Прищеп Пекарика

– Но я узнал, – возразил возмущенно я, – И что теперь?

– Теперь? Теперь это в твоей судьбе: ты заражен этим. Видишь – не всякий опыт полезен. Любопытство – вот что губит твою душу. Трудно будет тебе остановиться. Я, к примеру, и рад бы это сделать, но уже не могу. Кармический вихрь обладает огромной инерцией. Я его создавал, а вот остановить – уже не в моей власти: должен завершиться цикл. Я, извращенно поняв в себе божественность, буду двигаться по инволюционному пути до тех пор, пока не опущусь на уровень животного сознания. Пока во мне не иссякнет гордыня. Только тогда вновь появиться шанс эволюционировать. Тогда я снова смогу инкарнироваться во все более и более совершенные инструменты – физические тела. Здесь не так, как мы все понимаем в обычной жизни. Не скажешь: «Господи, я все понял. Прости». Да это и не наказание вовсе: это возврат того, что ты брал в долг.

Я показал свое удивление, ведь я ничего еще не делал.

– Знаю, – ответил он, – Но я знаю и то, чего ты не знаешь. То – что ты это сделаешь. Я ведь тебе сказал уже – это твоя судьба. Твое испытание. А ведь можешь и не сделать. Но для этого надо будет совершить неимоверный подвиг. Ты никогда не задумывался, почему избранных, которых мир называет святыми, окрестили подвижниками? Да-да-да, ты правильно мыслишь. За то, что они совершали духовные подвиги. А ты? Сможешь ли ты совершить такой подвиг? Сможешь ли отказаться от соблазна завладеть чужим телом? Кстати, вселиться в чужое тело без согласия того, кто в нем пребывает, невозможно. Только получив разрешение: испросив его у какого-либо бедолаги или получив при помощи обмана. Не иначе…

Мне его высказывание показалось непонятным. И я спросил:

– А если кто-то захочет вселиться в мое тело, пока меня в нем нет, то он этого сделать без моего согласия не сможет?

– А ты думал, – отмахнулся он от меня, как от непонятливого ребенка, – Таковы законы.

– Но что тогда может меня заставить разрешить другой сущности войти в мое тело? – решил я переспросить.

– Отсутствие знаний и страх. Кое-какие знания ты уже получил. А страх при минимуме знаний может привести к положительному эффекту для претендента. Тебе надо точно знать, что, если ты пожелаешь вернуться, ты всегда вернешься.

Я не совсем понял, и он уточнил:

– Все просто. Это рассчитано на профанов. Можно, например, совершить сделку по обмену телами, посулив что-то, или сделать это при помощи угрозы расправы над близкими людьми… а, впрочем, зачем я тебе это говорю? Тебе же это не нужно.

В его голосе звучали то ли ирония, то ли сарказм. Я же почувствовал подвох, и мою душу пронзило недоверие.

– Зря, – констатировал голос, – Это от души. Хотел предупредить по поводу излишнего любопытства.

Я тут же возразил ему, что это не просто любопытство. Это научный интерес.

– Да? – булькнул он, – Ты сам-то в это веришь?

– Уже не знаю, – ответил я искренне, – А ты-то сам как переходишь из тела в тело?

– Я? – он даже удивился, – Да таких обреченных на смерть во все времена и во всех странах – миллионы. И тогда, когда они уже готовы, ничего не стоит посулить им позаботиться об их ближних, чтобы они дали свое согласие.

– А потом? – я спрашивал машинально, не задумываясь особо о смысле, – Что ты делаешь потом? Ведь для того, чтобы человеку пойти на это, нужны причины? Как ты решаешь эти проблемы, попав в тело обреченного на смерть существа?

– Причины важны душе, а не телу. Новая душа, вселившаяся в тело, не обременена теми заботами, которые были у прежней. Она свободна от них. А к памяти физического тела, к его вывертам, с одной стороны, привыкаешь, а с другой – дрессируешь его, поскольку хватает сил.

– Но ведь тело-то остается в тех же самых условиях? – недоумевал я…

– Мало ли стран на земле, куда можно податься с моими вселенскими знаниями и многовековым жизненным опытом? Веришь ли? – в его словах снова прозвучал сарказм.

Я заметил, что мой собеседник становится все более и более прозрачным.

