ИСПОВЕДЬ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

ИСПОВЕДЬ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

Юрий Геннадьевич Пакин

© Юрий Геннадьевич Пакин, 2018

ISBN 978-5-4490-4432-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Маленькую девочку спросили, что такое счастье

Подумав, она ответила: «Счастье, это когда у меня зуб не болел».

Когда мой друг Валера Бушмелев, (почти земляк, он с Вятки) будучи отправленным на пенсию и, благодаря своим производственным заслугам, а так же природным данным, был назначен директором заводского информационного центра (по-советски говоря музея, мне так больше нравится) предложил мне написать часть воспоминаний своих личных, которые хоть как то вписываются в историю завода, я вначале принял это предложение, мягко говоря, настороженно. А потом понял, что не прав. Не прав потому, что обидно, когда сегодня льются ушаты грязи на то время, в котором мы жили, когда сегодня предлагаются жизненные идеалы уже отвергнутые историей много веков назад, и это преподносится как истина в первой инстанции. Я являюсь рядовым представителем поздневоенного и послевоенного советского поколения, и моя судьба и жизненный путь, как мне кажется, объективно отражают то время. И если эти воспоминания о моем жизненном пути помогут хоть одну своему человеку (чужие это читать, скорее всего, не будут) увидеть красоту прошлой советской жизни, цель достигнута.

Вообще-то он предлагал воспоминания о заводской моей истории, как некоем маленьком, незаметном непосвященному взгляду, мазке в замечательной картине, которая называется Машиностроительный завод. Подумав, я решил начать сначала, потому что понял, что моя жизненная история, как некая объективная выборка, представляет историю моего поколения.

Когда в семидесятых годах, получив очередной номер «Роман-газеты», я увидел воспоминания Людмилы Гурченко, сразу вспомнилось высказывание А.П.Чехова, что у нас если человек научился писать, так сразу мнит себя писателем. Прочитав эту книгу, я был удивлен насколько просто и искренне, с обожанием своего отца, были написаны ее воспоминания. Понял, что искренность сильно компенсирует недостаток писательского таланта, поэтому и решил рискнуть.

Надо еще вспомнить, что говорил давным-давно товарищ Цицерон: «Не знать, что было до того, как ты родился, значит навсегда остаться ребенком». Это я про своих детей.

Было еще одно соображение. Я унаследовал от отца не только лучшие его качества, но и другие. В том числе и некую бескомпромиссность, прямолинейность и невыдержанность, что не всегда воспринималось правильно окружающими. Хотя припомнить, что я сделал кому-нибудь плохо для своей выгоды, не могу. Поэтому сказать, что меня сильно любили окружающие, я не могу. Может быть читатель, пробежав эти строки, изменит свое ко мне отношение.

Итак, начинаю.

Детские воспоминания

Родился я в маленькой, но очень красивой деревне Костромской области, бывшего Семеновского «лапотного» уезда. «Лапотным» он назывался потому, что в старое время славился мастерами по производству этой популярной обуви. Сейчас он называется Островским, и назван честь замечательного психолога деревенской жизни и, по совместительству, драматурга Александра Николаевича Островского. Называлась эта деревня Займище. Таких деревень по Костроме были сотни, если не тысячи, и я уверен, что для всех там родившихся, они были самыми красивыми.

Когда родился не знаю и уже никогда не узнаю, потому что записали рождение 3 января 1945 года, преследуя традиционно маленькую цель, сберечь меня от армии на один год. Поскольку по характеру я считаю себя «стрельцом», то родился где-то между ноябрем и декабрем. (Невестка говорит, что я козерог. С ней спорить тяжело, но все равно пусть будет, все-таки, стрелец, доведенный последними годами до состояния козерога). Совсем недавно нашел свидетельство о рождении, где указана дата 30.12.44, но с учетом вышесказанного, этому верить на сто процентов нельзя. Смена дня рождения стала возможным потому, что у председателя сельсовета сын родился месяцем раньше, чем я. Его записали родившимся в конце января. Назвали меня Юрием, в честь умершего в начале войны, старшего брата.

