Собрание сочинений. 3 том

Он кивнул. Она возразила:

– Нет, ты скажи своим голосом. Впрочем, я не неволю, тебе скоро пятьдесят, не мне тебя учить. Но я не хочу, чтобы ты продолжал жить той жизнью.

Он с трудом начал говорить:

– Ниночка, пока об этом не надо. Если я встану на ноги… – его голос задрожал, и он сам себе удивился: оказывается, ещё хочется жить! – Если я выйду отсюда, мы с тобой все обсудим. Валюшу пригласим…

– А маму? Папа, тебе будет трудно без неё, да и она одна. Вы же были такой красивой парой!

Были…

5

Парнем он был заметным и до армии всегда на виду, секретарём комсомольской организации избирали, спортсмен, симпатичным девчонки признавали. После Афгана вернулся хоть и слабым, но героем, орден Красной Звезды, пара афганских железок. Опять в комсомол, самодеятельность, спорт, молодёжные коллективы на фермах и в бригадах. Фёдор был уверен, что в эту жизнь он пришёл не исполнять чужие приказы, а руководить, приказывать.

И наскочи он в райкоме комсомола на одну девчонку, особой красоты в ней не было, но полнотелая, грудастая, весёлая – прямо по его заказу. И зовут необычно: Лиза. Ганюшкина райком в партийную школу направляет, а она в местный пединститут. В Свердловске такие девчонки попадались Фёдору, что вспоминать больно, а он сразу предупреждал, что готов на все, а жениться не обещает. Не идёт с ума Лизавета, что хочешь делай.

И в партшколе у него дела хорошо шли, завлекла кураторша курса, женщина чуть постарше, но себя блюла и выглядела на двадцать пять. Несколько раз попадался на выпивке, то в городе менты загребут, то в общаге гульбище устроит. Доходило до разговора на партбюро, вот тогда-то кураторша и взяла его за воротник:

– Ты хочешь, чтобы в характеристике твои фокусы отметили? Отметят, у нас такая практика есть. И пойдёшь в школу историю преподавать, не допустят до партработы.

А ближе к концу учёбы напрямую предложила остаться. Квартира большая, работу найти поможет, потом официально распишемся. Он отказался, ладно, что женщина порядочная, перешагнула через обиду и выхлопотала ему характеристику самого первого сорта.

Приехал домой, и Лизавета встречает в секторе учёта кадров, пристроилась. Любовь их взыграла, а первый секретарь Иван Минович Трыль, бывший майор СМЕРШа, мужик суровый: любовь любовью, но это непорядок, когда парторг с работницей учёта встречаются, и черт знает, какие разговоры вокруг этого идут. Дело прошлое, разговоров было много, доброжелатели даже шепнули Фёдору, что сам первый Елизавету жалует, вместе в машине их не раз видели и на лесных, и на просёлочных дорогах. Ганюшкин себя сдерживал, как будто чего-то опасался, а напрасно, если бы тогда все узнал, может, и жизнь по-другому сложилась. Хотя признавал, что не совсем справедливо свои беды только на жену списывать, были и другие обстоятельства.

Выпускника партшколы направили секретарём парткома крупнейшего совхоза, бюро обкома утверждало в должности. Трыль подчёркивал:

– Имей в виду, Фёдор, дорога для тебя открыта широкая, только чтобы на поворотах не заносило.

Фёдор отшучивался:

– Иван Минович, руль и тормоза – главные в нашем деле.

Свадьбу закатили после уборки, директор совхоза шикарный дом им построил, мебель импортную завезли. Гуляли на природе, и хоть жениху не полагается к рюмке прикладываться, не такие у него друзья были. Короче говоря, как в супружеской постели оказался, и как брачная ночь прошла – не помнит до сих пор. Утром встал, из холодильника бутылку коньяка достал, полный стакан выпил и вошёл в спальню. Лизавета его лежит усталая, на него игриво посматривает:

– Взрослый мужчина, а не знаешь, что с девушкой нельзя так в первую ночь.

– Как? – смущённо спросил он.