– Прощай, – проник еще раз в мое сознание Многоликий, – Подумай над тем, что узнал…

Еще бы, – возмутился Пекарик, сделав соответствующий кивок головой и посмотрев на Михаила Моисеевича, словно искал в его взгляде поддержку, – Попробовал бы я не думать… – он замолчал, видимо, остро переживая этот самый момент, но совсем недолго, после чего продолжил:

– Через пару секунд странная сущность исчезла окончательно. «Что он хотел сказать? – недоумевал я, – Что я смогу попасть в тело Дарского либо с его согласия, либо обманом? А ведь я где-то догадывался об этом. Нет, я всегда подспудно знал…» Рассуждения вызывали во мне все новые и новые вопросы. Они как живые циркулировали, повторяясь в разных комбинациях. Чаще всех в потоке сознания возникала фраза «увижу ли я его снова?» Но вдруг возникла пауза. Появилось напряжение, требующее повышенного внимания.

– Если захочешь, увидишь, – проник в сознание тот же самый голос, – Всему свое время.

                        16.

Звонить Лере Дарский не стал. Пусть сама. Догадался – с ее инициативностью лучше не конкурировать. Себе дороже. Она позвонила около трех.

– Привет. Ну, что? Ты свободен уже?

– Да.

– Так чего не звонишь? А я все жду-жду. Думаю – вот-вот…

Это «звонишь» резануло ухо. Как-то неприятно стало на мгновение. Но тут же молодость – с ее толерантностью, когда речь шла о противоположном поле – попыталась закапсулировать неприятие в глубокой темноте бессознательности, чтобы, может быть, не вспомнить о нем никогда. «А может, достать когда-нибудь, как карту из рукава. В нужный момент. Когда понадобится уколоть побольнее… – заявил о себе сарказм, – Вот оно – профессиональное мышление, – подумал Дарский, – Я уже не могу не обратить внимания на собственные слабости, не анализируя их последствий».

– Але? Саша? Ты куда пропал? Ау-у?

– Да здесь я.

– Ну? Где встретимся? – для проформы спросила Лера, и тут же без всякого промежутка выпалила с восторгом, будто что-то приятное вспомнив, – А давай в «Патио пицце»! Знаешь?

– На центральном?

– Ну да. В четыре.

«Не спросила – успею ли я… Да и вообще – может, я еще не все дела поделал? – вплыло неожиданно в сознание. Александр даже удивился. Никогда раньше такие оплошности девиц не были поводом для критики – подумаешь, глупа или невоспитанна – жить что ли с ней? – Да ну его… – удивленно отмахнулся он, – Занудство какое-то».

– Хорошо, Лера. Я успею.

Короткие гудки возникли, показалось, без паузы, и последние мысли почему-то стали пульсировать за пределами сознания, проживая собственную автономную от него жизнь и создавая внутренний дискомфорт: «Подумаешь, глупа или невоспитанна… подумаешь, глупа или невоспитанна… подумаешь… жить что ли с ней?.. жить что ли…» Это не то чтобы удивляло. Такое происходило и до сегодняшнего дня. Удивляло другое. «Странно, – думал Александр, – Почему я зацикливаюсь на этом? Никогда же до сих пор со мной такого не происходило». Он машинально усмехнулся. В сознании промелькнул вопрос. Шутливая фраза, которой его друзья периодически потчевали друг друга, когда кто-то из них позволял своей даме то, чего позволять, казалось бы, с точки зрения здравого рассудка не следовало: «Может, это любовь?» Собственная усмешка показалась оскорбительной. Чувствовалась подоплека какая-то. Не хотелось выглядеть лохом даже в собственных глазах. Рациональные знания, не говоря уже о возмущенной интуиции, подсказывали, что такой разворот событий не в его пользу. Что быть ведомым не его амплуа. Что он завянет от тоски, если свяжется с ней. Но колесо судьбы Валерии, провернувшись, уже захватило и намотало, как убийственный шарф Айсидоры Дункан, часть его жизни на себя, не давая опомниться. И он, слегка придушенный, вряд ли уже готов был по-настоящему сопротивляться, потому что не вполне соображал – чему и зачем.

Спустившись по лестнице и пройдя по обширному вестибюлю первого этажа, Александр вышел из здания под огромный козырек главного корпуса. Окружающая картина, которая утром так поражала сюрреалистичной красотой и таинственностью, возымела теперь вид переходной фазы бытия. «Фазы дохлой кошки, – пришла парадоксальная ассоциация, – задавленной только что и лежащей на дороге в ожидании неизбежной фрагментации и последующего тления». Оттепель сняла с веток хрустальное покрытие, и они, затрапезно чернея влагой, представляли жалкое зрелище. А на тротуар, расстелившийся внизу грязной полосой, от посыпания песком с солью, даже смотреть не хотелось. «Вот это радость! – вдруг дошло до сознания, – Я же, кажется, должен на крыльях летать… Вот именно, – увидел он зеленый крест аптеки впереди, – Я должен половину ее запаса презервативов скупить».