Нужно сказать, что выжить в то время в деревне, да и везде, было чрезвычайно трудно. Мать родила, как рассказывают, по пути домой, неся рожь, выданную ей на трудодни. Я мог повторить судьбу брата, когда в возрасте около года у меня образовалась грыжа. Орал несколько дней и ночей. По совету местных старушек мама отнесла меня в деревню Самсоново, расположенную примерно в тринадцати километрах от Займища, где жила старушка-колдунья. Дело было зимой, дороги, естественно, не было. Старушка пошептала и сказала, что сегодня будет легче, а завтра совсем пройдет. Так и случилось. Что такое грыжа (слава богу) не знаю до сих пор. Можно представить, что чувствовала измученная мама, пройдя эти километры по глубокому снегу.

Крестили тайком. Вместо купели использовалась корчага. Корчагой назывался громадный глиняный горшок, использующийся для варки кваса или еще чего-нибудь. Километрах в восьми, на норд-норд-ост, в соседнем бывшем Палкинском районе в деревне Трифон, была церковь. Вот оттуда священник и приходил. В эту деревню мы с мамой ходили несколько раз. Там, в соседней деревеньке Семеньково, жила семья ее двоюродной сестры Анны Симеоновны. Лет пять назад заехали мы с сыном Олегом в эту деревню специально повспоминать. Церковь стоит. Подошли встревоженные жители. Ее ограбили недавно. Ничего из детства не узнал.

Женщины выходили на работу примерно на второй-третий день после родов, а детей отдавали в, так называемые, ясли. У нас это был соседский дом, днем используемый под ясли, а вечером под «беседы». Беседами называлось совместное вечернее времяпровождение молодежи. Что-то похожее показано в фильме «Дело было в Пенькове». Там жили некто Моличевы, где мой брат, съев что-то, получил диспепсию, т.е. интенсивную рвоту и понос, и скончался. Это все по рассказам.

Помню, как один раз я мылся в печке. Не знаю почему около рек именно в этой деревне не ставили бани. Не помню, что бы они где то стояли. Так вот, мытье в печке, это зрелище не для слабонервных. Вначале печку топят. Потом, после того как установится терпимая температура, на «под» печки клали солому. Потом в эту печку через «цело» забирался самый теплолюбивый участник этого мероприятия. Трудно было все, и как пролезть через это узкое «цело», и как там попариться, не задев стенки, покрытые сажей, и как вылезти. Помню, что когда я, будучи совсем маленьким, вылез, то был весь в саже, но чистый.

Одно из первых моих воспоминаний о раннем детстве, это как мы сидим с дружком посредине пыльной дороги жарким летом и играем в войну. Игра заключалась в том, чтобы набрать в газетный кулек как можно больше пыли и бросить как можно дальше и выше. Побеждал тот, у кого взрыв от падения кулька на землю был больше. Результат соревнования не запомнился, потому что на мою беду у кого-то из колхозников «разбила» лошадь. Слово «разбила» означало временное лошадиное сумасшествие. То ли от жары, то ли от безысходности, они это делали довольно часто. И вот эта лошадь бежит по дороге, совершенно нас не видя. Дружок сидел на корточках, а я прямо на заднице, так вкуснее. Друг выскользнул, а через меня она как то переехала. Следующее воспоминание этого дня, а может и следующего, как меня везут в больницу в соседнюю деревню Рязаново, находившуюся примерно в шести километрах, где была церковь, и больница. Результат реформ, проводившихся, видимо, еще Александром вторым. Как меня лечили, или как было больно, не помню совсем. Помню, как было сказочно красиво. Около больницы росла сирень и черемуха. Помню этот запах. А самое главное, помню атмосферу доброты. Сестры еще в белых кокошниках. Бескорыстная забота. Как назад везли, не помню.

Кока

Наверное эта лошадь сыграла какую-то роль в моем характере, потому что уже в четыре года я начал ходить на колхозную работу с моей бабушкой Екатериной Никифоровной Шаровой. Вообще то она не моя бабушка, а ее сестра.

В семье прабабушки и прадедушки по материнской линии выжили три ребенка, Хавронья Никифоровна – моя бабушка, Екатерина Никифоровна – Кока и Симеон Никифорович, которого я никогда не видел.