Она тоже смутилась:

– Ты же меня всю ночь из объятий не выпускал, утром едва в ванной отмылась.

Ганюшкин засмеялся:

– Лизанька, ты не издевайся надо мной, надо быть круглым идиотом, чтобы проспать брачную ночь.

– Ты ничего не помнишь? – изумлённо спросила она, а он видит: плохая актриса, неубедительно. И так ему горько стало: он же целый год на поводу её уговоров, что только после свадьбы, и она строила из себя недотрогу. Коньяк придал твёрдости и достоинства, уже не в первый раз:

– В объятьях я тебя не держал, Лиза, может, это и хорошо. Зато знаю теперь… А как ты убедительно невинность разыгрывала, помнишь новогоднюю ночь? Я даже усомниться не мог. С такого подлого обмана жить начинать нельзя. Кстати, ты знаешь первооткрывателя Америки?

– При чем тут Америка, Федя?

– При том, что до так называемого первооткрывателя там уже побывал Колумб, но это предпочитают не замечать.

– Я тебя не понимаю…

– Не надо наивности, противно. Ты целый год меня за нос водила, как телка молочного. Не прощу такой низости. Собирайся и поезжай к себе. Жить мы не будем. Все!

Лиза заплакала, пыталась что-то говорить, но Фёдор ушёл к инженеру, в соседях жил. Выпили с ним по паре рюмок, и убрался он в свою маленькую холостяцкую комнату при гостинице, там и отсыпался, оттуда и на работу ушёл. В восемь часов директор позвонил:

– Зайди к прямому проводу, первый что-то очень сердитый.

Ганюшкин взял трубку:

– Ты что мне такие кренделя выкидываешь? Жену выгнал сразу после свадьбы! Ты что, с ума сошёл! Такого в жизни не бывало!

– Бывало, Иван Минович, только мы это забыли. По старым русским традициям невеста, обманувшая мужа, изгонялась сразу со свадьбы, а я ещё день терпел.

– Так, чистоплюй хренов, быстро ко мне. Быстро!

Ехал в райком на парткомовском «Москвиче» один, жена, не обнятая и не целованная, была уже там, так он рассуждал. Значит, заведут к первому обоих, и надо будет о столь личных, даже интимных вещах говорить чужому в принципе человеку в присутствии той, о ком идёт речь. Позорная ситуация, но не Ганюшкин её придумал. Поймал себя на том, что думал о Лизе как-то отрешённо, словно и свадьбы не было два дня назад, и бурных поздравлений всего партактива, и лихого застолья на лесной поляне. Когда первый секретарь громко объявил тост «за молодых!», Лиза налила ему полный фужер коньяка и шепнула на ухо:

– Гордись, нас первый секретарь венчает, это дорогого стоит, Федя!

Он с удовольствием выдержал фужер, после очередного предложения «за молодых» фужер вновь оказался полным. Он посмотрел на Лизу, она благодушно повернулась к подружке. Черт, странная получается картина! Когда он откровенно начинал злиться на её неуступчивость, Лизавета обнимала, нежно и страстно шептала, что он получит все сразу, но только после свадьбы. Да, а в эту новогоднюю ночь, когда он, хорошо выпивший, решил своего добиться окончательно, она, уже полураздетая, вдруг заплакала, неуклюже укрывшись одеялом.

– Ты совсем меня не любишь, Федя. Сам говорил, что невеста должна быть чистой. Говорил? А мне что предлагаешь? Я очень тебя люблю, Феденька, но… не могу согласиться. Пусть будет, как ты говорил…

Даже в не совсем свежей его голове кое-что стало проясняться. Значит, год она водила за нос, оставив все на потом, а все, что будет «потом», разыграла, используя его слабину. Вдруг вспомнилось, что она ни слова не сказала, когда они с ребятами отошли в сторону, прихватив блюдо горящих котлет и пару бутылок водки. Вскоре уехали все секретари райкома, осталась партийная и комсомольская молодёжь, гуляли до глубокой ночи, пока накрапывающий дождь не разогнал дружную компанию. Дежурная машина увезла молодожёнов в новый дом, и больше он ничего не помнит.

