, сквозняком где-то грохнуло оконную раму – собирался дождь.

– Скажите, Иван Иванович, а как получилось, что Сарра оказалась в кассе одна ночью? – снова задал вопрос Гаевский, – Ведь имущество у вас здесь немалое. На какую сумму, кстати?

– Да уж, на 50 тысяч потянет, – важно ответил Миронович, – место бойкое, проходное, самый центр города, почитай. Что касается Сарры, то обычно здесь с дочкой всегда был Беккер, но 25-го числа приказчик уехал к жене и детям в Сестрорецк. Так что Сарра осталась в городе одна. Она, видите ли, дочка Беккера от первого брака, ну, и ему сподручнее было, чтобы она была здесь. Уж не знаю из каких видов… Вообще-то она расторопная девчонка была, и в конторе мне помогала – я ей 5 рублей платил! А если на ночь оставалась, то была очень осторожна, всегда дверь запирала. Вы видели, что на входной двери кроме замка есть еще большой железный крюк? Так что запрёшься изнутри – и как в крепости, даже если домушник отворит замок, внутрь все равно не попадет.

– Говорят, иногда дворники с ней здесь дежурили?

– Да, я просил их пару раз, но Сарра пожаловалась на них, говорит, выпьют водки и тянет их на подвиги. Вот я и не стал их больше звать – в конце концов приказчик отвечает за сохранность вещей, вот пусть у него и болит голова, как он будет ночью охранять хозяйское добро.

– Что ж, удобная позиция, – кивнул Гаевский, – Скажите, а кто мог знать, что в этот раз Сарра будет ночью в кассе одна?

– Да кто угодно! Ее тут все знали, да и тайны никакой не было в том, что папаша ее уехал…

– А вот мебель в дальней комнате… – неожиданно вклинился Черняк, – не помните, как стулья стояли – на диване или рядом?

Гаевский осуждающе покосился на коллегу, очевидно, вопрос о мебели был задан некстати.

– На диване. Я решил, что мебелью пока пользоваться не буду, так что пусть стулья пока и стоят на диване, как обычно на складе – так места меньше занимают.

– А сегодня их нашли расставленными на полу, рядом с диваном. Кто же это мог сделать? – спросил Черняк.

– Ну, уж не знаю. Ищите! Да-с.

Гаевский при этих словах Мироновича улыбнулся и оборотился к Черняку:

– Вот тебе, Викентий, золотое правило допроса!

– Какое правило?

– На дурацкий вопрос всегда следует дурацкий ответ, – сказав это, Гаевский повернулся к Мироновичу, – Иван Иванович, вы составили список похищенного?

– Пока нет.

– Сядьте, спокойно подсчитайте, своей рукой напишите на листе бумаги. Во сколько, кстати, оцениваете ущерб?

– В общей сложности рублей на 400. Да еще вексель Грязнова на 50 рублей. Но это номинал, так-то поменьше он будет стоить, продается-то с дисконтом. Но тем не менее, пара десяток точно. Ну, и наличными 50 рублей, в ассигнациях.

– А вообще-то на какую сумму потянет содержимое всей витрины?

– Ну, как минимум на 1000 рублей, – не без самодовольства ответил Миронович, – Я вообще работаю только с дорогими вещами, барахло всякое не принимаю.

Хозяин кассы сел к столу составлять опись пропавших вещей, а полицейские прошли в кухню.

– Какой же ты дурак, Викентий! – рявкнул Гаевский, плотно притворив кухонную дверь, – Кто тебя тянет за язык? Что ты начинаешь про мебель молоть?

– Но-но, с выражениями аккуратнее! – огрызнулся Черняк.

– Гаевский прав, – мрачно отозвался Иванов, обычно сдержанный и немногословный, – Вам, Викентий Александрович, не следовало упоминать о перестановке мебели. Очевидно, что о перестановке мебели не могли знать многие, скорее всего, только сам преступник. И если бы на официальном допросе Миронович проговорился, что ему известно как именно стоит мебель на месте преступления, то тут бы следователь и притянул его за язык…

– Теперь не притянет, – раздраженно закончил мысль своего коллеги Гаевский, – Теперь Миронович отопрется, сказав, будто о перестановке услышал от господина Черняка!

Черняк негодующе буравил глазами Гаевского, но ни слова в свое оправдание не промолвил. Да, собственно, что тут можно было возразить? Иванов был прав во всем.

– Кстати, раз уж заговорили о расстановке мебели на месте преступления, – продолжил Гаевский, – Настоятельно рекомендую обратить внимание на то, как поставлено второе кресло.

