Детский дом – совсем не детский, а сплошная «апдиптация»

Антонина Иванова

Детский дом – совсем не детский

В детский дом меня привезла госпожа Гусева, инспектор опекунского совета. Был выходной день. Коридоры были пусты. Мы пошли искать директора детдома. Остановились перед дверью, на которой было написано:

Галкина Екатерина Васильевна.

– Нам сюда, – посмотрев на меня, как на обузу, тётя Гусева постучала в дверь.

– Директора нет. Приходите завтра, – недовольно проговорила тётенька с ярко накрашенными губами, появившаяся из дверей, напротив.

– Нам надо сегодня, – возразила инспектор опекунского совета.

– Это почему?..

– Потому что мы из другого города.

– И что…

– Нас должен принять дежурный воспитатель.

– Грамотные…

Госпожа Гусева тяжело вздохнула.

– Борисовна, прими дитё. Чего допрос устраиваешь… Не слышишь, люди приехали издалека, – проговорила толстая бабушка с ведром.

– А ты, Симоновна, что… директор…

– Директор. Директор по швабрам и тряпкам. Однако сиротеню прими.

– А откуда тебе известно, что она сирота?..

– Потому что… директор, – усмехнулась Симоновна.

Недовольно вздохнув, Борисовна сказала:

– Давайте документы, а то этот директор по тряпкам всё равно не отстанет. Она здесь главнее всех главных.

Проверив все опекунские бумаги, тётенька с красными губами спросила:

– Так, сколько же тебе годков?..

Я настороженно посмотрела на инспектора Гусеву.

– Шесть, – ответила за меня опекунша.

Покачав головой, детдомовская служащая безразлично сказала:

– Теперь это твой дом. Иди за Симоновной, она тебя отведет…

Добрая бабушка, которая была директором по швабрам и тряпкам ласково сказала:

– Пойдём детка, сейчас покормлю. Небось проголодалась.

От неизвестности мне стало тоскливо. Я оглянулась, чтобы напоследок поймать сочувственный взгляд госпожи Гусевой. Но той уже не было.

– Господи, и зачем вас сиротинушек на белый свет выпускают. Чтобы потом маялись, не зная радости жизни, – приговаривала бабушка, идя впереди и тяжело шаркая ногами. Усадив меня за стол, она поставила передо мной тарелку с супом, продолжая причитать: – Хорошенькая, а в глазах… что и у всех, страдание. Сколько работаю в этом сиротнике, а смотреть в ваши глаза боюсь. Ешь, сиротенька, ешь. Кормить-то здесь кормят, а любви… – махнув рукой, бабушка направилась опять на кухню. Вернулась она с кусочком белого хлеба и пластмассовой чашкой компота. Ешь, пей всегда здесь, с собой не носи, всё равно отнимут.

Пока я ела, милосердная старушка, посматривая на меня, тяжело вздыхала.

Старушка – это Полина Симоновна, баба Сима, – так по-домашнему прозывают ее детдомовцы.

Баба Сима была самой душевной из всего детдомовского персонала. Она с пониманием относилась к детдомовцам, сердечно сопереживая малым и сирым. К ней жались малыши после страшных ночных кошмаров; середнячки жаловались на своих обидчиков; а старшие ребята считали её «своей». Они знали, что баба Сима жаловаться ни к кому не пойдёт, сама поученье проведёт. Если уж задаст словесную трёпку, это будет куда чувствительнее, чем наставления или даже рукоприкладство воспитателей. После её воздыхательных уроков правосудия у виноватого уж точно засосёт стыдливый «червячок».

Убрав со стола посуду и собрав крошки в кулак, которые затем ссыпала в пакетик, она заботливо произнесла:

– Идём, покажу твой угол, а потом пичужек на дворе покормлю.

Боясь остаться одной и не зная, что будет со мной, я старалась не отставать от бабы Симы. Глядя на ее согнутую спину и тяжелую поступь, я вдруг подумала, что эта бабушка может скоро умереть… А что же тогда будет со мной… Кто жалеть меня будет… Я всхлипнула, слезы потекли по щекам.