Надо непременно встретиться с Лизой, к тому времени опыт научил его не делать скоропалительных выводов, какой бы очевидной ни казалась ситуация, и тут не все было однозначно. Лиза ему нравилась, и она любила, он уже умел отличать простые увлечения от настоящих чувств. Развод сразу после свадьбы, прошедшей с такой помпой, будет событием на весь район, первый, конечно, с работы выпрет, он такого позора не потерпит.

Лиза ходила вдоль райкомовского садика, конечно, его ждала. Он не стал выходить из машины, разговор молодожёнов среди площади… Она села в приоткрытую дверь.

– Федя, ты понимаешь, что делаешь? Мало того, что из-за глупых подозрений ты поднял меня на смех, первый тебя в порошок сотрёт, ты же его знаешь. Успокойся, если ты патологически подозрителен, давай сходим к гинекологу, хотя это противно и стыдно. Федя, мы с тобой муж и жена, ну, что ты молчишь? Ведь я люблю тебя и всегда любила, с тех самых поцелуев в комсомольском кабинете? Помнишь?

Да, она была хорошим психологом. Он почувствовал, что уже берет вину на себя, что ничего особенного не произошло, надо только замять эту проблему у первого. Тогда он ещё не понимал, что просто опасался за свою налаживающуюся карьеру.

– Посиди здесь, я пошёл наверх.

В приёмной Зинуля вежливо и с намёком улыбнулась и предложила сразу пройти:

– Ждёт, не принимает никого. Счастливо, Фёдор Петрович!

Трыль в сложных вопросах разбирался быстро и основательно, решения принимал без особого голосования. Сейчас не встал по обыкновению изо стола, руки не подал, кивнул на стул.

– До какого позора ты дожил, Фёдор! Я считал тебя порядочным человеком, а ты домостроевские порядки в доме с первого дня начал заводить. Ты меня прости, мы мужики и можем рассуждать прямо: что тебя заело? «Невеста не девушка!» А ты, можно подумать, кристально чист! Знаю я все твои похождения и здесь, и в Свердловске. Ты думаешь, она не знает? Знает, но любит и простила все. А ты? И почему не говоришь, что вообще ни хрена не помнишь? Девушка она или не девушка – она в любом случае жена твоя официально, а ты её муж. Скажу начистоту, Фёдор: нравится мне твоя Елизавета, но – года мои ушли. Правда, несколько раз приглашал её к хорошим товарищам в гости, возможно, люди видели, возможно, и ты знаешь. Но совершенно ничего лишнего, просто приятно общество красивой девушки. Молчишь? Тогда я вот что скажу. Надо эту ситуацию снять, я переведу тебя заведующим орготделом, конечно, ты не готов, но хватка есть. Дом строит дорожный начальник для себя, хитрит, но я-то знаю, потому отберём и вас вселим. Если не согласен – партбилет на стол, трудовую получишь в секторе учёта у супруги, кстати. Ну, как тебе мой план? Лизу приглашать? Поездишь пока из совхоза, дорожник уже пола покрасил, на той неделе перевезёшь вещи. Все, свободен.

Ганюшкин вышел из кабинета ошеломлённый, Зинуля молча проводила взглядом до двери, в коридоре никого не оказалось. Лиза сидела в машине и напряглась, увидев его. Фёдор сел на своё место, ждал вопроса – она молчала, ему говорить не хотелось. Завёл мотор, она взялась за ручку двери, он опередил:

– Сиди. Поедем домой, там все объясню.

Совсем некстати вспомнилось недавно услышанное: американка держит мужа деньгами, итальянка грацией, а русская парторганизацией.

Лиза по дому не ходила – летала, быстро сделала обед, достала бутылку коньяка, налила две рюмки. Он подвинул фужер и перелил коньяк из рюмки, добавив из бутылки.

– За что будем пить, Федя? – боязливо спросила Лиза.

– За молодых! – с нажимом ответил он и выпил свой коньяк.

