Дорогая пропажа

Сергей Минский

Дорогая пропажа

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

1.

Билеты на поезд Наташа брала за две недели. Туда и обратно.

В зале с междугородними кассами людей немного. К одной – и вовсе – две претенциозных в одежде дамы, девушка и мужик. Со спины именно мужик. Высокого роста. Неопрятно одетый. Длинная худая шея торчит из когда-то белого полушубка – без шарфа. «Странный какой-то», – Наташа, поколебавшись, стала за ним. Услышала, как он что-то нашептывает сам себе. Автоматически отодвинулась. Появилось чувство  гадливости от истекающего от человека запаха. Тут же напомнила о себе совесть. Наташе всегда становилось не по себе, когда успевала пропустить инициированную подсознанием, в таких случаях, негативную оценку. Но на помощь уже спешила оправдательная философия – соломинка – спасительная реакция организма. «Следить за собой нужно… – подумала, – Почему я должна с уважением относиться к тому, кто с неуважением относится ко мне? – она сделала еще полшага назад, – До чего же отвратительно пахнет». Появилась даже тошнота. Подступила к горлу от кислого запаха давно нестиранной одежды, от дыма дешевого табака, въевшегося в овчину явно не фабричной выделки. Она усмехнулась: «Видимо, поэтому и людей к этой кассе столько».

Мужик резко обернулся, продолжая почти неслышно шевелить толстыми губами, странной деталью выступавшими на худом с мелкими чертами лице. Под носом и немного на подбородке пучками торчавшая редкая растительность почему-то обошла своим вниманием чуть обвисавшие щеки. Они розовели, как у подростка, несмотря на то, что их обладателю не меньше пятидесяти. Мужик словно услышал мысли Наташи. Бессмысленно посмотрел сквозь нее рыбьими глазами.

«Ненормальный какой-то», – ей стало жутковато. Появилось желание перейти к другой кассе. Но сразу пропало, когда увидела, что дамы впереди, как оказалось, вместе: они, разглядывая билеты, отошли в сторону. «Потерпишь, дорогая, немного осталось. И вообще: нечего аристократку из себя корчить».

Девушка, стоявшая перед «кислым» мужиком, задержалась буквально на три минуты. Но «кислый», пытаясь добиться своего, проторчал у окна минут десять. Достал своей бестолковостью и невразумительной речью всех: и кассира, и Наташу, и тех, кто уже выстроился за ней. За спиной она слышала ропот и соответствующие ситуации реплики.

В конце концов, так и не добившись своего, мужик, чуть прихрамывая, удалился. Наташа вздохнула с облегчением, подошла к кассе и сразу же о нем забыла.

– Слушаю вас? – юное создание в железнодорожной форме вдруг вызвало  ностальгию. Девушка напомнила о времени, когда Наташа и сама работала на «железке» – проводницей на линии «Москва – Воркута». Вот так же – в форме. С молоточками в петлицах. Словно вчера.

– Мне на двадцать девятое, до Минска, один купейный, – она подождала, пока тонкие пальчики, с длинными накрашенными ноготками царапали клавиатуру, – И обратный – из Минска, на третье января… Тоже купейный.

– Так, – девушка назвала стоимость билетов, номера поездов до Москвы и от Москвы, выдала дежурную улыбку с ничего – по ее голосу – не значившей фразой «счастливого пути».

– Спасибо, – Наташа улыбнулась, по старой привычке пробежала глазами по цифрам на листке и отошла, вздохнув облегченно – дело сделано. Девушка с молоточками в петлицах, навеяла ностальгию: захотелось пойти на перрон – вдохнуть запах юности. Она поправила шаль, застегнула дубленку и вышла из кассового зала на освещенное фонарями внутреннее пространство вокзала. Поднялась на перрон – к поездам.

Казалось, здесь уже царило предпраздничное оживление: словно до Нового года не две недели, а часа два – не больше. Искрящийся отраженным светом снег, клочками пуха разбросанный по притоптанному перрону, испуганно шарахался в стороны от торопливых ног. Беспрерывная полярная ночь и яркие – даже здесь – звезды на черном небе рождали ощущение присутствия вечности. И от этого присутствия в сиюминутности житейской суеты в душе исподволь возникал конфликт, внося в окружающую картину еще большую жизненность. Легкий запах креазота и угольного дыма, вертикально поднимавшегося над крышами вагонов, возвращали полузабытые чувства. А морозный, покалывающий ноздри, воздух, словно лопающиеся пузырьки восхитительного шампанского, добавлял в них остроты. Это бередило душу, соединяя прошлое и настоящее, отчего все, что в ней происходило, и начинало казаться настоящим.