– А как оно поставлено? – спросил вслух сам себя Иванов, – Перед дверью в ватерклозет.

– Вот именно. Не без умысла.

– Брось, Владислав, – махнул рукой Иванов, – в этом умысла нет никакого. Комната маленькая, кресло поставлено так, как удобнее.

– Ничего подобного, Агафон, – возразил коллеге Гаевский, – ватерклозет мог оказаться для девочки убежищем. Убийца, переставляя мебель, отсекал ей путь отхода.

– Я тебя умоляю, Владислав, замолчи, – замахал на него руками Иванов, – Ты сейчас тут наговоришь и только собьёшь всех с толку, как это уже не раз бывало. Они же ждут от тебя истины в последней инстанции, – последовал кивок в сторону Черняка и пристава Рейзина, – а между тем, следствие еще толком не начато! Подожди со своими умозаключениями. Еще даже неизвестно, будешь ли ты сам привлечен к расследованию.

Трудно сказать, что возразил бы на это поляк, но Гаевскому не дал ответить громкий голос Мироновича, послышавшийся из-за двери:

– Эй, господа сыщики, вы видели это, в передней?…

Через секунду он приоткрыл дверь в кухню и просунул голову:

– Там пятна воска от свечки на полу. Но вчера, когда я из кассы уходил, их там не было, это точно!

Разумеется, все тут же отправились в прихожую. При взгляде на многочисленные потеки воска на полу прихожей становилось ясно, что действительно кто-то жег здесь свечу возле самой входной двери.

– А вы в кассе обычно свечами пользуетесь или лампой? – спросил хозяина Гаевский.

– Да лампой, конечно. Свечи имеются, но так, на всякий случай. Там, в кухне, в шкафу.

– Пойдемте, посмотрим!

Гаевский с Мироновичем сходили на кухню и там хозяин кассы показал где именно хранил свечи. Полдюжина толстых восковых свечей, схваченная толстой суровой ниткой, оказалась на своем месте.

– Ну что ж, очень хорошо, – бормотал Гаевский, – очень даже хорошо-с. А скажите, Иван Иванович, откуда на кухне взялся кусок трубы?

– Какой? – Миронович обвёл взглядом кухню, – Ах, этот… Он тут давным-давно, уж годик-то точно. В подъезде меняли трубы газового освещения, так он валялся ненужный. Не помню уж, кто и принес его. А только я выкидывать его не стал – мало ли, какой недобрый человек зайдет. А труба эта есть не просит – притулилась себе в уголке и стоит тихонечко.

– А сейчас она лежит на плите. Почему, не знаете?

– Да может, это Сарра пол мела, да и переложила?

– Конечно, может, – согласился Гаевский, – А где этот обломок находился обычно?

– Да вот тут, за плитой в уголке, – Миронович подошел к плите и показал рукой.

Дверь из кухни в маленькую комнату была приоткрыта, но Миронович избегал смотреть туда. Он так и не пошел посмотреть на убитую девочку.

2

Полицейские всё ещё продолжали осмотр комнат, когда приехал Илья Беккер. Его появление никак не было связано с ночными событиями, он вернулся из Сестрорецка с утренним поездом сообразуясь с какими-то своими семейными планами и вплоть до появления на пороге ссудной кассы ничего не знал о гибели дочери.

Это был пожилой тщедушный еврей с впалой грудью, весь какой-то заморенный, озабоченный и суетливый. Картуз с треснувшим лаковым козырьком сидел на его плешивой голове кривобоко, каблуки сапог были стоптаны, а остатки волос с заметной сединой торчали во все стороны нечёсанными космами. Когда его подвели к телу Сарры он, увидя убитую дочь, заплакал, жалко затряс головой и, размазывая по морщинистому, усыпанному мелкими пигментными пятнами лицу, слезы, неожиданно завыл. Спина его еще больше ссутулилась, руки задрожали. Урядник, придерживавший Илью Беккер за локоть, смотрел на него с налитыми слезами глазами и, казалось, готов расплакаться сам.

Отцу дали выпить воды, усадили в кресло. Когда он немного успокоился, сыщик Агафон Порфирьевич Иванов в своей скобарской неспешной манере принялся его расспрашивать: кто знал о том, что Сарра оставалась на ночь одна? как могло получиться, что она, обычно такая осторожная, впустила убийцу?

