Билет в один конец (сборник)

* * *

Иногда он лежал и мечтал: вот он здоровый и полный сил идёт по улице, навстречу – Лиза. Он как когда-то подхватывает её за талию и вместе с ней кружится по тротуару. Они радуются, смеются и им, как и прежде, очень весело. Так он мог мечтать часами, не шевелясь и не подавая признаков жизни. Всё, что у него теперь осталось – это возможность мечтать. И он мечтал. Если в это время в палату кто-то входил, это раздражало и ему хотелось как можно скорее остаться одному, чтобы опять удалиться в свои фантастические грёзы. В тот день, когда в палату зашли двое врачей, мужчина и женщина, он также лежал, не подавая признаков жизни; в том состоянии, когда мозг ещё работает и в голове необыкновенная ясность, но тело уже близко к смерти. И, наверное, решив, что он не слышит, или ей было всё равно – слышит он её или нет, женщина стала говорить громко и откровенно. Она смерила давление.

– Семьдесят на сорок. Долго он не протянет, его нужно срочно перевести в больницу, к которой он приписан по месту жительства. Нам тут лишняя смертность не нужна! – сказала она голосом, который бы очень подошел судье, оглашающей смертный приговор.

Мужчина, назвав её по имени-отчеству, предложил провести ещё один курс общеукрепляющей терапии.

– Лекарства уже не помогут, – резко возразила женщина и, дав распоряжение о переводе, цокая каблуками, вышла из палаты.

– Держись, парень, чудеса в жизни случаются, – сказал мужчина, догадываясь, что Валентин слышит его. И тоже покинул палату.

Но Валентина не перевели умирать в другую больницу. На следующий день главного врача пригласили к телефону, и кто-то «сверху» приказал срочно отправить его в область. Валентин знал, что мама Лизы, – его тёща, уже не один месяц обивает пороги высокого начальства с такой просьбой. Утром следующего дня его на санитарных носилках пристроили в самолете, летевшим рейсом в областной город. Рядом в кресле сидела Лиза.

* * *

Валентин любил осень, любил пройтись поздним осенним вечером по тёмным улицам неспокойного уральского города. Казалось, сам воздух осенних ночей таит в себе бесшабашную удаль. Но этим вечером уверенность, казалось, покинула его. Чувство предстоящей опасности хоть и будоражило кровь, но в глубине души холодящей ледышкой гнездился страх. Рядом с ним шёл Виталик – невысокий, худощавый паренек лет девятнадцати. Дом, к которому они шли, стоял на окраине города, в частном секторе; был он добротен, обшит досками и выкрашен в зелёный цвет. Первый раз в своей жизни Валентин шёл на кражу, и шёл не ради наживы, а, скорее, чтобы доказать, и прежде всего самому себе, что способен на безумный поступок; да и с хозяином этого дома у него были свои, давние счёты, и он уже давно вынашивал в себе желание наказать его. Летом, в городской зоне отдыха, Валентина побили, побили второй раз в жизни. Первый – в армии, когда его рота, поужинав, вышла из столовой, а Валентин задержался, разговорившись с земляком из соседнего батальона. И когда, спеша, выбежал из зала, в коридоре столовой увидел, как парня из его роты окружили ребята из роты обслуживания и, уже ударив пару раз, пустили из носа кровь. Валентин увидел перепуганные, полные отчаяния глаза сослуживца, и тогда всё стало происходить, как в замедленном кино. Он оттолкнул одного, ударил второго, ещё одного, краем глаза увидел, что первый после удара упал, затем успел достать ещё одного ногой… Кто-то обхватил его сзади рукой за горло, он изо всех сил ударил назад затылком, услышал, как что-то хрястнуло, и хватка ослабла. Обернувшись, Валентин увидел смуглого нерусского парня, который согнулся и схватился руками за лицо – сквозь его пальцы медленно просачивалась кровь. И тут что-то тяжёлое обрушилось Валентину на голову и он почувствовал, как медленно проваливается в вязкую черноту. Ворвавшиеся в коридор ребята из его роты раскидали всех, кто там был, но он уже успел получить с десяток ударов тяжёлыми солдатскими сапогами. Потом была санчасть, после санчасти ещё пару месяцев при беге боль отдавала в позвоночник. Потом всё прошло, только на голове остался слегка изогнутый, розоватый шрам от медной солдатской пряжки. В зоне отдыха всё было не так страшно – разбитый нос, синяк под глазом, вывихнутый палец на руке. А ведь всё было так хорошо, ничто не предвещало неприятностей: ярко светило полуденное солнце, опахалом освежал лицо слабенький ветерок. Валентин мирно сидел на скамейке и, покуривая «Мальборо», дожидался ушедших за пивом приятелей. И надо же было случиться, что напротив него стала разворачиваться следующая картина: толстоватый невысокий цыган подошел к высокому худосочному юнцу лет эдак двадцати, щеголявшему в модных солнцезащитных очках «Хамелеон», и, вероятно, попросил посмотреть их, так как юнец очки снял и безропотно протянул цыгану. Тот повертел «Хамелеончики» в руках и кинул их другому, стоявшему чуть поодаль, помоложе. Тот поймал очки на лету и передал чернявому подростку крутившемуся рядом, ну а того только и видели. Хозяин очков схватил цыгана за грудки, тот его, и они принялись таскать друг друга, как борцы на помосте. Цыган изловчился и ударом снизу в челюсть опрокинул соперника навзничь, и если бы он не стал добивать того ногами, Валентин вряд ли вмешался бы. Драка была вполне нормальная, даже можно сказать – честная; а то, что у юнца очки увели, так это он сам лоханулся. Тем более что его он знал и сострадания к нему особого не испытывал – тот был фарцовщиком самого низкого пошиба, торговал в зоне отдыха всякой импортной мелочью. Да и очки-то, наверное, дал цыгану в надежде, что их купят. Валентин не имел никакого желания затевать драку с представителем этого буйного племени, хотел просто оттащить толстяка, и всё. Но тот уже вошел в раж и хлестко ударил его по лицу – Валентин ответил тем же. Пока они таким образом обменивались любезностями, подоспели соплеменники толстяка, так как народ этот дружный и в одиночку ходит редко. Фарцовщик же, увидев сбегающийся кочевой люд, трусливо сбежал. Драки, собственно, и не было. Валентина просто избили. Выручили проезжавшие мимо на патрульной машине милиционеры. Цыганам милиционеры посоветовали разойтись, а его отвезли в городской травмпункт. С этого дня и затаилась в нём злость на этого фарцовщика – вдвоем-то они хоть как-то смогли бы отбиться.