Улыбка получилась кислой, и неожиданно в сознание закралась мысль, что здесь что-то не так. Перед глазами возникло лицо, а потом и вся фигура Леры. Особенно ноги в ботфортах. И особенно та их часть, что между сапогами и юбкой. Почему-то задранной вверх. Да так, что видны были черные кружева желтых трусиков. В тон куртки и юбки. «Эстет, черт побери», – усмехнулся: пришло понимание того, что время от последней встречи с женщиной уже исчисляется целым месяцем. Да и встреча – стыдно вспоминать – пьяная и скомканная, как видавшая виды простынь, на которой они кувыркались. «Даже не то, чтобы стыдно, – опровергнул себя, – скорее, противно…»

«И что здесь после этого не так?! – почти безмолвно делегировало свое возмущение сознанию естество, – Какое, к черту, предупреждение?! Какое предзнаменование? Да ты, Дарский, просто слюнтяй какой-то! Не-ет… ты баба! – распалялось естество, – Настоящая баба! В аптеку, придурок! Бегом! – добавил настойчивый голос, будто ухмыльнувшись с издевкой, – И вперед… к любимой».

– Саша?! – воскликнула поднимающаяся ему навстречу по ступенькам девушка в вязанной шапочке и с рюкзачком, которую он чуть не сбил с ног, выполняя установку туловища, – Ну, Саша! Ну, надо же аккуратнее…

– Дашенька!? – стал оправдываться Александр, – Прости! Прости, дорогая! Очень спешу, – он взял ее за руку и умоляюще посмотрел в глаза: «Вот тебе и супервизия, Дарский, – он даже внутренне улыбнулся собственной шутке, – Вот тебе и психолог, с которым надо поработать… Меняем гештальт – фигуру и фон – и ситуация под контролем», – Ты возвращаешься? Забыла что-то?

– Конспект оставила… кажется, в столе.

– А в какой аудитории? Помнишь? Может, тебе помочь?

– Ну, Дарский! Ну, и хитрый же ты, – расплылась в улыбке только что возмущавшаяся девушка, – Ты же только что спешил?

Ее милость, сменившая гнев, говорила, что гнева-то на самом деле и не было.

– И это правда, Дашенька. Если ты меня отпустишь, я поспешу дальше.

Даша засмеялась покровительственно.

– Давай, Сашенька, топай, – в тон ему, еще не закончив смеяться, сказала она.

«Вот где девочка! С такой бы покувыркаться… но…» Но слухи о ее отношении к мужскому полу не давали никаких шансов. Да и мысль, следовавшая почти сразу, о том, что в этом соблазнительном теле, несмотря на прекрасное женское лицо, прячется мужик, приводила к двойственному чувству.

Пробежавшись по ступенькам вниз, а затем по тротуару до соседнего здания, он зашел в аптеку – купил презервативы. А возвращаясь назад, к университетской стоянке, заглянул в «Цветы». Посомневавшись, купил желтую розу.

В «Patio Pizza» вошел без пяти четыре. Осмотрелся. Лера уже сидела за одним из столиков, изучая меню. Будто львица, почувствовавшая запах жертвы, она исподлобья взглянула в сторону Дарского так, что у того похолодело в животе. Но, увидев его и узнав, тут же заулыбалась. Подняла полностью головку, замахала ручкой, показывая, как она рада его видеть.

«Почудится же такое», – расплывшись в ответной улыбке Александр приближался к женщине, чье существование, еще позавчера совсем неизвестное, роковым образом неразрывно сплелось с его жизнью, и чего он еще не осознал доподлинно, но смутно, с осторожностью прагматика, уже начинал догадываться, что происходившее неотвратимо и что в нем – мало чего хорошего. Но тот же прагматизм говорил, что все это не впервые, и что ему – Александру Дарскому – дано управлять собственной судьбой: «Захочу – будет продолжение. А не захочу – не будет».

                        17.

– Привет, – Александр подошел и протянул цветок.