– Да откуда же я могу знать, кто знал? Да любой! Здесь же невозможно скрыть отъезд – соседи, дворники – все видят. Посмотрите какой двор! А вот впустить постороннего, да еще ночью она не могла. Строга была еще почище меня. Нельзя – значит нельзя, – говорил каким-то пришибленным голосом Беккер.

– Скажите, Беккер, а как насчет ключа от витрины – его легко было отыскать среди других? Может, Сарра его при себе носила?

– Нет, нет, он был в общей связке, висел на задней стнке шкафа. Да чужой и не открыл бы витрину.

– Это почему же?

– Да там замок с изъяном, не зная хитрости, его открыть нельзя. Только три человека и могли с ним справиться – я, Сарра и хозяин.

– А что за хитрость можете объяснить?

– Язычок полностью не утапливался если ключ поворачивать обычным макаром. Поэтому если просто сделать четыре оборота ключом. витрина останется запертой. Чтобы открыть замок последний оборот ключа надлежало сделать как бы с ударом, с определенным усилием. Наблавтыкаться надо, так просто не получится.

Иванов и стоявший подле Гаевский обменялись быстрыми взглядами; оба подумали об одном и том же – Миронович, рассказывая об исчезнувших из витрины вещах, ни словом не обмолвился о секрете замка. Ничего хорошего для Мироновича в этом не было.

– Скажите, а вы ничего странного не замечали в последнее время за хозяином?

– Странного? – озадаченно посмотрел на полицейских приказчик. Слёзы его высохли, лицо приняло привычное искательное выражение, – Да. Он подарил Сарре золотые серёжки.

Беккер сказал это и замолчал, выжидательно глядя на сыщиков. Видя, что те встрепенулись и явно заинтересовались, приказчик уже смелее продолжил:

– Это было примерно с неделю назад. А еще до этого я как-то раз зашел в помещение кассы и вижу: хозяин сидит в кресле, а Саррочка у него на коленях и он ее взасос целует в губы…

– И как он среагировал на то, что вы так некстати появились?

– А никак, – Беккер смешался, затеребил пальцами край своего сюртука, – Я тихонько вышел и прикрыл за собой дверь. Но тогда клиентов было – ни души, – как бы оправдался он, хотя было непонятно как присутствие или отсутствие клиентов могло повлиять на проявление естественной отцовской реакции на увиденную сцену.

– А какие отношения были у Мироновича с Саррой?

– Ну, знаете, Иван Иваныч – большой охотник до женского полу, особенно до молоденьких. У него, знаете ли, уж третья жена, вернее сожительница. С первой прожил 20 лет, детей нажил, оставил ее, нашел помоложе себя на 16 лет, с ней тоже пятерых родил, теперь вот живет с третьей, еще моложе прежней, значит. Да и помимо этого он еще успевал на стороне поамурничать. Вот. А Саррочка – девочка красивая… у меня… была…, – он опять начал шумно дышать, словно был готов заплакать. – Он с ней вольности всякие, разговорчики да поцелуйчики… иногда позволял.

– Какие такие разговорчики?

– Ну, так я не упомню… Такие… заманчивые. А после того случая я стал ее бранить, дескать, ты уже не маленькая, тебе уже 13 лет, а она мне ответила: «Что я стану делать, когда он вяжется ко мне, призвал меня к себе, обнял и стал целовать». При этом добавила: «Ну его к черту, он мне надоел, отправь меня лучше в Сестрорецк».

– Пристав, подайте, пожалуйста, трубу с кухни, – обратился Иванов к Рейзину и когда тот принес обрезок газовой трубы, показал его приказчику, – Скажите, Беккер, а вам знакома эта труба?

Приказчик мельком взглянул на неё:

– Да, обрезок валялся на кухне, за плитой. Вы думаете, это им её? … Скажите, – вдруг спохватился он, а вы нашли саррочкино портмоне?

– Что за портмоне? – тут же уточнил Иванов.

– Ну, такое, детское, из плюша с вышивкой. Она его всегда с собой носила, там и денежки свои держала.

– И много денег?

– Да нет, что вы, – замахал руками приказчик, – сущая ерунда, на леденцы… копеек 50, не больше.

Но никакого портмоне ни рядом с трупом, ни в карманах одежды погибшей, ни вообще где-либо в квартире найдено не было.

Илья Беккер еще долго причитал, шумно сморкался, но ничего существенного больше сообщить не смог.

– Итак, что мы имеем, – решил подытожить начало расследования прибывший на место преступления следователь прокуратуры.