Обернувшись, добрая баба Сима понимающе проговорила:

– Да уж, детонька… Поплакать придется. Но ты не отчаивайся. Я тебе вот что скажу: здесь сплошная «апдитация». Без нее никак нельзя. Где промолчи, где повздыхай, а где и поплачь. Приходится приноравливаться. Ну раз так вышло… раз сиротенью оказалась.

Баба Сима всех детдомовцев называла сиротенью, а детский дом – сиротником. Она печально качала головой, когда этот казенный дом называли детским. «Какой же он детский… когда у этних детёв уже с малолетства в глазах страх и потёмки. Взрослые такое не пережили как эти сиротени. И ничего детского их здесь не ждёт».

Придя в комнату, где уже все спали, Баба Сима подвела меня к кровати, которая стояла в углу. Поправив подушку, она тихо проговорила, будто делилась своей тайной:

– Завтра не моя смена. Я служу сутки через двое. Но бывает, выхожу и через день. Дома особых забот нет, да и, кроме вас сиротень, у меня никого нет. А ноги полопушить и одного дня хватает. Замучили треклятые суставы. Давно годки зовут на отдых, да душа не позволяет. Душа не ноги, её в лопухи не закутаешь. За вас, сиротень, болит. Дома ваши глаза из-за каждого уголочка смотрят на меня, а здесь хоть нет-нет да кому-нибудь кусочек суну. Вот через денек приду на службу, к тебе загляну. А сейчас залезай под одеяло и усни.

Забившись в угол кровати, я осмотрела комнату. Присмотревшись, я насчитала пять кроватей. Шестая была моя. Спать в незнакомом доме не хотелось. И я стала вспоминать, как стала сиротенью.

Меня несколько раз хотели отправить в детский дом. От государственных тётенек и дяденек меня спасала тётя Люда, мамина подруга. Она всегда знала, когда опекунские работники совершат «набег» в нашу неблагополучную семью. Так госпожа Гусева приходила день в день, когда тётя Люда получала зарплату, а мама принимала «успокоительную грамульку».

Вдохнув «лекарственный» запах, исходивший из нашей двери, тётя опекунша прямиком направлялась к маминой подруге. В дни маминого болезненного состояния тётя Люда забирала меня к себе. Выслушав назидательные речи государственной чиновницы о лишении мамы родительских прав, тётя Люда клятвенно убеждала ту в том, что её подруга – хорошая мать. Мол, девочка всегда находится в аккуратизме, – и вертела меня пред опекунским работником, показывая и чистое платье, и два банта на голове. А что мама сегодня «не в форме» – исключение из её человеческого образа. Прихлопнув карман с всунутой тётей Людой денежкой и пригрозив в следующий раз отправить меня в детский дом, госпожа Гусева удалялась. А мамина подруга «в сердцах» говорила: «Шельма чует, когда поживиться…» А на следующее утро она «промывала мозги» маме. Так тётя Люда называла поучения, после которых мама заверяла её «взять себя в руки».

Свое «нехорошее» состояние мама объясняла тем, что ей тоскливо без моего папы. Я тоже скучала по папе, хотя никогда его не видела. Когда однажды я спросила, где мой папа, мама грустно улыбнулась и сказала: «На Луне». И показала фотографию, на которой молодой военный, обнимая маму за плечи, смотрел на Луну. На обороте фотографии было написано: «Мы вместе полетим на Луну». Мама говорила, когда она принимает грамульку, то ей кажется, что папа скоро вернется, и они втроем полетят на Луну.

Я очень любила маму и верила ей, что её мечта и моя когда-нибудь исполнится. Я помню время, когда мама совсем не принимала спасательных грамулек. В ту хорошую пору мы с ней почти не расставались. Нам было так хорошо. Правда, когда на небе появлялась огромная Луна, мама становилась грустной. Я ёе понимала. Луна ведь так далеко… а там папа.

