~ А. Часть 2. Найти тебя

Не столько слышу, сколько чувствую, как она поднимается:

– Дай мне руку, пожалуйста.

– Зачем?

– Затем, – сама находит мою ладонь и пытается на нее опереться, чтобы забраться ко мне на колени.

– Не надо, – вяло сопротивляюсь я.

– Я стою босиком на холодном полу, – жестко напоминает Сашка. Приходится сдаться. Она перекидывает через меня ногу. Через секунду, устроившись на мне, обхватывает ладонями мое лицо и пытается заглянуть мне в глаза, а я отворачиваюсь.

– Ну, что случилось?

– Да ничего не случилось, – я слабо отбиваюсь, но она не поддается, и я, оставив в ее распоряжении свое лицо, перевожу взгляд в окно. Смотрю куда угодно, только не на нее. Никогда еще не чувствовал свою оторванность от мира нормальных людей так болезненно-остро.

– Знаешь… – медленно начинает она.

«Знаю что? Что сейчас ты произнесешь: „Расскажи мне и тебе будет легче“ или „Я тебя выслушаю и пойму“? Знаешь, я слышал эту банальщину много раз. А от тебя я совершенно не хочу ее слышать».

– Знаешь, я никогда не видела, чтобы у тебя были беззащитные глаза. Мне кажется или ты действительно не даешься? Почему? Потому что тебе неприятно? Или… – она делает паузу и, чуть откинувшись, рассматривает меня. – Или ты просто прячешься?

Ощущение такое, что девять лет разницы сейчас не в мою пользу. Больше того, я начинаю чувствовать себя как тот школьник, который, чтобы казаться взрослым, отправляется в школу без шапки зимой, а матушка, отловив его в дверях, вздохнув, сует ему леденец и украдкой навязывает ему дополнительный шарф на шею. Пытаюсь мысленно хмыкнуть или еще как-нибудь обхохмить эту ситуацию и не могу – откровенно говоря, все чересчур грустно.

– Я не собираюсь лезть тебе в душу, – тихо напоминает Саша, – но знаешь, ты сейчас еще меньше похож на того мальчика.

– Какого мальчика? – не понимаю я.

– Того, с фотографии, которая стоит у тебя в гостиной. – Вздрогнув, сжал ее талию, впервые с момента разговора посмотрел ей в глаза. – Скажи, ты очень любил своих родителей?

«Любил? Да я был бесконечно им предан, пока чистую воду семейных радостей не замутило грязное маслянистое пятно лжи, и я понял, ПОЧЕМУ они меня усыновили».

– Да, наверное, любил, – помедлив, нехотя отвечаю я. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что мне это важно, – Сашка пожимает плечами, словно я сморозил какую-то ерунду, и проводит пальцами по моему лицу. Наклонившись, прислоняется к моему лбу своим и шепчет: – Не бойся, я никому не открою твой главный секрет. Я никому не скажу… – пауза, – что ты не только отличный любовник, но еще классно варишь овсянку.

– Ах ты… – Не сдержавшись, фыркнул, запустил пальцы под низкий пояс ее джинсов и от души ущипнул ее за упругую задницу.

Сашка взвизгивает и в отместку впивается мне в рот. Вкус джема, вкус клубники, ее вкус – и теплое тело женщины, которая, кажется, пытается не только понять, но и услышать тебя. И даже если ты еще не научился ей доверять, то впервые в жизни почти готов поверить в то, что «это» – возможно, что завтра – есть, и что ваше первое с ней утро ты будешь вспоминать гораздо чаще, чем ночь, распластанную на кровати.

Мы садимся в машину и едем в «Бакулевский». Сашка, нервничая, курит в окно и внимательно слушает то, что я рассказываю ей о Даниле:

– В реанимацию обычно никого не пускают. Спросят, кто позволил, кивнешь на меня, я сам разберусь. Перед тем, как войти туда, снимешь верхнюю одежду, наденешь бахилы, халат, маску и шапочку. Тщательно вымоешь руки. Мобильный и все прочие устройства, которые есть при тебе, обязательно выключишь. В палату к твоему Даниле я тебя не пущу, посмотришь на него из-за специального стеклянного ограждения.