Александр Францевич Сакс был крупным, холёным, в меру ретивым блондином, с тем своеобразным апломбом, что так был присущ известной части остзейских баронов. Он был еще молод – 31 год – не так давно закончил юридический факультет столичного университета и весь горел служебным рвением, возможно, показным. С первого взгляда на этого помощника прокурора чувствовалось, что он имеет хороший жизненный план, от исполнения которого не отойдёт ни на йоту и никаким жизненным обстоятельствам, случаям и препонам не позволит себе помешать.

Сейчас Сакс закончил составление протокола осмотра места преступления и собрал сыщиков в штатском, пристава, приехавшего полицейского врача Горского в одной из задних комнат кассы, чтобы провести по его собственному выражению «летучее совещание». Поскольку комната была нежилой и стульев там оказалось всего два, присутствующие разместились кто где смог: на подоконнике, на тумбочке, а пристав вообще опустил свой крепкий зад на хрупкий ломберный столик.

– Уголовное дело возбуждено, я назначен следователем, – буднично начал Александр Францевич, – Работать будем много, но быстро и в хорошем контакте, – Сакс стрельнул глазами в сторону пристава и Рейзин понимающе кивнул в ответ, – Господин пристав, начнём, пожалуй, с Вас: что там у нас относительно паспортного режима семьи погибшей? Как-никак, семья из иудеев…

Рейзин живо привстал, одёрнул обшлаги своего синего полицейского кителя. Он, видимо, чувствовал себя чрезвычайно польщенным тем обстоятельством, что следователь начал именно с него.

– Погибшая – Сарра, дочь Ильи Беккера – учтена в нашем участке по паспорту отца 8 июля минувшего года, – бодро отрапортовал пристав, – Паспорт трёхлетний, выдан лодзинским полицейским управлением. Сарра, дочь Ильи от первого брака. Крещена в православие, как и отец, как и все члены второй семьи Ильи Беккера. Так что никаких нарушений, в смысле самовольного оставления черты оседлости, касающейся иудейского населения, нет.

– Прекрасно, – кивнул Сакс, – Можно считать, что одной проблемой у нас меньше. Не хватало нам только на Невском проспекте непрописанных иудеев, правда? Теперь давайте послушаем нашего доктора…

– Пока я могу говорить только в сослагательном наклонении, – начал Горский, – Определеннее выскажусь после анатомирования. Погибшая хорошо развита телесно, никаких признаков недоедания или побоев на, так сказать, бытовой почве. О возможной половой жизни ничего пока сказать не могу. Что касается обстоятельств смерти, то налицо душение, доведенное как minimum до второй степени и, открытая черепно-мозговая травма. Что ж тут сказать, повреждения тяжелые, говорящие сами за себя.

– Что можно сказать об орудии преступления? – спросил Сакс.

– Это не тот обрезок газовой трубы, что был найден на кухне. На нём нет следов крови, а кроме того, круглый отпечаток, хорошо различимый на лице жертвы, не соответствует размеру трубы.

– Тогда чем же ее ударили?

– Чем-то круглым, либо округлым, весьма тяжелым, с диаметром закругления от полутора до двух дюймов. А что именно это за предмет вы сами должны мне сказать, – доктор пожал плечами. – Я лично теряюсь в догадках.

– Может, бутылка? – предположил Гаевский.

– Может, гантеля? – тут же спросил Иванов, – Что это за бутылка с диаметром донышка два дюйма?

– Узкая бутылка из-под венгерского за два рубля с полтиной, – мгновенно отреагировал Гаевский, – И не делай вид, Агафон, будто не знаешь.

– Из-под венгерского за два с полтиной имеет диаметр донышка два дюйма с четвертью, – уверенно парировал Иванов, – Сия бутылка явно не подходит. А вот гимнастическая гантеля подходит.

– О какой гантеле ты говоришь? – не без ехидства уточнил Гаевский, – Каучуковой, что ли?

Иванов не успел ответить.

– А может, это какая-то техническая деталь, – с умным видом высказался Черняк, – Какая-нибудь шаровая опора?

Все замолчали, ожидая, что Черняк продолжит, но тот тоже молчал.

– Вопрос в том, какая? – спросил его Горский.

– Ну… не знаю, – пожал плечами Черняк.

– Викентий, я тебя умоляю, ты только молчи, – не сдержался Гаевский, – не говори ни слова, не путай!

– Господа, тише, – примирительно поднял руку Сакс, – для нас важно то, что на месте преступления не найдено предмета, которым был нанесен фатальный удар. Очевидно, убийца его унес. И мы не можем пока даже предположить, что это был за предмет. Все согласны? Очень хорошо. Господин доктор, что вы можете сказать о душении жертвы?