Екатерину Никифоровну все звали Кока, я тоже. Кока на местном наречии означало крестная мать. По сути это так и было. Это был человек исключительной доброты, трудолюбия и совести. Человек с несчастной судьбой. В возрасте 18 лет на масленицу она упала с качелей, повредила себе что то и не могла иметь детей. Был муж, о котором она всегда, когда заходили разговоры, отзывалась с любовью и даже преклонением. Во время воспоминаний всегда называла его Коленькой. Он погиб в первую империалистическую. Если мне не изменяет память, Кока говорила, что он был «егорьевский кавалер». Человек исключительной красоты, она так и не вышла больше замуж. Всю жизнь жила одна, занимаясь работой и воспитанием детей своих родственников. Как она сказывала, я был у нее третьим поколением. Маленький я был очень подвижный, не мог сидеть на одном месте и минуты. Когда мама ругала за это, Кока говорила: «Не ругай его, Катерина, это у него кровь такая». Когда во время шалостей больно ударялся и ревел, она говорила: «Вот! Тихонького то когда бог нашлет, а бойконькой то сам налетит.»

Кока практически все свободное время проводила у нас. По крайне мере, когда не было отца. Недолюбливала она его. Помню, как жарким летом я сижу на подоконнике открытого окна и почему то, без видимой причины, смеюсь. После многократных увещеваний, Кока говорит: «Что березняк то оскалил?!».

Жила она в маленькой избушке, находящейся справа от въездных завор со стороны Макаровской школы, куда я ходил в первый класс. Когда я к ней приходил, она всегда находила для меня какое-нибудь угощение. Тогда это был или кусочек сахару, или маленькая конфетка-подушечка. Летом были ягоды, или смородина, или крыжовник.

Кока и Коленька. Ей 26 лет. Обратите внимание на руки. Тонкие музыкальные пальцы и вздувшиеся от работы вены. Какая же она красивая!

На работу тогда ходили коллективами, с песнями и обсуждениями всего и всех. Среди этого коллектива была всеми уважаемая старуха, похожая на актрису Маркову, которой я из-за своего трудолюбия сильно нравился, и она, по словам Коки сказанным мне значительно позже, говорила: «Вот это будет человек!» Сильно похоже на предсказания, которые дала цыганка будущему деду Щукарю. Я не думаю, что от меня была какая-нибудь польза, но то что ребенок пребывал в атмосфере труда, хороший педагогический прием.

Кстати о работе. Когда я читал «Один день Ивана Денисовича», мне сильно жалко его было. Если посмотреть на жизнь сельского труженика в военные и пятидесятые годы, то она мало отличалась от жизни Ивана Денисовича. Разница была только в том, что роль охранника выполнял колхозный бригадир. Этот бригадир каждый день от трех до четырех часов утра стучал палочкой в окно дома и предлагал собираться на работу. Выходных, как и нормальной сельхозтехники, само собой, не было.

Кока сопровождала нас всю мою юность. Она так и осталась жить в Займище, перейдя в маленькую избушку в центре деревни. Чуть позже, с приходом Хрущева, колхозникам стали давать пенсию. У нее пенсия оказалась 23 рубля. Так вот, когда я приезжал к ней в гости, уже учась в институте, она умудрялась сунуть мне, несмотря на мои отказы, какие-нибудь три-пять рублей. Когда мы жили в Заборье, в Воскресенском, в Островском она пешком приходила к нам в гости, а это более тридцати километров.

В самой, самой молодости, когда среди детей возникают «недоразумения», приводящие к слезам и обидам, Кока всегда говорила: «Юрка! Не обижайся на него, и не думай отомстить, его бог накажет». С тех пор я и живу, следуя этому принципу. И как то так получалось, что боженька действительно довольно часто наказывал тех, кто меня, вольно или невольно, обижал.

Она была, естественно, верующим человеком, но жила каждодневными заботами, поэтому не делала из церковных заповедей культа, а адаптировала их к обычной трудной жизни. Говорила, что хлеб это основа жизни, и поэтому уроненную случайно крошку надо было искать два часа, иначе грех. Грех было и работать в праздничные дни, но Кока говорила, что это грех не большой. Наверно поэтому никогда не любила сидеть без дела.