– Но, – моментально напрягается она.

– Никаких «но». Сейчас в его груди находятся трубки: внутривенные, которые снабжают его жидкостями, плюс еще одна для вывода жидкости из сердца, плюс стоит катетер. Любое неловкое движение, и трубки сдвинутся. А первое, что ты наверняка сделаешь, это попытаешься если не броситься ему на шею, так хотя бы взять его за руку.

– Трубки? – Саша вздрагивает.

– Сань, пожалуйста, прекрати нервничать, трубки – это нормально, – отвлекшись от плотного дорожного потока, взял ее за руку, слегка сжал ее пальцы и отпустил. – Просто с учетом того, что к ребенку присоединены еще и аппараты для отслеживания работы сердца, одно твое неосторожное прикосновение – и у него будут проблемы.

– А если этой ночью… у него уже были проблемы? – Пальцы, в которых зажата сигарета, вздрагивают, да и слова Сашка произносит с трудом. И конечно, уже винит себя в том, что ночью и утром позволила себе отвлечься.

– С твоим мальчиком квалифицированный хирург, профессиональная медсестра и анестезиолог. Неужели ты думаешь, что, если бы с ним что-то случилось, они бы не позвонили? – нажимаю голосом, пытаясь вытащить ее из состояния самобичевания.

– Кому позвонили, Литвину? Так он же там, по твоим словам! Или я что-то не так поняла? – и она с подозрением уставилась на меня.

«Литвин? А причем тут Литвин?.. Ах ты, ё-ты-мое, чуть было не вляпался!.. Хотя, если разобраться, то рано или поздно она все равно узнает, что это я оперировал мальчика. Так может, прямо сейчас ей об этом сказать?» Даже поежился, представив ее реакцию. Предугадать ее сложно. Но, с другой стороны, просвещать ее прямо сейчас еще более неразумно – ее и так ждет невеселое потрясение, когда она увидит ребенка.

– Арсен, а ты почему замолчал? – Сашка не сводит с меня внимательных глаз даже тогда, когда тушит окурок в пепельнице.

– Да так, ничего. – Покусал губы. – Саш, Литвин – хирург. А нормальный хирург, если он, конечно, в нормальном здравии, трубку возьмет при любых обстоятельствах.

– Да? Ладно, хорошо, предположим… И что будет потом, когда Данька придет в себя после операции? – Сашка откидывается на сидении и складывает на груди руки, продолжая разглядывать меня.

– Его переведут в палату интенсивной терапии, – делая вид, что не замечаю ее бдительных глаз, посмотрел по зеркалам, хотя вроде как незачем, и свернул в узкий проезд, ведущий к «Бакулевскому». – А из палаты интенсивной терапии твой Данила через три, максимум через семь дней перейдет в общую палату… Кстати, – вспомнив кое-что о ее «мальчике», которого я уже «имел удовольствие» наблюдать в деле, спохватываюсь, – когда тебя пустят к ребенку, то будь любезна, популярно ему объясни, что с первого дня пребывания в «Бакулевском» он становится объектом повышенного внимания медперсонала. Это означает, что врачам не хамить, во взрослого – не играть, не сопротивляться, а послушно выполнять все указания и пить те лекарства – а их будет много – какие ему выпишут. И лежать ему первое время придется практически без движения. И если ему что-то понадобится, то пусть немедленно сбрасывает с пальца напульсник, и врач сам к нему подойдет. Врача можно и нужно звать в любое время. Договорились?

– Мм, договорились. – Подъезжаем к воротам, но Сашка вместо того, чтобы хотя бы ради интереса посмотреть по сторонам, продолжает меня рассматривать.