«Господи, как же давно это было! И как недавно», – Наташа бесцельно пошла по перрону. Окна с фирменными занавесками и провожающие, смешно жестикулировавшие около них. Девушки и парни в темно-синих, кажущихся черными шинелях у проемов вагонных дверей, занятые проверкой билетов и просто общавшиеся со своими коллегами из соседних вагонов. Группы и одинокие пассажиры с чемоданами и сумками, спешившие скорее занять свои теплые места. Это было так знакомо, так грустью отзывалось в сердце, и в то же время наполняло его радостью, что у Наташи увлажнились глаза. Наконец, после горделивого напоминания диктора, поезд громыхнул многотонным металлом, стронулся с места и, набирая ход, стал все чаще повторять на стыках свое привычное «тук-дук, тук-дук».

«Все! Домой! Хватит ностальгии!» – она вдруг ощутила дискомфорт. Пальцы ног начинали зябнуть даже в пимах. А волоски мохеровой шали с осевшим на них от дыхания инеем, норовили неприятно коснуться  щек, если нужно было повернуть голову. Тепло кассового зала, недолго ощущавшееся под дубленкой, ушло, как и желание оставаться на стылом морозном перроне. Наташа заторопилась. Обошла здание вокзала и через пару минут уже была на привокзальной площади. Пришлось немного пробежаться, потому что боялась не успеть на стоявший у остановки автобус. Оказалось – зря. Он еще минут пять не трогался с места.

Из автобуса – в магазин: купить, по дороге, молока и хлеба.

Выйдя на улицу, Наташа снова испытала радостное чувство: при полном отсутствии движения в воздухе, плавно паря, кружились редкие снежинки. Это было так красиво – так сказочно красиво, что она остановилась, залюбовавшись. И покупка билетов, предполагавшая поездку к сестре на Новый год. И начинавшийся в безветрии и свете фонарей снегопад. И витрины магазинов, сплошь украшенные огнями и серпантином. Ярко освещенная улица и толпы народа, сновавшего взад и вперед по своим делам. Все это создавало ощущение неизбежно приближавшегося праздника. Вплетало в его канву ожидание чего-то хорошего и светлого. Того, что обязательно должно случиться, наперекор уже случившемуся.

Состояние сознания, только что восторгавшегося великолепием окружающего мира, изменилось, заставив Наташу уйти в себя. Вот радоваться бы. Ведь по-настоящему не любила мужа. И не то чтобы просто догадывалась, знала наверняка – изменяет. Ушел. Оставил все. Казалось, о чем мечтать? Ведь иногда сама об этом думала: «Вот если бы…» А ушел, и как-то грустно стало. «Ну не любила. Ну и что? – во внутреннем взоре мелькнуло лицо мужа, – Жили же все-таки. Сколько таких, как мы… А, может, привычка? Из-за этого и не по себе?» В сознании на секунду возникла пауза. Словно оно куда-то исчезло – улетело на краткий миг. И сразу же вернулось. Принесло с собой понимание, что привычка привычкой, но ее роль не настолько велика, как может показаться, что причина грусти и сосущего ощущения пустоты совершенно в другом. «Потому что опять бросили… – тайна, которую тщательно прятала и охраняла бессознательная Наташина суть, наконец, стала явью, – Потому что оставили за ненадобностью… Та ведь беременна», – Наташа исподволь тяжело вздохнула и мысленно, как бы очнувшись ото сна, поймала себя на этом. Она знала имя любовницы мужа, но иначе как  «та» или «эта» не называла – язык не поворачивался. «А чего я ожидала? Что все будет тишь да гладь, если муж на десять лет старше? Я увела, и у меня увели… Так тебе и надо». Но где-то глубоко внутри теплилось и уже начинало расти удовлетворение. Она свободна. У нее есть все для жизни. А тут еще письмо Полины. Подсознание, зацепившись за возникшую информацию, стало провоцировать чувства, а те, в свою очередь, воображение. И Наташа, не колеблясь, поддалась обаянию их тандема. «Неужели, Пашечка развелся со своей? Полька написала, что обратный ход вряд ли будет – проблема разрослась… Теперь эта поездка… Неужели судьба снова собирается свести нас? – сердцу в груди стало тесно, и она выдохнула воздух, – А сын его? Вдруг ради сына сойдутся?» Наташа нутром вдруг ощутила, что не сможет вот так – сходу. Поняла, что ей необходимо время, чтобы окончательно убедиться, что с Пашей не все в прошлом. «Приеду – увижу, – решила, – Мало ли что Полинка говорит».