– О-о! Да у нас свидание… – приблизив розу почти к самым губам, Лера приподняла ресницы. Заглянула с улыбкой в глаза, – Но тогда почему желтая? – она наклонила голову, играя стеснение. Опять посмотрела исподлобья. Но теперь с подвохом. Теперь уже улыбаясь одними глазами. Все ее существо – лицо, голова, руки, талия, бедра – все исполняло брачный танец. Танец, скорее, змеи, чем женщины. Она гипнотизировала. Вводила в ступор. Чтобы потом мгновенно напасть и ужалить свою жертву.

– Желтая? – переспросил, щурясь нарочито искусственной улыбкой, Александр. «На вшивость проверяет, – откуда-то из глубины подсознания пришла мысль, – Все жесты говорят об агрессии…» «Ну, братец, ты и ляпнул, – оспорил внутренний оппонент, – Какая, к черту, агрессия? Экспансия». Появилось неприятное, тянущее ощущение в желудке. Потом стало, почему-то, смешно от странного глубокомыслия при общении с красивой женщиной. Как будто сознание никак не могло справиться с противоречием, а потому нейтрализовало его тем, чем смогло – смехом.

– Са-ашенька! – пропела Лера, – Да ну ее к черту, эту розу. Ну, желтая и желтая.

– Нет, почему же? Я скажу…

Лера махнула рукой, показывая, что это ей совсем неинтересно. Что вопрос о цвете был всего лишь вопросом светским.

– И все-таки я скажу, – настаивал Сашенька, пытаясь реабилитироваться за оплошность, и этим самым усугубляя свое внутреннее поражение. Понимал – первый тайм он продул, как школьник. Понимал и то, что манера поведения Леры на невербальном уровне расходится с любыми его представлениями об общении с противоположным полом. Все ее движения, все жесты – абсолютно все действовали на него гипнотически. Он машинально даже хотел уйти – освободиться от этого. Но сразу стало неловко. До того, что пришлось опять перед собой оправдываться. Что-то неладное творилось сегодня с ним. Что-то угрожающее. Он это понимал, захваченный бурным потоком нахлынувших чувств. Но сделать уже ничего не мог. И странно: где-то в глубине души это ему даже нравилось. Нравилась Лера. Все ее завораживавшие движения, посылавшие сигналы в низ живота. Ее запах вперемешку с запахами кремов, макияжа и парфюма. Особенно когда она наклонялась к его уху, чтобы что-нибудь шепнуть. Просто так. Хотя обстановка и не требовала. Потому что поблизости – никого. А музыка, сосредоточенная в районе бара, настолько тихо играла, что даже шепота при обычной дистанции не могла заглушить. Но какой флирт может обойтись без, казалось бы, ничего не значивших прикосновений, шепота на ушко и легких дружеских поцелуев. Весь этот скромный арсенал к Дарскому стал применяться уже после первого бокала мартини. И если в самом начале эстетическое любование собеседницей несколько превалировало над плотским желанием, то к концу часа пребывания с Лерой, он уже готов был овладеть ею, не сходя с места. Тем более что она этому только потворствовала, наслаждаясь тихой пока властью над ним.

Наконец, подвал души втянул в себя столько энергии, что на рациональное мышление ее стало не хватать.

– Лерочка, – Дарский положил ей руку на плечо. Ощутил завитки волос на шее. Стал поглаживать их, одновременно наклоняясь к уху, – Лерочка, ты не против, если я приглашу тебя в гости?

– В гости? – она хитро взглянула на него, – Сашенька, когда? Завтра?

– Да хоть сейчас, – подыграл Сашенька, изобразив непонимание. Мол, чего завтраками тешиться. Завтра – оно и в Африке завтра. Его еще ждать надо. И вообще, зачем оставлять на завтра то, что можно сделать сегодня.

Зазвонил телефон. Александр достал его и сразу поднес к уху.

– Да, мама. Здравствуй… – он с минуту слушал, пытаясь подавить в себе нетерпение, – Мамочка, давай я тебе завтра перезвоню. А в твоем сне – ничего страшного. Подумаешь, голый. Все. Целую. Отцу привет, он спрятал телефон в карман, – Ну, так что? Поехали?

– А что мы у тебя будем делать? – снова стала ерничать Лера.

– А ты что? Не знаешь, что делают мальчики и девочки в постели?

– Неа! А что? – Лера веселилась – то ли играла, то ли на самом деле после трех бокалов мартини опьянела. Примитивно расслаблялась. По принципу – мозг отдыхает, язык болтается.

– Музычку слушают. А ты, правда, не знала?

– Так мы к тебе, Сашенька, поедем слушать музычку? – перебила она его.