Помню, как она рассказывала мне об основах мироздания, предлагая схему, состоящую из слонов, или китов, на которых, собственно, и стоит земля.

Коке далеко за восемьдесят. Во время одного из приездов на каникулы около ее избушки. До самой смерти, у нее было замечательно чистое лицо.

Когда она стала «плохая», ее отправили в инвалидный дом в Игодово. Так получилось потому, что она не очень жаловала отца за его жестокость, как семьянина, поэтому не могла жить у нас. Я учился в институте и меня известили об этом по приезду на каникулы, поэтому повлиять на это решение я не мог. Но все равно всю жизнь у меня болит душа об этом замечательном человеке, и я чувствую свою вину. В девяностые годы хотел в Игодове построить часовенку в ее и мамину честь, но, как сказал священник, это очень сложная разрешительная процедура и, скорее всего, у меня ничего не получится. Так и отказался. Эти воспоминания начал писать, в том числе и потому, чтобы хоть какой-то след остался о ней. Мои сыновья ее не видели. Романа, когда ему было полгода, мы возили в Игодово показать Коке. Погладив его, она сказала: «Какой мяконькой».

Где то 89 год. Навещаем Коку на могилке. Хоть глаза у всех грустные, пока все хорошо. Она была бы довольна.

В моей жизни, в силу «бойкости», было много ситуаций, когда «кирпич» падал в нескольких сантиметрах от головы. Отводил «кирпич» ангел-хранитель, присланный мне Кокой. А неприятности, которые свалились на меня последнее время, я только недавно понял, это наказание мне за то, что она последние свои дни на земле провела в инвалидном доме.

Некоторые, запомнившиеся правила деревенской жизни.

Вообще деревня, это большая семья, потому что в то время в силу неразвитости транспортной инфраструктуры, люди были обречены жить вместе, каждый день задевая друг друга. В этом плане все деревни Нечерноземья были похожи друг на друга.

В каждой деревне подавляющее большинство составляли обычные труженики с разным достатком, определяемым многими факторами, как то, наличие и количество детей мужеского пола, наличие практического ума, элементов везения. Практически в каждой деревне были «книгочтеи», все время читающие и думающее о чем-то высоком, правда, в малом количестве. Как следствие, они не отличались большим достатком. Были семьи-хулиганы. Если в деревне случалась кража, то все знали, кто это сделал. В нашей деревне такая семья носила фамилию Черные. Жили они на северном краю деревни, у реки. У них был сменный режим, когда одна группа детей выходила из тюрьмы, другая туда отправлялась.

Слово воспитание в деревне не употреблялось, но этот процесс шел непрерывно и принципиально отличался от сегодняшнего. Во-первых, как только ребенок становился в состоянии понимать, его учили как нужно ходить по улице, как входить в чужой дом, как приветствовать взрослых. И вообще, что такое хорошо, а что такое плохо. Тогда эти понятия не были размыты. Так как любая деревня, это своеобразная семья, то в воспитании участвовали все, естественно, в силу собственного понимания. Любой проступок малыша был моментально известен. Замечание или подзатыльник следовал от любого взрослого, кто проступок обнаружил. Это никогда не приводило к конфликтам между родителями, как правило, дома, разобравшись, еще добавляли. Про ювенальную юстицию тогда еще, слава богу, не знали.

В деревне не принято было употреблять слово любить, когда говорили об отношениях между людьми. Всегда употреблялось слово жалеть. Это же касалось и детей. В отличие от Горького, мне это нравится больше. На мой взгляд, слово жалеть включает в себя и слово любить, даже в классическом понимании, а не современном, скотском.

Несмотря на общую правильность воспитания, случались и неприятные вещи. Мне совершенно случайно пришлось присутствовать при разговоре, когда соседка, бабушка Моличева жаловалась на свою дочку. Эту ее фразу помню всю жизнь: « Я ли о ней не заботилась!? Я для нее и то, и это! А она, хоть бы в морду плюнула!» Имелось в виду, что она забыла мать. Как я понял, став взрослым, к сожалению, от этого никто не застрахован.