Воспоминания пробудили «спящую собаку». Неприятное ощущение, еще неосознанное, испортило кровь. Появилось жжение в ямочке между ключиц: «Неужели обида так и не ушла?»

Уже дома, лежа в постели и муссируя моменты прошлого, поняла окончательно – нет, не ушла. Притупилась с годами, но при мысли о возможной встрече стала оживать. В тишине и полутьме ночи яснее и четче проступало минувшее, которое, казалось, давно отпустило. «Вот как? – подумала, – Меняются обстоятельства, и все возвращается? Ну и как тебе такое будущее? Как оставить пережитое там, если – вот оно – тут как тут?» – картины последних перед расставанием встреч, пробиваясь из памяти и сменяя одна другую, стали оживлять горечь унижения и тоску бессмысленности жизни, навалившихся тогда  от невозможности изменить течение жизни, от почти детской беспомощности.

Несколько раз перед тем, как уйти, сознание Наташи ныряло в пограничную зону, но снова возвращалось, перемежая сон и явь. И, наконец, прозрачная, словно сквозь сеточку матрицы, темнота, как  показалось, поглотила восприятие реальности.

– Пашенька! – кричала она через огромную, окаймленную березами поляну, благоухающую цветами, – Я люблю тебя! Па-а-ша-а!

Неестественно яркий солнечный свет, нестерпимо отражавшийся от стволов, от молодой, еще с клеевиной, светлой листвы, от белого, чуть с розовинкой подола сарафана, заставлял щуриться. Сквозь ресницы видела – Паша не слышит ее. Побежала в его сторону, размахивая руками, и продолжая звать. Но вдруг заметила, что луг, как беговая дорожка, проскальзывает под ногами, и она остается на месте. Пришло недоумение: «Так ведь не может быть». Взглянула в сторону любимого и удивилась еще больше. Поляна растягивалась, и крошечный Пашечка становился все меньше и меньше, пока, наконец, не исчез.

За недоумением пришло отчаяние. И она снова закричала, стала звать его… И проснулась, уловив при пробуждении свой пораженный страхом утробный голос. Скорее звериный вой, чем непроизвольный вскрик напуганного человека. От этих обертонов сердце заколотилось еще сильней, заставив окончательно отступить сон.

Еще несколько секунд Наташа пыталась сдерживать слезы. Но все же расплакалась.

Свет уличного фонаря, чуть растворял темноту комнаты. Причудливо очерчивая предметы, он создавал иллюзию  вечера. Не воспринимаемое до этого тиканье часов неожиданно заполнило пространство комнаты, заменив собой всхлипы и шмыганье носом. Слез уже не было: на душе стало легко и ясно, как в летний день после смывающего отупение жары роскошного ливня. Лишь неприятно пощипывало веки, и чувствовалась их припухлость при моргании. Автоматически прикрыв глаза, Наташа щелкнула выключателем ночника. Освободилась от одеяла и, опустив ноги на коврик, села. Сон, только что владевший сознанием, померк. Стали появляться мысли о насущных делах, связанных с началом дня, чтобы упрятать видения в бессознательность памяти. И лишь кровь, все еще несущая по венам остатки отравы, вброшенной страхом, не давала чувствам полной свободы от только что увиденного.

2.

За окном шел снег, своим падением выдавая силу и направление ветра. Подхваченные воздушными потоками у стен дома снежинки иногда, изменив направление, начинали быстро подниматься вверх. Павел провожал их взглядом. И получалось – уже не видел домов, расположенных в линию напротив. Исчезали ориентиры, отчего казалось, что что-то не так, что мир перевернут с ног на голову. Снежинки, увлекаемые к небу – уже не белые против света, а темные, словно сажа, искажали действительность, нарушая привычное мироощущение. Щекочущее непонятное чувство появлялось в груди. Интересное, захватывающее зрелище. В сбитом с толку сознании возникало ощущение беспредельности пространства, провоцируя собой такое же беспредельное одиночество. В этот момент душа Павла отождествлялась со всем, о чем он спонтанно размышлял. С пульсирующим безбрежным пространством. Со снегом, похожим на сажу. С жизнью – с ее всеми такими мелкими в этой беспредельности переживаниями. Тогда он сам начинал пульсировать. То вырывался мыслью в безграничный простор, то вновь возвращался к повседневности. Вселенная завораживала своим величием, трансформируя психику. Мысли делали настойчивые попытки описать эмоциональное состояние. Возвращали к реальности, цепляясь за конкретно существующие детали жизни. Но через несколько секунд одержимые высокими чувствами снова взмывали к вершинам совершенства и снова лелеяли надуманное, которое, вопреки прагматичности ума, в этот момент казалось не менее реальным. В конце концов, все это стало надоедать. И Павел перевел взгляд на проспект.