– Ну, конечно, Лерочка, – поддакнул Сашенька, – Музычку послушаем. Потанцуем, – он рассмеялся.

– Ну тогда лады, – заключила она, махнув рукой, – Танцы-шманцы… а кровать-то у тебя хоть двуспальная? – она не стала отрывать решение от действия и тут же стала подниматься, – Я сейчас, – кивнула в сторону выхода, намекая на дамскую комнату, – Рассчитывайся и жди меня в вестибюле.

Минут через десять они спустились по ступенькам с невысокого крыльца. Через полчаса желтая – с рекламным щитом на крыше – «Волга» высадила их у подъезда дома Дарского. А еще через десять минут, поднявшись на лифте, они, изнемогая от желания, раздевали друг друга по дороге в спальню.

                  18.

Ближе к Новому году, в первой половине ноября Вениамин Петрович как-то позвонил Руману домой.

Трубку подняла Роза Аркадьевна. Ее детский голосок всегда смешил Пекарика. Наверное, сознание никак не могло примирить в себе звук колокольчика, исходивший из колокола. Сдерживая несоразмерную ситуации улыбку, которая могла отразиться на чувственной стороне баритонального звучания, Вениамин Петрович попытался как можно мягче сыграть друга семьи:

– Здравствуйте, дорогая Роза Аркадьевна.

Почти мгновенная, но очень выразительная пауза, пока Роза Аркадьевна настраивала психику на разговор с начальником мужа, дала понять Пекарику – кто он для нее есть на самом деле. «Вот так всегда с ней. Нет бы сказал, – Роза, привет, – или, – привет, Розочка. А то, – здрлавствуйте, дорлогая Рлоза Арлкадьевна… фу», – заключил, продолжая улыбаться.

– Ой, это вы, Вениамин Петрлович? – схитрила Роза Аркадьевна, будто сразу не узнала его, – Здрластвуйте! А Миша… Михаил Моисеевич в ванной. Он брлеется… Что-нибудь перледать ему? Или что?

Это «или что» умилило Пекарика. Мадам Руман, как он ее называл про себя, всегда тушевалась в разговоре с ним. Это, почему-то, налагало отпечаток и на него. Может, поэтому у них никак и не складывались отношения.

– Попросите, пожалуйста, пусть перезвонит мне, как освободится.

– Харлашо, Вениамин Петрлович…

– Спасибо, Роза Аркадьевна.

Получилось сухо. «Некрасиво. Как будто секретарше поручение дал. А впрочем…» Пекарик задумался. «Ведь и правда. Пятнадцать лет уже точно есть. И за это время, живя через этаж, мы так и не стали дружить семьями… – он кисло улыбнулся, – Я – семья… а Мишка-то, поц… до сих пор два раза бреется, – стало вдруг весело, – Утром – для приличия, а вечером – для удовольствия… для Розочки своей любимой».

Пока он размышлял, а потом хозяйничал на кухне, чтобы почаевничать, уже позабыв о Розе Аркадьевне с ее милым голоском, прошло минут двадцать. Все уже было готово, и он как раз снимал чайник с конфорки, как зазвонил домашний телефон. Договорились с Руманом, что завтра весь вечер посвятят окончательному анализу последнего кандидата. Выберут, за кем наладить контроль. Может, даже получится с видеонаблюдением.

Пекарик решил обратиться к своему коллеге – программисту, с которым общался по работе «на стороне». Оба номинально относились к службе начальника охраны в компании «Сити Групп», хотя напрямую подчинялись не ему. Оба были участниками переговоров, где Пекарик выступал в качестве специалиста по невербалике: мимике, пантомимике, голосу, взгляду, а также по оговоркам, построению фраз и способам подавать себя. Этим и снискал себе тихую, но хорошо оплачиваемую славу. Фактически – ни одна сделка без него не обходилась.

Единственное, что не состыковывалось по поводу видеонаблюдения – проникновение в чужое жилье. И это становилось серьезной причиной, когда Пекарик обдумывал дальнейшие шаги…

– Ладно! Бог с ним! Утро вечера мудренее, – после нескольких секунд сомнения Вениамин Петрович включил телевизор.