Был брачный день, они были молоды и горячи, Лиза плакала, лаская его, и говорила, говорила, словно заполняя словами пространство, чтобы в него не ворвались другие слова. Подогретый коньяком, он чувствовал себя счастливым мужем. Потом так будет почти всегда…

6

Вряд ли можно придумать более жестокое, чем принуждённое одиночество. Вставать не давали, к утке и её каждодневному позвякиванию он уже привык, страшно мучило желание выпить, хоть глоток вожделенной жгучей жидкости. Доктор-доброхот, так выручивший его первым утром, не появлялся, сестры не дадут, и не проси, им строго наказано, говорить бесполезно. Когда в ночное дежурство пришла медсестра, учившаяся вместе с Ниной и узнавшая его, он аккуратно с нею заговорил:

– Скажи, дочка, правда, что умирают после пьянки, потому что организму нужно было пятьдесят грамм алкоголя, а ему не дали?

Она улыбнулась:

– Это правда, организму нужен толчок, а его нет, сердце работает из последних сил, но чего-то в крови не хватает, я уж и забыла, как называется.

– Я бы никому другому не сказал, только тебе, ты вроде изо всех самая добрая. Плесни мне в мензурку пятьдесят грамм спирта, мне очень плохо.

Девчонка смутилась, но, судя по тому, как воровато она оглянулась, он понял: нальёт.

– А если вам станет хуже, что я скажу доктору?

– Ничего. Ты ничего не знаешь. Да не будет мне плохо, не бойся.

Она молча ушла к шкафу и вернулась с полной мензуркой и стаканом воды. Он выхватил склянку, жадно, в один глоток проглотил чистый спирт и отодвинул предложенный стакан.

– Спасибо, милая, дай Бог тебе хорошего жениха.

Девчонка засмеялась:

– А у меня уже есть!

Блаженство прокатилось по истерзанной душе, знакомое состояние облегчения звало к действию, хотя он и понимал, что все это только на полчаса, не больше. Потом опять дрожь внутри, боль в сердце, уколы и капельницы.

Странное дело, и доктор, и Нина советовали думать о чем-нибудь приятном, не нагружать сердце переживаниями, но вспоминались только случаи, связанные с пьянкой, с хорошим застольем, а из последних времён сплошное месиво из грязных комнат, грязных собутыльников и грязных разговоров. О чем приятном? А, вот моё первое поручение, я вручал юбилейные медали. Их привезли спецсвязью в нескольких коробках, не помню точно, но много. На бюро райкома распределили сельсоветы и написали график проведения собраний трудящихся. В совете, который выпал на его долю, было четыре деревни, секретарь райисполкома отсчитала нужное количество медалей и передала заполненные от имени Верховного Совета РСФСР удостоверения. Собрания были назначены с интервалом в час, потому что вручение занимало совсем немного времени, а потом самодеятельность ставила концерт.

В первой деревне все обошлось, из центральной конторы приехал парторг, прямо в клубной убогой гримёрке выпили по стакану с ним и управляющим отделением. Во второй тоже все прошло как по маслу: вручение, аплодисменты, поздравления поддатого парторга и концерт. После первой же песни он вышел и поехал на центральную усадьбу. В доме культуры собралось все село, награждённых было человек пятьдесят. У него рука устала от пожатий. Когда все закончилось, директор совхоза показал на часы:

– Фёдор Петрович, пора ужинать.

– Какой ужин, у меня ещё полбалетки медалей, надо ехать, народ ждёт.

Директор успокоил:

– Я уже позвонил, они вперёд концерт начнут, а тут и мы подкатим. Поехали в столовую.

В столовой все было, как всегда: на столе батарея бутылок, толстая повариха несёт тазик с горячими пельменями, на соседнем столике кастрюля с котлетами. Вот о котлетах. Нигде он не едал столь вкусных котлет, какие приготавливали бабы в совхозных столовых. Пышные, сочные, большие, величиной с рукавичку. И непременно к ним гарниром картофельное пюре – почти воздушное, на свежих сливках.