– Да, еще кое-что, – напустив на себя безмятежный вид, побарабанил пальцами по рулю, – после операции у твоего парня могут быть перепады настроения, что, в общем, тоже нормально. Но есть два момента, о которых ты должна знать. Во-первых, на груди у него, к сожалению, останется шрам. – Сашка бледнеет. – Сань, – тихо зову ее я, – поверь, хирург резал очень аккуратно, но шов сантиметров в десять все-таки будет. Но через полгода, когда все заживет, можно попробовать сделать лазерную коррекцию.

– Коррекцию? Да Данька, скорей, татуировку там себе сделает, – невесело усмехается Сашка. – Ладно, со шрамом все ясно. А что второе?

– А второй момент заключается в том, что его, прости, радостное возбуждение после выхода из наркоза может смениться раздражением, что тоже нормально, потому что перепады настроения после кардиохирургической операции на открытом сердце бывают почти у всех. Плюс может немного ослабнуть память, снизится концентрация внимания, появится рассеянность. Переживать из-за этого тоже не надо, потому что эти симптомы обычно проходят в течение месяца.

– Ясно.

– И последнее, моя личная просьба к тебе, – несмотря на то, что ворота для проезда на территорию «Бакулевского» уже открылись, я не трогаюсь с места и впервые с момента разговора гляжу ей в глаза: – Начиная с этого момента любую информацию о здоровье мальчика ты получаешь только от меня. В противном случае испорченный телефон может стать причиной испорченного здоровья.

– А как же Литвин? – прищурившись, выстреливает Сашка.

– Арсен Павлович, проблемы? – очень кстати высовывается из будки охранник, который решил поинтересоваться, как долго я еще буду торчать у ворот и играть с Сашкой в гляделки.

– А Литвин на некоторое время будет выключен из процесса. – Отворачиваюсь и нажимаю на газ. Проезжая мимо будки, махнул охраннику, извиняясь за его вынужденное ожидание. Парень в форме кивнул, и его голова юркнула обратно в будку.

– А знаешь, что, Сечин, – небрежно начинает Сашка, задумчиво разглядывая свои ногти в то время, как наша машина огибает центральный корпус, – вот сижу я и думаю: а какого лешего здесь вчера было?

– Ты это о чем? – не понял я.

– А это я про операцию Данилы, – отрезает она и, оторвавшись от созерцания маникюра, косится в мою сторону.

– Тебе не надо волноваться за мальчика, – быстро говорю я и завожу «Паджеро» в заснеженный квадрат парковки.

– Я всегда буду волноваться за этого мальчика, – неторопливо и веско заключает Сашка, – но теперь я еще начинаю волноваться по другому поводу: откуда ты столько знаешь о Даньке? Его шов после операции… его манеры, привычки… А теперь еще и консультации по его самочувствию только с тобой. Что это значит? Может, расскажешь?

Пауза.

– Может, и расскажу. Пошли? – перегнувшись, делаю вид, что ищу на заднем сидении свой шарф, но Сашка не торопится выходить – как сидела, так и сидит. Больше того, уже успела опереться локтем о дверцу и глубокомысленно подпереть кулаком подбородок.

– Конечно, расскажешь, – поймав мой взгляд, кивает она. – Осталось только выяснить, когда?

– Ну… давай попробуем поговорить после посещения реанимации, – помедлив, предлагаю я.

– Ловлю на слове! – не произнеся больше ни звука, Сашка распахивает дверь машины и выпрыгивает на снег.

Скажите, у вас тоже появилось ощущение, что я доигрался и что она с меня, с живого не слезет?