– Как я сказал, душение доведено до второй стадии, на что указывают следы фекалий, найденные на белье…

– Умоляю, избавьте нас от физиологических подробностей, – перебил говорившего Сакс.

– Отчего же, – подскочил с подоконника Гаевский, – В них-то самая соль! Это означает, что убийца душил жертву не менее минуты, а скорее всего гораздо больше, ибо он не смог сразу перекрыть ей воздух и для этого ему пришлось засовывать девочке в горло платок. Все это время – минуту-две-три – она отчаянно боролась, возможно, травмировала нападавшего, поскольку погибшая была сильной девочкой. У неё обломаны ногти! Доктор, Вы скажете нам о том, что у погибшей обломаны ногти?! Вот что для нас важно, господин Сакс! А вы говорите «избавьте нас от деталей»!

Помощник прокурора открыл было рот, но не найдя аргументов, молча его закрыл. Тирада Гаевского произвела на всех присутствующих сильное впечатление как своей неожиданностью, так и содержанием. Лишь один флегматичный Иванов, видимо, давно привыкший к эмоциональным всплескам своего коллеги, остался равнодушен к услышанному.

– Господин Гаевский иногда бывает слишком горяч и даже страстен, но это не мешает ему говорить порой дельные вещи, – пробормотал Иванов, – Насчет ранения нападавшего я, пожалуй, соглашусь. Это мог быть укус.

– И если мы осмотрим подозреваемого… – Гаевский замолчал, не окончив мысли.

– В том случае, разумеется, если у нас будет таковой, – отозвался Иванов, – Но не будем перебивать доктора!

Горский несколько секунд молчал, видимо, потеряв нить рассуждений.

– М-да, так вот, – наконец, заговорил он, – Я извлек платок из трахеи девочки, он передан господину следователю, и, насколько я понимаю, оказалось, что платок принадлежал жертве…

– Да, на нем вышивка «Сарра Б.», – кивнул Сакс, – Кроме того, платок опознал отец погибшей.

– Полагаю, убийца осуществлял душение руками, во всяком случае выраженной странгуляционной борозды я не увидел. Определеннее выскажусь после осмотра при лучшем освещении. Сам характер душения – при помощи платка и руками – мне представляется несколько необычным. Но это, полагаю, уже поле сыщиков, а не медиков. Ну, а насчёт обломанных ногтей, то… да, ногти девочки обломаны. Но не факт, что убийца оцарапан. Вы же понимаете, что покойная могла обломать ногти о грубое сукно платья преступника, об обивку кресла, наконец…

Никто не стал возражать доктору. Тот говорил здравые вещи.

– Что можно сказать о часе смерти? – спросил доктора следователь.

– Девочку убили поздним вечером, об этом говорит тот факт, что тело уже остыло, а кровь успела подсохнуть. Как вы все знаете на это требуется примерно 12 часов, с поправкой на температуру воздуха, конечно. Полагаю, смерть наступила до двух часов ночи. Определеннее я скажу, понаблюдав за развитием и последующим снятием трупного окоченения. Ну, кроме того, надо посмотреть на содержимое желудка.

– Прекрасно, сегодня же я назначу комиссию, которая будет проводить вскрытие. Тело повезут в детский морг в больнице принца Ольденбургского, будете работать там. Если назначить вскрытие назавтра, на 10 часов утра, вам будет удобно? – спросил Сакс.

– Да, вполне.

– Прекрасно, я тоже подъеду к этому часу на Лиговку, хочу поприсутствовать.

– Еще один момент, – сказал врач.

– Внимательно слушаем.

– Поскольку рана головы серьезна, обширна и имеет принципальное значение для понимания причины смерти, то, полагаю, потребуется декапитация, – сказал Горский.

– То есть, Вы отрежете голову? – уточнил Сакс.

– Думаю, без этого не обойтись. Конечно, решение будет коллегиальным, но думаю, мнение остальных судебных медиков будет таким же.

– Хорошо, действуйте, – кивнул Сакс.

– Но… – Горский запнулся, – тут есть нюанс. Захоронение тела без головы потребует закрытого гроба. Не будет ли эксцессов на этой почве?

– А, это, – Сакс равнодушно махнул рукой, – Эксцессов не будет, работайте спокойно. Что ж, полагаю, мы услышали достаточно. Не будем задерживать господина Горского.