Фарцовщик жил вместе с родителями, слывшими в городе кончеными барыгами: торговали самогоном и по ночам, вдвое дороже, водкой. Вот к их-то дому и шли поздним вечером Валентин и Виталик, точно зная, что хозяева уехали к родственникам в деревню. Забор и ворота были под стать дому: высокие и надёжные. Но никто и не думал их ломать. Валентин резко выдохнул и побежал к высокому и гладкому забору так, словно хотел с разбега удариться в него. Но перед самым забором подпрыгнул, чуть повернувшись к нему левым боком и выставив вперёд ногу. Нога коснулась забора, и рассчитанная сила разбега помогла ему легко перемахнуть, казалось бы, через неприступную ограду. (Этот приём до седьмого пота отрабатывали в армии на полосе препятствий, где самым сложным было преодоление «стенки» – высокой гладкой дощатой стены). В углу двора Валентин увидел незаметную снаружи калитку, отодвинул засов, и Виталий проскользнул внутрь.

Окно на кухню открылось на удивление легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку – под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком, Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями. В дальнем углу, отгороженная досками, желтела гора картофеля. Он достал небольшой, заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности, и он уже хотел исследовать прутом земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью.

Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана и полбанки солёных огурцов; под табуреткой – пустая банка из под самогона. Вторая, полная, стояла чуть в стороне. В тяжёлой после самогона голове крутилась только одна мысль: «Ну, всё, хана – вляпались». Валентин понимал, что сейчас нужно успокоиться, взять себя в руки и, насколько это возможно, трезво оценить ситуацию. Уже минут через десять все места, где они по пьянке могли оставить пальцы, были протёрты. Нетронутую банку с самогоном Валентин уложил в сумку, растолкал Виталика, и они, прихватив сумки, скользнули на улицу через калитку. Это было обычное будничное утро с серым скучным рассветом, утро со своими заботами и проблемами промышленного города. От остановки натужно отрулил перегруженный автобус, заспанные люди спешили на работу. И, казалось, никто не обратил на них внимания.

* * *

Областной город находился намного южнее, и поэтому весна здесь была уже в самом разгаре. А там, откуда они прилетели, лишь только начал подтаивать снег. И в те несколько минут, когда Валентина от самолёта до санитарной машины несли на носилках, казалось, что живительная сила пробудившейся природы коснулась его своим теплом, разбередила душу и развеяла уже прочно устоявшееся равнодушие. Он улыбнулся. Улыбнулся впервые за несколько недель.