В напряженном, я бы даже сказал, в потрескивающем электрическими разрядами молчании мы быстро проходим периметр занесенной снегом стоянки, держа направление к «Бакулевскому». Сашка идет впереди. Я, отставая от нее на два шага, держусь позади нее, разглядываю ее воинственно-прямую спину и попутно пытаюсь сообразить, как я буду выкручиваться и куда после неизбежного объяснения с ней скатится наша история, в лунку ее «вечной признательности» (ой, вот только не надо этого!) или же в лузу профессиональных журналистских разборок, после которых Сашка с присущей ей хваткой распнет меня на ближайшем заборе?

Словно почувствовав мой взгляд, Санька прибавляет скорость и, прилично оторвавшись от меня, практически взлетает по ступеням вверх на крыльцо, но у стеклянной вертушки дверей все-таки останавливается. Бросает на меня быстрый косой взгляд и ждет меня, но ощущение, в общем, такое, что сейчас она в бешенстве. Хотя есть еще кое-что: смятение. Очевидно, она тоже не знает, как ей вести себя, если ее догадка, что операцию делал я, подтвердится. И это замешательство читается и в ее сурово, но судорожно поджатых губах, и в угловатых, совсем не характерных для нее, движениях, и даже в ее зрачках, которые, несмотря на ее грозный вид, старательно от меня убегают. Вздохнув, медленно поднимаюсь за ней на крыльцо. Бросив на меня еще один косой взгляд, Сашка разворачивается к стеклянной вертушке дверей. Успеваю зайти следом за ней в узкий стеклянный овал отсека и, осторожно положив ей руку на талию, ощутить запах ее парфюма, который сейчас как-то особенно резко звучит в узком пространстве дверей и в аромате ее волос, чуть влажных от снега.

Сашка напрягается, но мою руку с талии все же не сбрасывает, хотя раздраженно проводит ладонью по волосам, и снежинки с ее головы искрящимся облаком падают мне на грудь и тают. Мы выходим в вестибюль, я нехотя отпускаю ее, и Сашка устремляется к вешалке. Остановившись у знакомой колонны с зеркалом, стягиваю дубленку, грустно смотрю, как Аасмяэ с веселой, но довольно нервозной улыбкой здоровается с гардеробщицей, та приветливо кивает ей, словно старой знакомой, и забирает от нее ее куртку. И, в общем и целом, эта сцена начинает напоминать нашу первую встречу в «Бакулевском», но если та ситуация вызывала у меня чувство легкого удовлетворения (тогда я сделал все, чтобы ее смутить), то сейчас я бы многое отдал за то, чтобы эта сцена просто закончилась.

– Арсен Павлович, доброе утро! – слышу знакомый голос.

– Доброе, – медленно оборачиваюсь, и – только этого мне еще и не хватало! Как говорится, пожалте, Арсен Павлович, бриться… Катя. Стоит напротив меня и, сунув руки в карманы халата, очень мило смеется:

– Вы так углубились в свои мысли, что даже не заметили меня?

– Да, и действительно… А ты здесь как оказалась? – машинально кошусь на Сашку, которая, прихватив номерок, разворачивается ко мне – и при виде меня и Кати застывает на месте. Моментально обточившееся скулы. Острые иглы зрачков. И только ее рука каким-то нервным, неловким движением пытается вложить номерок в задний карман джинсов и не сразу попадает туда.

– А я в бухгалтерию заходила, Лена просила меня документы им занести. А вы кого-то ждете? – Катя очаровательно улыбается и каким-то неуловимым движением одергивает свой халат так, что ухитряется подчеркнуть и без того глубокую линию декольте, после чего, с явным расчетом, выставляет вперед стройную ногу.

– Да, жду, – моментально делаю постное монашеское лицо и указываю Кате глазами на Сашку, которая всего за долю секунды тоже успела каким-то чудесным образом преобразиться: расправила плечи, нарисовала на лице еще более очаровательную, чем у Кати, улыбку и теперь грациозной походкой кошки перед прыжком неторопливо направляется к нам. При виде Сашки Катя как-то резко мрачнеет, и у нее в глазах моментально вызревает вполне резонный вопрос, обращенный ко мне: «Это что, ваша девушка?»