Помню, как Кока учила меня писать письмо. В начале письма шло приветствие адресату. Потом «во-первых строках моего письма» шли приветствия всем родным, потом всем знакомым адресата. Потом нужно было рассказать о себе, родных и знакомых, потом шло прочее, собственно, суть письма. Точь в точь, как писала Фрося Бурлакова в знаменитом фильме. Все эти деревенские правила «общежития» были направлены на избежание конфликтных ситуаций.

Справедливости ради надо сказать, что эти правила сильно нарушались во время деревенских православных праздников. С царских времен сохранилось традиция, что в каждой деревне, несмотря на коммунистическую мораль, праздновался какой-то ее церковный праздник. К нему готовились каждый как мог. Хозяйки готовили угощение, а молодые ребята вспоминали все обиды, нанесенные со дня предыдущего праздника в другой деревне, и готовили свое «угощение». Разрабатывался сценарий. Как правило, он был один и тот же. Вначале все сидели «в гостях», где пили кто водку, а кто самогонку, и поедали пироги. Потом совсем маленькие ребятишки должны были задраться со своими сверстниками из той деревни, в которой нашим попало во время предыдущего праздника. Потом ребята повзрослей, должны были за них заступиться. Ну а потом вступала тяжелая артиллерия. Во время драки кроме кулаков использовались ножи, разбирались заборы, которые для удобства пользования и были сделаны из кольев. (Шучу). На другой день кого-то везли в больницу, а кого-то увозила милиция. Телефоны в то время, как это не странно сегодня звучит, хоть и плохо, в силу технического уровня, но работали в каждой деревне. Это продолжалось где-то до шестидесятых годов. Потом стали пить чаще и без всякого повода. Празднование исчезло, как следствие исчезновения деревень. Кстати, почему то не помню, чтобы в деревне праздновали официальные праздники. Остались только смутные воспоминания о каких то выборах.

В праздниках был большой плюс, о котором мало сказано. В силу обилия тяжелой работы и отсутствия средств передвижения, деревенская молодежь общалась со сверстниками или из своей деревни, или из близлежащих. Прийти на беседу за десять километров и дальше, было обычным явлением. Когда случались праздники, молодежь обоего пола в них активно участвовала. А за что молодые нравятся друг другу? Яркостью, всех ее проявлениях. Если девушка понравилась парню, потом говорили, что «он с ней гуляет». Гуляние обычно было продолжительное, до года и больше. За это время деревенские обсуждали этот будущий союз, и если видели, что союз потенциально недолговечен, то делалось все, чтобы его разломать. О чем речь. Деревенские давно поняли, что праздники редки и коротки, а в семейной жизни главное, это труд. Они прекрасно понимали, что умение петь песни и играть на гармошке, это хорошо. Но если парень не умеет, а главное, не хочет держать в руках топор или лопату, а девушка не умеет, да и не хочет готовить, стирать, а самое главное, не отличается умением создать «лад» вокруг себя, эта семья не будет существовать. Да и от «яркости», за которую она его и полюбила, старшие знали, что, как правило, в семье одни неприятности. В деревне раньше прекрасно знали не только о молодых, но и обо всех их предках. Пары подбирались с учетом родословных. Они знали и про чертей, которые водятся в тихих омутах. Все это, плюс соблюдение существующих правил, традиций, позволяло в большинстве своем обеспечить стабильность браков. К сожалению, наше общество, да и православие эти традиции растеряло, в отличие от ислама, где нет проблем с воспитанием и, как следствие, с демографией.

Кстати, когда сегодня из такого «праздника», как день рождения, делается событие вселенского масштаба, то на моей памяти в то время в деревне этот праздник было совсем не принятии праздновать. Я свой день рождения первый раз отпраздновал, и то случайно, в кругу институтских друзей, когда мне было за двадцать. И от этого совсем не чувствую себя несчастным. Более того, когда около маленького человечка крутятся взрослые, всячески ему угождающие, на мой взгляд, ни к чему хорошему это не приводит.