После современной клиники молодого, перспективного северного города, – клиники из стекла и бетона, с широкими коридорами, грузовыми лифтами и просторными фойе, больница, в которую его привезли, показалась ему бастионом: толстенные стены, тесные коридоры, узенькие лестничные пролеты. Как и оказалось, это была бывшая казарма, которую некогда добротно отстроили пленные японцы. Потом здесь был военный госпиталь, который затем отдали под здание областной больницы. Люди в палате, куда его определили, лежали подолгу, поэтому атмосфера здесь была тёплая и доверительная. Недостатки характера друг друга всерьёз не воспринимались, а чаще делались поводом для безобидных шуток. В палате лежал молодой мужик из какой-то дальней деревни, по имени к нему никто не обращался, а все звали Самострел – на прозвище тот не обижался и откликался охотно. Не так давно он выстрелил в себя из ружья. Хотел, приставив ствол дробовика ниже подбородка, прострелить голову, но заряд оказался слабым и только оглушил его. Но удар дробью всё же оказал какое-то действие на шейный отдел позвоночника, в результате чего мужик теперь лежал неподвижно, только и мог, что разговаривать и слегка шевелить пальцами рук. На соседней с ним койке лежал парторг, скорее всего – одного из заурядных колхозов, так как парторги известных колхозов считались партийной элитой, и уровень медицинского обслуживания для них подразумевался другой, более высокий: спецклиники, спецкурорты и тому подобное. Весу в этом парторге было около ста двадцати килограммов.

В больнице он лежал из-за диких болей в пояснице. Возникали они внезапно и были такой силы, что его буквально швыряло в сторону. И вот, в один прекрасный вечер, все кто находился в палате стали свидетелями чудесного выздоровления Самострела. Парторг, как обычно согнувшись и придерживаясь рукой за поясницу, возвращался из больничного скверика. И когда он поравнялся с кроватью Самострела, его ударил очередной болевой приступ. Парторг дугой выгнулся назад, застыл в этой позе на некоторое время, и затем стал медленно, всей массой своего стодвадцатикилограммового тела падать на неподвижно лежащего Самострела. И в тот самый миг, когда он должен был рухнуть и придавить бедолагу, возможно, тем самым прекратив все его дальнейшие мучения, тот вдруг дико заорал и, буквально за мгновение до того, как на него обвалился парторг, скатился с кровати. Врачи позднее объяснили, что для Самострела падение парторга стало сильнейшим нервным потрясением, иначе говоря – шоком, который и оживил парализованные до этого нервные окончания, в результате чего восстановилась связь между головным и спинным мозгом. С того вечера Самострел стал абсолютно здоров. Парторг в шутку требовал с него за исцеление хотя бы пол-литра водки, но Самострел в больнице вел образ жизни абсолютно трезвый, и на предложение обмыть выздоровление лишь улыбался и отрицательно покачивал головой. В палате предположили, что шок повлиял не только на нервные окончания, но и безнадёжно повредил его мозг. Забирать Самострела из больницы приехала супруга – худенькая, измождённая жизнью и затяжными запоями мужа женщина. Самострел стрелялся не из-за того, что не видел иного выхода из какой-то сложной жизненной ситуации, а просто пил беспробудным русским классическим запоем, допился до белой горячки, начал видеть чертей и с перепугу пальнул в себя из старенькой одностволки. На выписку ему подарили чёртика, сплетённого из тонких гибких трубочек капельниц. Подарили со смыслом – чтобы, значит, не пил, а если и пил, то чертей не боялся – понимал, что они не настоящие.

Ещё в палате лежал мужик лет сорока, хотя выглядел он гораздо старше, вернее – старее. Звали его Василий. Первое время он вообще не мог говорить, а только мычал. Но где-то через неделю стал потихоньку разговаривать, сначала едва понятно, но с каждым днём всё лучше и лучше. И когда речь его стала вполне членораздельной он, слегка заикаясь, поведал такую вот историю: в деревне, по соседству с ним, жила женщина, год назад она убила своего мужа. Но суд вынес почти что оправдательный приговор. Ей дали всего лишь два года лишения свободы, причем – условно. Потому что муж её был садист и в пьяном виде, а в трезвом он почти и не бывал, избивал и всячески глумился над ней. И вот женщина, изуродованная и доведенная до крайней степени отчаяния многолетними побоями, взяла топор и отрубила ему голову, когда тот, после очередной расправы над ней, спал пьяный на полу.