– Это Александра Аасмяэ, ведущая с телевидения, – пытаюсь быстро разрулить я ситуацию.

– Арсен Павлович, не представите нас друг другу? – подойдя к нам, Сашка произносит это таким идиллическим голосом, что Катя, кажется, еле сдерживается, чтобы не прикусить губу, а мне отчаянно хочется просигнализировать Сашке глазами: «У меня с ней ничего не было‼!» Возникает неловкая пауза, во время которой девушки с интересом рассматривают друг друга.

– Александра Аасмяэ, – стараясь держаться непринужденного тона, повторяю я и добавляю кое-какие детали: – Александра приехала к нам из «Останкино», будет снимать передачу о нашем медцентре. А это Екатерина Иевлева, наша новая медсестра. Будет работать в моем отделении вместо Лены.

– Очень приятно, но можно Саша, – радушно отзывается Сашка, и глаза Кати начинают подозрительно метать искры.

– Ах да, ну конечно! Вы же какое-то время назад в «Останкино» хит-парады для молодежи вели? Мне Лена о вас говорила, – с каким-то неприятным намеком бросает Катя и делает вид, что непринужденно смеется. Сашка в ответ моментально растягивает губы в широкой белозубой улыбке, от которой можно просто ослепнуть, но при этом ухитряется бросить на меня очень короткий, но весьма недобрый взгляд, отчего у меня возникает стойкое чувство, что вот теперь я действительно доигрался, и если раньше мне всего лишь грозило объяснение на тему операции ее мальчика, то сейчас на горизонте замаячил весьма нешуточный разбор полетов под общим названием: «Наши недолгие и несерьезные отношения, или С кем ты еще успел переспать за это короткое время?»

– Саша, а вы в «Останкино» давно работаете? – между тем интересуется Катя.

– Недолго. Мы с Арсеном Павловичем, кстати, там познакомились, – Сашка глядит на меня так, точно видит впервые.

– Правда? – Катя талантливо округляет глаза. – А я и не знала. И что, Арсен Павлович у вас часто бывает?

– Да нет, всего один раз заглянул, – Сашка пожимает плечами. – Знаете, Арсен Павлович почему-то не очень любит «Останкино». Зовем его на передачи, зовем, а он, к сожалению, к нам не едет. Вот, пришлось самой приехать к нему.

– Надо же, как интересно. – Катя все-таки прикусывает губу. – А мне коллеги рассказывали, что Арсен Павлович в последнее время телецентром очень интересуется…

– Очень, – встреваю я, наконец сообразив, что это не битва за меня двух соперниц, а весьма емкая, но достаточно колоритная сцена, в которой одна женщина оставляет мне свободу выбора, в то время, как другая делает все, чтобы показать ей, что у нас с ней особые отношения. Только штука в том, что свой выбор я давно уже сделал. Так что для начала поворачиваюсь к Кате: – Катя, Плехова еще не ушла?

Плехова – это еще одна наша дежурная медсестра, но она обслуживает только реанимацию.

– Плехова? Нет, насколько я знаю, еще не ушла, – любезно отзывается Катя. – А что, вам что-то нужно, Арсен Павлович? Может, я могу вам помочь?

– Можешь. Если не сложно, попроси ее подготовить одежду для Саши, для посещения реанимации. Нам в реанимацию надо, к Кириллову, – режу я, наплевав на все эти игры в намеки.

– Хорошо. Прямо сейчас? – еще любезнее спрашивает Катя.

«Нет, послезавтра!» – злюсь я.

– Сейчас. Саша, скажите, пожалуйста, Екатерине свой размер, – бросив это, отхожу в сторону, достаю телефон, делаю вид, что проверяю звонки (и действительно их проверяю), а до моих ушей долетает Катино воркование:

– Саша, так какой у вас размер?

– Сорок четвертый.