Иногда Луна находилась прямо напротив нашего окна. Тогда я вставала на стульчик и старалась рассмотреть на ней папу. Не увидев его на большом желтом круге, мне тоже становилось грустно.

Потом у мамы появился друг. Но с этим другом я не хотела дружить, потому что он убеждал маму: если она выпьет стопочку, то излечит душевную боль.

Тетя Люда просила маму «открыть глаза» и выставить это мурло. Когда с мамой этого мурла не было, она соглашалась с подругой. Но как только мурло появлялся, мама впадала в какую-то нирвану. Я не понимала, что это за нирвана… Мама говорила, что в этой самой нирване у неё наступает душевное блаженство. А тётя Люда вертела у своего виска и говорила, что у мамы от этого блаженства вырос живот, и что надо избавиться от него. А мама сказала, что уже поздно, «что выросло то выросло». Но она знает, что делать. Подруга, услышав, что задумала мама, сказала, что та все мозги пропила, если задумала такое… И что отольются ей сироткины слёзки. А мама сказала, что не хочет растить дитё от мурла. Прижав меня к огромному животу, мама нежно говорила, что ей хватит одного дитя, это меня. Ведь я – плод любви. «А это, – стуча по животу, от чего в нём что-то шевелилось, мама слезливо говорила: – «Никто».

Через несколько дней мама куда-то уехала, оставив меня у своей подруги. Вернулась мама без живота и сказала, что оставила свой живот в больнице. Тётя Люда посмотрела на маму и грустно покачала головой. Мне стало жалко маму, и я заплакала. Мама погладила меня по голове и сказала, что в больнице остался «Никто», а я – воспоминание об одной волшебной ночи. Я попросила маму рассказать о той волшебной ночи. Ведь если я – воспоминание той ночи, значит, та ночь и для меня была волшебной. Крепко обнимая меня, она сказала: – «Ты появилась от большой любви. А «Никто» – плод пьяного угара». Мне так было хорошо, что я – мамина любовь, а не неизвестный мне «Никто». Тётя Люда с укором сказала, что мама всю жизнь будет нести греховный крест. Мама ответила, что будет молиться, чтобы «Никто» попал в хорошие руки.

Как я оказалась в больнице… не помню. Когда я спросила, где мама, тётя Люда сказала, что мама теперь в самом деле находится в нирване. А санитарка в больнице с горечью прояснила истину: мама и её сожитель допились до чёртиков и сгорели. А я родилась в рубашке, чудом осталась в живых. Теперь я – сиротинушка.

Через несколько дней в больницу пришла госпожа Гусева. Она сказала, что я теперь сирота и должна жить в детском доме. Я ответила, что буду жить у тёти Люды, и ждать папу, когда тот прилетит с Луны. Но опекунская тётя сказала, что у тёти Люды нет на меня квадратных метров и у неё небольшая зарплата, чтобы кормить ещё один рот. А папа – это всё сказки. Я посмотрела на госпожу Гусеву и сказала, что сказки всегда хорошо заканчиваются. А про себя подумала: «Наверное, госпожа Гусева пришла к тёте Люде не в день её зарплаты… Ведь мамина подруга всегда давала опекунше денежку, чтобы та оставила меня у неё». Государственная тётя сказала, чтобы я готовилась к переезду, и ушла.

Осмотревшись на новом месте, я вспомнила поучение бабы Симы об «апдиптации», и тихо заплакала. Пожелав, чтобы ко мне быстрее вернулся папочка, я с застывшей слезой уснула.

Проснулась я от того, что я стала задыхаться. В испуге я сбросила подушку, которой была накрыта моя голова. Подушка упала на пол. Одна из пяти девочек, протиснувшихся в мой угол, скомандовала:

– Подними подушку.

Не понимая, где нахожусь и кто эти девочки, я быстро схватила подушку и прижала её к животу. И тут же, получив удар в подушку, как в боксёрскую грушу, завалилась на кровати. Испугавшись, я непонимающими глазами смотрела на боксёрку, которая ростом и толщиной была больше других девочек.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.