На экране – упрощенные, порой до гротеска – замелькали перипетии несовершенства государства и, естественным образом отсюда, социума. Как будто корреспонденты соревновались друг перед другом – кто противнее оголит все пороки и неприглядности жизни. Как будто жизнь вот такая и есть – гадкая и несуразная. И ничего в ней нет святого. «В самый пик внимания сограждан, – подумал Пекарик, – самые отвратительные политические и социальные сюжеты, самые кровожадные с порочными героями фильмы. Здорово! И они хотят… а кто они? И хотят ли?» Он разостлал кровать. Пошел – почистил зубы. С удовольствием разделся. С еще большим удовольствием почувствовал спиной простынь, а коленками и грудью – пододеяльник: «Как хорошо!» Нега разлилась по всему телу, по мышцам и сухожилиям, по коже, обласканной «здоровой силой льняных нитей, структурированных так, что уток поддерживает основу, а та его… а друг без друга они – ничто… как пространственно-временной континуум… эка меня занесло, – выплыло из расслабленного сознания удивление, – и здесь нашел возможность помудрствовать».

Нега, пришедшая с прикосновением постельного белья, мягко, но настойчиво стала трансформироваться в негу суставов – вязкую, тонко вибрирующую наслаждением, сопровождающим переход через пограничную – сумеречную – зону. Вениамин Петрович как бы растворялся в ней. До нее – был, а в ней – уже нет. «Как приспособление для уничтожения документов, – подумал он, мягко пульсируя между исчезновением и возникновением, – вжик, и нету… только здесь можно вернуться…»

Сонное умиротворение слетело. Неприятное чувство, перекочевавшее каким-то образом из сознания в желудок, докучало своей реальностью после всего, что реальным только что казалось. Это, вроде, и чувством не назовешь, но как-то очень уж на него похоже. Перед глазами, в виде маленькой дверцы – почему-то цвета медной патины, возникла перспектива безвозвратного ухода. Вениамин Петрович даже чертыхнулся: «Вот и заснул». Он лег на спину, положив руки под голову, и стал думать. Чувство страха? Нет. Скорее, чувство сожаления от расставания с чем-то дорогим, не проконтролированное при засыпании, постепенно рассосалось вместе с ощущением желудка. Его как бы ни стало. Но появилось сердце. Оно так не хотело останавливаться. Хотело жить. Его все устраивало. У Вениамина Петровича сознание даже помутилось на какой-то миг. Пришло сожаление о том, что может оказаться недоделанным. И от того, что эксперимент может не выгореть как на первой стадии, так и на последующих. И – как отреагирует чужеродный объект, если управляющей окажется иная полевая структура – его, Пекарика. «А ведь не Пекарика, а моя… господи, я уже о себе говорю в третьем лице. Мало того, что язык не поворачивается назвать чужое тело телом – объект, видите ли, так еще и сам я – не я, а управляющая полевая структура». Досада мозга, появившаяся от такого пассажа в рассуждениях, стала разрастаться, смешиваясь с грустью сердца и частично вернувшимся ощущением в желудке, почему-то отдающемся почти незаметной пульсацией чуть ниже пупка. Вениамин Петрович почувствовал неприятное ощущение влажности чуть ли ни всей поверхностью слипшегося с пододеяльником туловища. Вспомнил Господа всуе и с сожалением встал. Откинул подальше край одеяла, влез в рукава халата и пошел на кухню – утолить появившуюся жажду. «Интересно получается. Я-то не боюсь… а тело боится… для него-то вечности не существует».

                  19.

Проснулся он с чувством тревоги: «Вечер или утро?»

Тускло горел ночник. За окном, в темноте ночи светящимися квадратиками выделялись темные силуэты новых высоток, влепленных совсем недавно в тесное пространство квартала. Ощущение недолгого забытья не покидало сознание. Вроде и не спал вовсе. Но что-то нарушало это умозаключение. Что-то не вписывалось в него. «Время?» Глаза всмотрелись в циферблат часов, стоящих на тумбочке: «Точно… Шесть тридцать одна. Минуты еще не прошло, как прозвонил будильник… Видимо, я проснулся либо с последним звуком сигнала, либо сразу после него».

Обязанности дня, вначале не подававшие признаков жизни, стали шевелиться в сознании. Оттеснив животную тревогу, оставшуюся от вчерашнего вечера, они принесли тревожность человеческую, граничившую с суетливостью, на что услужливое сознание выдало один из философских перлов Востока: человек должен изжить из себя обезьяну. Мимика тут же отозвалась на это улыбкой. «Ну вот – сам себя развеселил». Всплыло, почему-то, юношеское «да, я дурак, и нисколечко об этом не жалею». «Вот-вот. Это особенно актуально, – с издевкой подумал Вениамин Петрович, – только дай слабину спонтанному мышлению, и оно сделает из тебя достойного члена общества».