– Ой, а я почему-то думала, что больше. Вы такая высокая! – легкий смех.

– Стандарты «Останкино», – преспокойно отзывается Сашка.

– Понятно, – сообразив, что стрела не попала в цель, Катя откашливается. – Ладно, хорошо. Так в реанимацию и передам. Ну что ж, было очень приятно познакомиться с вами. Заходите, если вдруг еще как-нибудь окажетесь в наших краях.

– Обязательно, – безмятежно обещает ей Сашка, и, кажется, еще минута – и девушки облобызаются на моих глазах, но Катя, сухо кивнув мне, резко разворачивается на каблуке и идет к лифтам, а я, судя по выражению лица Сашки, тоже иду… но ко дну.

– Ну и что это было? – грустно усмехаюсь я, глядя на взъерошенную, но явно довольную Сашку, оставившую за собой это мини-поле Куликовской битвы.

– Ты это о чем? – хмыкает моя журналистка и отправляется к зеркалу, где и останавливается, и начинает придирчиво разглядывать свое отражение. Поправила свитер, прическу. Покрутилась одним боком, другим. Подхожу к ней сзади, ловлю в зеркале ее взгляд, еще не остывший от недавних боевых действий.

– У меня с ней ничего не было, – тихо говорю я.

– Да? А Катя об этом знает? – Сашка наивно поднимает брови и стряхивает с рукава несуществующую пылинку.

– Пожалуйста, не ревнуй, – еще тише прошу я.

– Ревновать? Кого, тебя? – Сашка с изумленным видом уставилась на меня. – Сечин, побойся Бога, ревновать мужчину после одной ночи? Нет, ты, конечно, не плох, и все такое, но разреши мне напомнить тебе твои же слова, прозвучавшие, кстати, не так давно в стенах этого здания, что у нас с тобой нет никаких отношений и обязательств, так что ты вполне в праве завести себе кучу романов… Карина, Лена, Катя, твоя бывшая, бегавшая по парковке… и как ее там? Ах да, и Плехова!

Мимо нас проходит какая-то женщина, которая с интересом глядит на нас, явно прислушиваясь к нашему разговору. И хотя мы говорили достаточно тихо, Сашка замолкает, брезгливо морщится и снова утыкается в зеркало, разглаживая пальцем бровь. Женщина, бросив на нас еще один любопытный взгляд, наконец, уходит.

– Сань, Плеховой пятьдесят лет, и она давно уже внуков воспитывает, – печально улыбаюсь я, пытаясь поймать в зеркале непримиримые Сашкины глаза.

– Правда? Ты не представляешь, как я тебе сочувствую, – фыркает Сашка. Ловит в отражении мой виноватый взгляд (честное слово, хочется извиняться даже за то, чего не было!), как-то особенно судорожно вздыхает, пытаясь справиться с раздражением, и, сделав усилие над собой, немного успокаивается. – Короче, расслабься, я тебя не ревную, – небрежно заключает она и, оторвавшись от зеркала, разворачивается лицом ко мне: – Все, пошли, меня Данила ждет.

– Ну и зря, – пропуская ее вперед, говорю я, – а я вот, например, очень даже тебя ревную.

– У тебя нет оснований, – бросает она из-за спины. – И ты – с твоим опытом, кстати! – сам это довольно быстро понял.

– А что, чтобы ревновать, обязательно нужны основания? – разглядываю ее шею с завитками светлых волос, ухитряясь при этом отвечать кивком головы на приветствия встретившихся по дороге коллег-врачей.