– И сижу я, это значит, как-то утром около дома на лавочке, а с бодунища страшного. Руки трусятся, еле-еле закурить смог… Глядь, а тут она идет. – Василий обвел слушающих взглядом. – А меня, дурака, как чёрт за язык дернул, я возьми, да и спроси: – Глафира, мол, а Глафира, вот скажи мне, пожалуйста, как это ты живому человеку голову отрубить смогла? Вот я так, к примеру, даже курице голову отрубить не могу, а ты родному мужу башку оттяпала. Как это ты смогла, а?.. А она палку с земли подняла: «А вот так!» Да как хлобыстнет меня ею по голове! – Василий вновь обвёл слушающих округлившимися глазами. – А у меня со страху речь возьми, да и отнимись.

– Он развел в стороны руками и сделал выражение лица «мол, нету».

Удар был несильный, а палка типа хворостины, которой гусей гоняют. Но от страха Василий онемел и не мог сказать больше ни слова, кроме одного, матерного. Того, которое он с перепугу выговаривал, покуда Глафира, – рослая, мосластая женщина с репутацией мужеубийцы, с палкой в руке подходила к нему В деревне был только медпункт, где вечно пьяный, с красной от казенного спирта рожей фельдшер в халате некогда белого цвета выдавал на все симптомы одни и те же таблетки. Поэтому он никуда не обращался и ещё две недели ходил на работу. А работал он трактористом.

– Да все бы ничего, – сетовал Василий, – можно было бы и так жить, но уж больно обидно было, когда механик меня ругает, а я ничего ответить не могу, а только матерюсь, – с обескураживающим видом закончил он свое повествование.

Поначалу никто даже не догадывался, что он начисто лишен вразумительной речи. Когда же узнали, то силой усадили в председательский уазик и отвезли в областную больницу. Больше всех на этом настаивал механик – по всей видимости, существующий диалог с подчинённым его никак не устраивал. Односельчане, приезжающие в город по разным своим делам, навещали Василия и приносили деревенские гостинцы, поэтому молоко, масло, сметана, сало и самодельная колбаса в общем холодильнике были всегда. Василий угощал всю палату, и с большой охотой самостоятельно кормил «тяжёлых». Валентин заметил, что зачастую люди, живущие в деревенской глубинке в пьянке и непосильной работе, на самом же деле как дети – искренние и жизнерадостные, как только перестают пить. Их окружение мотивирует их быть такими, какие они есть на самом деле.

На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село, погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится, родню и соседей. В самый разгар застолья, скорее всего, из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу нечаянно задел провод и получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был вздорный, скандальный человек и требовал со стороны врачей, медсестёр и санитарок постоянного к себе внимания. А если что-то его не устраивало, сразу же грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И тогда в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.

Около года назад, возвращаясь домой на машине поздно вечером, он подвез молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер ответила отказом. Прошла неделя. Отдыхая после работы вместе с сослуживцами на малолюдном пляже, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, бросился в реку, опередив друзей. Спасенная им женщина оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая ему так понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы и, после нескольких встреч, он переехал из своего милицейского общежития к ней в однокомнатную квартиру. Милиционер любил жену и боялся, что та его бросит. Она приходила всё реже и реже и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…

* * *

Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, а перед ними небольшое пространство, отгороженное решёткой – так называемый «обезьянник». Часто подъезжали милицейские машины. Людей привозили и закрывали сначала в «обезьянник», и уже потом дежурный рассматривал, кто с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних закрывали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного «обезьянника» в студеный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация и слышно, как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через стекло рубки он смотрит на глубокое, звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное для этого явления потрескивание, становится всё холоднее. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел «обезьянник» и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.

Валентина определили в камеру – небольшое помещение с деревянными лавками по краям. В нос ударил спёртый, настоянный на запахах перегара, пота и табачного дыма воздух. Перед тем, как закрыть в камеру, спички и сигареты отбирали и снимали даже носки, чтобы проверить: нет ли там недозволенных вещей. Но те, чья большая часть сознательной жизни прошла в заключении, конечно же знали, как пронести через этот пустяковый для них барьер всё, что им нужно. Зарешёчен-ная, покрытая пылью лампочка тускло освещала плотно забитую людьми камеру. Тем, кому не хватило места на лавках, сидели или лежали на бетонном полу. Валентин заметил Виктора, – знакомого парня по прозвищу Котёл, довольно свободно расположившегося в углу лавки и дремавшего, привалившись затылком к стене. Валентин пробрался к нему и похлопал по плечу. Тот открыл глаза, пробурчал что-то похожее на приветствие, подвинулся и снова засопел. Валентин втиснулся на лавочку рядом с ним, прислонился к стене и попытался заснуть. На душе было пусто, одиноко и тоскливо, а ещё было очень душно. Так душно, что по стенам, выкрашенным масляной краской, стекала вода. Под утро забылся тяжёлым сном. Просыпаться было ещё труднее, чем заснуть. Голова гудела не столько от выпитого вечером, сколько от воздуха тесной, непроветриваемой камеры.