До Нового года оставалось несколько дней, а он, оставшись без семьи, еще до конца не решил, где будет его отмечать.

Благодаря беспардонности тещи их общие знакомые оказались втянутыми в семейные разборки. Она периодически названивала всем, рассказывая то, что считала нужным. Было совершенно понятно, что женщина всеми возможными способами старается рассорить дочь с мужем. И через создаваемое ею общественное мнение в том числе. Казалось, успокоиться бы ей после рождения внука. Но нет. Однажды наметив себе такую задачу, когда зять как-то попытался поставить ее на место, она методично проводила задуманное в жизнь. Да и задуманное ли. Судя по всему, все у нее, скорее, получалось само по себе, от переизбытка энергии. Просто она так чувствовала, и законы логики, не говоря уже о более высоких материях, для ее уровня восприятия жизни были чужды. Капля камень точит. Если вначале Лена отмахивалась от матери, от ее неуклюжих домыслов, связанных с мужем, то со временем вся эта галиматья стала прорастать в ней. Порой ей начинало видеться подтверждение ее слов. Срабатывал принцип: если в этом случае мама права, значит и в остальном, наверное, тоже. Сколько раз Павел просил жену уйти жить на квартиру. Ни в какую. Сколько раз задавал простой вопрос – почему? Но ни разу не получил вразумительного ответа. Только детский лепет. Понятно было одно – никакая квартира, которую мог позволить себе снять муж, не шла в сравнение с папиными апартаментами. В дополнение ко всему Лена оказалась до крайности ревнивой женщиной. Впрочем, как и ее мать, всю жизнь донимавшая мужа претензиями, что тот ей изменяет. Количество собираемого негатива подходило к критической массе. Прибавилось еще и то, что с братом Лены – на почве разногласий с Елизаветой Кондратьевной, у Павла случилось пару серьезных стычек. Двадцатидвухлетний – достаточно инфантильный – молодой человек дважды в состоянии опьянения пытался ударить Павла. И если в первый раз Павел  «отнырялся», уходя от кулаков, казалось, ни с того, ни  с сего разъярившегося парня, и все, слава богу,  успокоилось с приходом тестя, то в другой – драка случилась. За несколько лет диверсионной работы, очень эмоционально проводившейся, теще, наконец, удалось добиться своего. Она торжествовала. В один из вечеров – пару недель назад, когда Павел пришел за остававшимися вещами, Елизавета Кондратьевна, обращаясь к дочери, почти прокричала с надрывом: «Ну что я тебе говорила?» По всему было видно, что на самом деле она обращается не к ней – к нему. «Ленке, – догадался, – она уже высказала это не раз».

– Я же говорила, – в ее голосе еще сильнее проступило  торжество, – не остановит его ребенок. Таких безответственных поискать еще надо, – теща победоносно проследовала в другую комнату, громко хлопнув дверью, – Папочка твой, негодяй, пришел. Полюбуйтесь на него.

За дверью раздался голос сына:

– Сама ты… – он всхлипнул, видимо, сдерживаясь, чтобы не заплакать, – Мой папа хороший.

Павла передернуло.

– Елизавета Кондратьевна… ну зачем вы так?

– А как с тобой прикажешь? – визгливо прокричала теща, – Ты же – подонок. Ребенка сиротой оставляешь.

  «Затравили суки ребенка», – он чуть сдержался, чтобы не пойти туда. Но вовремя остановился, зная, что за этим может последовать.

– Алеша, – позвал, – Иди ко мне, сынок.

Мальчик вышел и растерянно посмотрел на него, видимо, не понимая, что ему делать дальше.

Павел подошел, сунул ему шоколадку и погладил по голове.