– Да, ты прав, иногда основания для ревности не нужны. Но знаешь… – Сашка делает глубокомысленную паузу, когда мы подходим к лифтам, держит ее, пока мы вместе с толпой заходим в кабину, и прерывает ее, когда мы выходим на втором этаже. – Знаешь, – убедившись в том, что поблизости никого нет, повторяет она и прислоняется лопатками к шероховатой стене, – просто я вдруг поняла, что я совершенно тебя не знаю. Ты… – пожимает плечами, разглядывая пока чистый горизонт коридора, – как бы это тебе объяснить? Просто в тебе словно уживаются два человека. Один – обаятельный, притягательный, невероятно… – сглатывает, – интересный для меня человек с безупречной репутацией и манерами. И хотя этого человека, в общем-то, не сильно интересует мнение о нем окружающих, он мне понятен, потому что у него свой взгляд на происходящее, и он привык называть вещи своими именами. А чтобы его суждения не выглядели очень уж остро, он отпускает вслед за сказанным им какую-нибудь шутку. Но есть и другой человек… – вскидывает иглы зрачков на меня, – человек, для которого душевные порывы других людей где-то там, в космосе. – Раздраженно делает пальцами какое-то витиеватое движение в воздухе, видимо, пытаясь мне показать, насколько я далеко от нее. – И то ли это от состояния твоей, прости, вечной сверхполноценности, то ли у тебя однажды произошел какой-то эмоциональный надрыв, в результате которого в голове прочно угнездилась идея о том, что теперь надо срочно огородиться от всех трехметровым забором, но ты делаешь все, чтобы не подпускать к себе близко. Ты можешь мне это как-нибудь объяснить?

«Я? Да в общем, могу…» Но что рассказать, какую часть правды? Ту, что конкретно объяснит ей причины, по которым я взялся за операцию ребенка из детдома? Или сразу вывалить ей всю потрясающую историю брошенного ублюдка, который волей случая стал неплохим врачом?

– Вот, ты снова молчишь, – сухо кивает она. – В общем, так, – глядит на меня, – предлагаю подытожить всю эту ситуацию. Да, очевидно, что я тобой увлеклась. Не надо было мне этого делать, но, как говорится, что вышло, то вышло, – пожимает плечами. – Но, – впивается мне в глаза, – даже в твоем распрекрасном случае я не готова терпеть рядом с тобой всю эту кучу из твоих бывших, настоящих и потенциальных любовниц. Кстати, о любовницах… Где твоя Плехова? И как ее имя-отчество, кстати? – деловито оглядывает коридор.

– Наталья Павловна… Саш, к твоему сведению, прошлое мужчины определяется не количеством, а, прости, качеством его женщин, – пытаюсь объясниться с ней я, но вынужден замолчать, когда из лифта выходит группа врачей.

– Здравствуйте, Арсен Павлович, – с намеком здороваются они, мазанув насмешливыми глазами по Сашке, от чего она слабо морщится и отворачивается.

– Здравствуйте, – медленно отвечаю я. Посмотрел им вслед, мысленно пересчитал по головам и запомнил в лицо каждого, кто позволил себе эту выходку. Поворачиваюсь к Саше: – Сань, так о чем мы… ах да. Так вот, я к твоему сведению совершенно не хочу знать, что у тебя было с твоим сценаристом и твоим женихом.

– Между прочим, жениха зовут Игорь, – услужливо подсказывает Сашка.

– Между прочим, мне наплевать, как его зовут.

– Это почему? – с забавной гримаской склоняет к плечу голову.

– Это потому, что я вообще не хочу слышать о тех, кто у тебя был, потому что мне неприятен весь этот отряд муда… прости, идиотов, которые вокруг тебя крутятся.

– А ты что, собственник по натуре?

– Нет, по натуре я человек, который четко знает, чего он хочет. И кстати, – хмыкаю я, снимая короткую белую нитку, прилипшую к ее свитеру, – мы не рано начали выяснять с тобой отношения, а?

– А, по-моему, в самый раз. – Сашка прищуривается и плотней прижимается лопатками к стенке, заводит назад руки.

– То есть отношения у нас все-таки есть? – ловлю ее на слове я, и она осекается.

– Не знаю, – помолчав, поднимает глаза на меня. – А ты думаешь, они у нас есть?