* * *

Утром, часов в девять, в коридоре прямо напротив камеры поставили столик. За него, с царственным видом вершителя человеческих судеб, сел уже немолодой, грузный, с большими залысинами и гладко зачесанными назад лоснящимися жирными волосами милиционер в чине майора. Он достал из папки чей-то протокол задержания, прочел его и зачитал фамилию вслух. Сержант открыл камеру и громко повторил фамилию, – небольшого роста юркий паренёк вышел и предстал перед столиком. Майор, не стесняя себя одной только литературной лексикой, выразил своё субъективное мнение в отношении совершенного им поступка (парнишка разбил бутылкой, предварительно осушив её, окно своей ненаглядной, коя отвергла его пылкие чувства), и с чувством выполненной им воспитательной работы, определив тому административный штраф, отпустил.

Людей, в эту ночь нашедших пристанище в сей тесной обители, либо отпускали, наложив административный штраф, соответственный их злодеянию, либо, если дело было серьёзное, отправляли обратно в камеру, а дело передавали следователю. Майор, оторвавшись на парнишке и выпустив пары своего скверного с утра настроения, обусловленного, вероятно, семейными передрягами, безденежьем и частичным несварением желудка, к остальным был уже более доброжелателен. В камеру вернули Котла и ещё какого-то здоровенного рыжего парня. Валентина вызвали последним. Майор, уже довольно утомлённый, вялым голосом сказал, что дела на него пока никакого нет, а арестован он по подозрению в преступлении тяжкого характера. И что в течение трёх суток он может находиться здесь по подозрению – за это время его должны либо выпустить, либо доказать причастность к криминалу. Потом добавил: «Скорее всего, докажут». С этим майоровым напутствием Валентин отправился обратно в камеру. Котёл сидел на прежнем месте в прежней позе, Рыжего увезли в следственный изолятор. Котла забрали из-за нарушения режима надзора. Отмотав свой последний срок, он получил ещё год надзора. А это означало, что раз в неделю он должен был являться на отметку в местное отделение милиции, вести себя законопослушно и после десяти вечера находиться дома. После трёх случаев нарушения режима поднадзорных отправляли обратно в зону, сроком на один год. Котла взяли на бану, то есть на вокзале, где он с друзьями пропивал в железнодорожном ресторане выигранные в карты деньги. Это было третье нарушение, и ему грозил срок, но он не очень-то переживал. Говорят, что садиться страшно только в первый раз. Котла вызвали ещё раз и почему-то отпустили. Валентин остался один в камере. Он лёг на скамейку, заложил руки за голову и попытался заснуть. Лампочка постепенно стала терять свои очертания, превращаясь в бесформенное жёлтое пятно и, наконец, исчезла. Сколько спал – он не знал; проснулся оттого, что услышал, как в замке провернулся ключ, и дверь открылась с каким-то особенно зловещим железным лязгом. Его вызвали по фамилии, хотя в камере кроме него больше никого не было. Конвойный милиционер коротко бросил: «На допрос».

* * *

В небольшой комнате с зарешеченным окном за столом сидело два человека. Один – примерно такого же возраста, что и Валентин. Второй – человек лет сорока, маленького роста, с худым морщинистым лицом. И, хотя в комнате было довольно тепло, одет он был в длинный кожаный плащ. По всей видимости, это был единственный внешний признак, который свидетельствовал о его принадлежности к сыску.

– Садись, – пригласил молодой и показал на стул напротив себя. Валентин хотел отодвинуть стул, чтобы удобнее было сесть, но стул оказался наглухо привинчен к полу. Валентин сел. Молодой кивнул конвойному милиционеру в знак того, что тот может идти. Валентину показалось, что вместе с шагами конвойного его покинула и уверенность, осталась лишь гулкая, отдающаяся внутри пустота.

– Ну, молодой человек, рассказывайте нам всё по порядку: кто вы есть и за что вас арестовали, – велел Худой, закуривая папиросу.