– Как дела… солдат? – вспомнил, что отвечал сын, когда его спрашивали, кем он хочет стать.

– Харлашо, – Алеша как-то грустно улыбнулся.

– Ну, хорошо это хорошо, – не нашел ничего лучшего сказать Павел, и снова погладил сына по голове, – Ну беги, играй, – он посмотрел на жену, словно хотел что-то сказать.

  Та продолжала молчать: она за все время не проронила ни слова. Сидела в кресле, разглядывая ногти, и демонстративно не обращала на него внимания. Лена побаивалась матери, позорно позволяя ей вытворять гадости. «Совсем неадекватна. Не понимает, что так не должно быть. Что у нас своя… – сознание запнулось, не закончив мысль, – Была…» В душе снова поднялась волна противоборствующих сил. И не хотелось уходить – оставлять сына: а вдруг бы все наладилось, вдруг жена перестала бы потакать теще? И понимал – дороги назад нет. Ничего уже не срастется. Разве что теща отдаст богу душу. Но, глядя на энергичность сорокасемилетней «мамочки», об этом не стоило и мечтать. «Эта всех закопает», – нахлынули чувства.

За дверью слышались оскорбительные в полголоса выпады тещи. «Больная!» – опять не выдержал Павел. Жена все так же, как тронутая умом, сидела, исследуя пальцы рук. Словно выискивала и исправляла огрехи маникюра, что-то сосредоточенно приглаживая на ногтях.

– Лен, где мои вещи?

Она приподняла плечо и прижала к нему голову с той стороны, откуда раздавался голос мужа, словно защищая ухо от этого голоса. Словно он ей ужасно неприятен.

– Там, где ты их оставил, – бросила, не посмотрев в его сторону. Чувствовалось, что она сдерживается, как может. Последнее время, как и теща, Лена начинала закатывать истерики, добиваясь своего. Но делала это в отсутствие матери, осторожно перенимая пальму первенства. И не допускала подобной вольности при ней. Такая манера ее поведения поражала Павла.

Он открыл встроенный шкаф. Рыночный полосатый баул, взятый у одного из друзей, на месте. Но почему-то с расстегнутой наполовину молнией. «И здесь уже поковырялась, – поморщился Павел, имея ввиду тещу, – Неугомонная! Вот уже…» Ситуация вызвала горькую усмешку. Он вытащил сумку. Подошел к двери, приоткрыл ее и обернулся: хотел сказать что-то хорошее, но почувствовал, что это отдает дурным пафосом.

– Лен? – обратился к жене.

Она резко – почти выкрикнула – выдохнула:

– Ну, иди уже! Не рви сердце!

– До свидания, Алеша.

Павел вышел, и, насколько можно быстро, засеменил по лестнице. Словно убегая. Будто боялся, что вот сейчас выскочит Елизавета Кондратьевна и что-нибудь прокричит вслед – она это могла.

Внизу ждал Слава. Он выскочил из машины, увидев выходившего из подъезда товарища,  и быстро открыл багажник:

– Ну что? Дома эта?

Павел кивнул утвердительно.

– Орала? – Слава прекрасно знал Елизавету Кондратьевну.

Павел промолчал, угрюмо взглянув на друга.

– Ну что – ко мне? – засуетился тот, уловив настроение Павла, – Или к тебе – на квартиру?

– Давай, на квартиру, Слава. Что-то мне сегодня не до гостей. Если бы ты еще один был, другое дело. Не хочу кукситься перед Полиной.

– Ну, смотри, Паша… Как скажешь.

3.

За пару дней до Нового года Павел, наконец-то, решил – пойдет к Ковальским. В одиночку, в неуютной квартире отмечать смену тысячелетий – хотя подобная мысль и проскользнула – это кощунство. Предыдущие жильцы оставили после себя помещение не в лучшем виде, и он договорился с хозяевами, что сделает косметический ремонт. А стоимость зачтется ему в квартплату. Но вот уже месяц ни до чего не доходили руки: еще не пришло осмысление того, что нужно делать. Не выветрились мысли о случившемся. О том, как жить дальше. Какие отношения сложатся с ребенком – дадут ли ему встречаться с Алешей? «Судя по нынешним отношениям – вряд ли, – не заставил себя ждать ответ, – Этой… глубоко плевать на все, что за пределами ее примитивного разума». Почему-то выплыл из памяти Шариков со своим «абырвалг» и появилась нелепая мысль, что ему несказанно «свезло». «Да уж, – вздохнул, – Свезло, так свезло», – Павел вдруг ощутил всю абсурдность ситуации. Он уходит от жены, а думает о теще. Как будто с ней собирается разводиться. «А ведь и, правда, с ней, – удивился запоздало пришедшему откровению, – Как будто у меня две жены – старшая и младшая». Последнее утверждение вытащило из памяти ассоциацию с сестрами – старшей и младшей – Наташей и Полиной. Вернуло к размышлениям о Новом годе. О том, что у Славы будет не так много народу, большинство из которых – не свои. «Коллеги Станислава Францевича по бизнесу, – съязвил Павел, улыбаясь, – А им и дела до моих проблем нет. И это здорово». Но все же главное, что могло произойти в канун Нового года, было связано с возможным приездом той, что, казалось, была потеряна для него навсегда. Именно она – главная интрига вечера. Первая и единственная его любовь.