В отсутствии коммуникаций, да и послевоенной бедности в стране, деревня была практически на самообеспечении. Хлеб все пекли сами. Я немножко помню его вкус, как и вкус капусты, засоленной в бочке. Где то в конце восьмидесятых отец, будучи на рыбалке в какой-то глухой деревне, попал в дом, где еще пекли свой хлеб. Как он рассказывал, выпросил у старушки большущий кусок и съел его, как самое лучшее пирожное. Потом долго вспоминал.

Из-за отсутствия тех же коммуникаций, все костромичи имели говор, отличный от околомосковского, с сильным «о». Этот говор наиболее близок был к правилам русской грамматики. Недавно по «Культуре» показали Архангельскую деревню. Вот их, каким-то чудным образом, сохранившийся, говор наиболее близок к тому, что я слышал в детстве. Кстати, я от него не совсем избавился и по сие время, хоть и живу под Москвой почти шестьдесят лет. Было много часто применяемых выражений, характерных только для этих мест. Казалось бы Кинешма, «принадлежащая» Ивановской области, находится всего в пятидесяти километрах, но их говор, хоть и на «о», но отличается сильно.

Как далека была послевоенная деревня от цивилизации можно представить хотя бы по одному случаю. Где то лет в пять – шесть у меня заболел зуб. Наверно молочный. Стали думать, как быть. Решили, что надо удалять. Встал вопрос, как. В то время существовало два способа, оба с одинаковым началом. К зубу привязывалась крепкая нитка. Дальше предполагалось два варианта. Первый, это когда другой конец бечевки привязывался к чему-то неподвижному, а в лицо жертвы тыкали горячую головешку. Он инстинктивно отдергивал лицо и видел зуб, болтающийся на нитке, если нитка не рвалась. Если рвалась, то эксперимент повторяли. Во втором случае (как более гуманном) другой конец нитки привязывался к двери, а жертва долго ждала, когда кто-нибудь войдет и открытая дверь прекратит мучения. В моем случае был использован второй вариант.

Сажали много картошки, собрав которую было видно, насколько сытным будет зима. Собирали много свеклы, репы и брюквы, солили много капусты, Огурцов собирали с одной грядки не менее бельевой (примерно два-три ведра) корзины каждый день. В каждом огороде был погреб, в который все складывалось на хранение. В конце зимы в этот погреб набивали снег, для продления сроков хранения. Поскольку молока было много, зимой делали мороженое, выливая его остатки в кадку, где он сразу замерзал. Если хотелось мороженного, нужно было наскрести в чашку ложкой молочных кристаллов, насыпать туда сахарного песку, размешать, и продукт готов. Зимой же ели и сушеные ягоды, набранные летом. Авитаминоза и аллергии не было ни у кого.

Когда повзрослев, я услыхал про слово «деликатность», на ум пришло одно из деревенских правил, которым следовали все, не знавшие такое слово, но поступавшие деликатно. Дело в том, что в силу отсутствия каких либо развлечений в непраздничное время, люди, в основном женщины, ходили в поседки. Поседки, от слова посидеть. Приходила какая-нибудь тетя Маша в дом и просто садилась на скамеечку, недалеко от хозяев, иногда участвуя в каких-либо разговорах. Если ей везло, она появлялась во время обеда или ужина. Ее приглашали за стол, но она вежливо отказывалась. Дело в том, что в то время накормить семью была главная проблема. Вот потому она и отказывалась, понимая, что первое приглашение это просто долг вежливости, или той самой деликатности. Приглашавшие это тоже понимали. Если они действительно хотели, чтобы она приняла участие в трапезе, приглашение следовало вторично. У гостьи после этого появлялась надежда, что хозяева точно хотят ее накормить, но она, в силу указанных выше причин, отказывалась вторично. Если после этого следовало еще одно третье приглашение, то гостья со спокойной совестью садилась за стол, понимая, что она не нанесет невосполнимых потерь бюджету хозяев, а наоборот, доставит радость. Это еще не все. Любой стол всегда заставлен блюдами разных вкусовых качеств. Было и то, что сейчас называется деликатесом. Если «тетя Маша» сразу хватала, без дополнительной просьбы хозяев, этот лакомый кусочек, то в следующий раз она рисковала не получить и первого приглашения за стол из-за своей неделикатности.