Чувство вины с годами притупилось. Осталось лишь ощущение духовной близости – иллюзия постоянного присутствия в себе на фоне тихой надежды, что рано или поздно разлука закончится. Свернувшиеся чувства, так долго подавляемые, и, в конце концов, уснувшие в укромном уголочке души, проснулись и, пока еле заметно, стали разворачиваться, заявляя о себе. Они пришли как альтернатива всему его нынешнему состоянию. И поэтому защитная функция организма не запихнула их, как и прежде, в архив памяти, а начала исподволь тихонечко лелеять. Нет-нет, да и всплывали далекие, давно забытые картины и – как наяву – сопровождавшие их фантомы звуков и запахов. И тогда чувства начинали трепетать, будто от стыда. И за то, что им так и не удалось реализоваться из-за его, Павла, вины. И за то, что он подсознательно не отошел от уз брака, еще воспринимая разрыв эмоционально, а уже думал о другой женщине.  Эти чувства уносили его в пятнадцатилетнее – «как будто вчера» – прошлое, пленяя теплотой и наивностью сцен. Негой вечеров, переходивших плавно в такую же прелесть ночей. В то далекое и такое близкое начало жизни, когда еще не было ни тещи, ни жены, ни этой сволочной ситуации, отнимавшей у него Алешу. Настроение изменилось. Железы внутренней секреции испортили кровь, и все прекрасное в Павле свернулось в точку. Она тут же развернулась, но уже в другом качестве. Стала культивировать и без того плачевное состояние зацикленными на негативе мыслями, просочившимися из нижних пластов психики. «Точно, – цинично отреагировал ум, – Состояние существования. По-другому и не скажешь».

Три часа с момента его прихода домой пролетели почти мгновенно. Сумерки в комнате, создаваемые огнями уличных фонарей, и сосущая пустота в желудке напомнили о внешнем мире. Появилось осознание, что уже пора бы и перекусить. Он поднялся с дивана, на который прилег «на секунду», и пошел на кухню. Сделал себе пару бутербродов с сыром и чай, и, использовав разделочную доску как поднос, пошел к телевизору в надежде отвлечься.

Расстилался, когда почувствовал, что вот-вот уснет. Набрал на пульте время. Разделся. Скользнул под одеяло. И почти сразу же стал растворяться в потерявших смысл диалогах героев фильма. А вскоре уснул и телевизор.

Будильник в телефоне прозвенел, когда Павел уже минут десять лежал без сна. Это отвлекло от раздумий о Наташе. Она приснилась ему – такая теплая и близкая. Как наяву. Вроде, и не сон. Он даже не сразу осознал, просыпаясь, что ее нет рядом – так реально все было, и было здесь – в этой с обшарпанными обоями комнатушке, такой неуютной до появления любимой. Звонок огорчил действительностью. С тещей и всем с нею связанным.

– Тьфу ты! – Павел не сдержался от досады на такие быстрые перемены в состоянии разума, – «Быстрее в душ».

На некоторое время удалось отвлечься от беспокоивших мыслей. Тем более жизнь обязывала. Мысли о работе, о недоделанных делах, о планах на сегодня стали потихоньку брать верх. «Сегодня уже тридцатое, – констатировало сознание, – последний рабочий день, – Завтра выходной. Вот завтра подарок сыну и куплю… и отвезу…» Последняя мысль заставила инстинктивно сделать выдох. Павел на секунду замер. Словно задержка дыхания защищала его от чего-то, что могло проникнуть в организм при вдохе – могло навредить.