Посидели минут сорок, но плодотворно, чуть не до песен. Ганюшкин глянул на часы: пора. Директор совхоза велел поварихе сложить котлеты и пару бутылок со стаканами в коробку и поставить на стол. Поехали на исполкомовской машине, водитель Володя, конечно, за столом сидел, но водки не пил. Через три километра директор заегозился:

– Фёдор Петрович, надо тормознуть.

Тормознули, что называется, отлили, сели в машину – он свет включает и открывает коробку. Ганюшкину это не понравилось, но промолчал, выпили по стакану, съели по котлете. Директор, Фёдор Петрович никак не мог вспомнить его фамилию, начал рассказывать анекдоты, сам громче всех хохотал, а Ганюшкин этого не любил и сделал грубое замечание.

Когда приехали к клубу, он шарнул по заднему сиденью – балетки нет, включил свет, выгнал из кабины директора – нет балетки, значит, и медалей нет. Нельзя сказать, что Ганюшкин протрезвел, но в чувства вошёл. Это тот кабан на заднем сиденье возился и выпихнул балетку, когда останавливались. Директор подозвал управляющего и сказал, что медалей на всех не хватило, Фёдор Петрович привезёт в следующий раз.

Поехали обратно. Остановились там, где могли обронить. Фёдор ногами разгрёб снег в радиусе десяти метров, ничего, кроме трёх жёлтых пятен, не нашёл. Это был конец. Как завтра докладывать первому?

Полежал, одумался: выбрал положительный пример, называется. И все они такие…

7

В это утро все было против него: и безжалостное, яркое, жаркое, палящее солнце, слепо уставившееся прямо в рожу, и неумолимые продавщицы, исполняющие закон, чтобы до одиннадцати ни один русский мужик не мог похмелиться, и безразличные проходящие мимо чужие люди, равнодушные, как осенние мухи. Вот начни помирать среди этой толпы – думаешь, кто-то остановится, чего-то спросит?

Филимон не любил город и ездил сюда редко, когда жене Симке надоедали его пьянки и она предлагала убраться с глаз к дружку его Артёму, фронтовому товарищу, который после войны махнул на производство, хотя колхоз даже через суд пытался его достать. В таких случаях Симка поднимала тяжёлую крышку родового сундука, и крышка показывала чудную картину, которою Филимон восхищался всякий раз. Весь испод крышки был уклеен облигациями, сильно похожими на деньги, но даже Фимка, самая бестолковая продавщица, за такую красоту и четушки не даст. Отгораживаясь широким задом от любопытства мужа, Серафима добывала со дна сундука свёрнутые в рулончик деньги и отчитывала двадцать пять рублей рублями и трёшками.

До района в таких случаях Филимон добирался с удовольствием, подсев на попутную машину промкомбината, они часто ходили, потому как район сжигал дров много, а деляны выделяли только в местных лесах. Потом автобусом до станции, а перед тем в киоске брал бутылку портвейна и выпивал из горлышка, закрывшись в полуразбитом туалете автовокзала и придерживая дверь одной рукой.

В этот раз, отпив половину, Филимон блаженно откинул голову и зажмурился: так хорошо прокатилось вино в организм, что ни один микроб не возмутился и не возразил, мол, с утра и на голодуху, а бывало, что и отторгал организм, как из брандспойта вылетала струя вермута или портвейна. Но для Филимона то был особый знак: организм очистился, теперь покатит. И катило. Он хотел закурить, но возиться с бутылкой неловко, и в карман пиджака не поставить, и на полу чистого места нет, все загажено. Он хохотнул, вспомнив туалет на железнодорожном вокзале, чистенький, прямо как в избе. Только стены поисписаны всякими скабрёзными стишками. Присел по нужде, а на стене каким-то особым карандашом выведено: «На чистых стенах туалета писать стихи немудрено. Среди говна вы все поэты, среди поэтов вы говно!» Это же надо, как человек, сидя на корточках, так складно сочинил про этих придурков!

Вперёд Артёма встретила гостя кума и землячка Васса Трофимовна, баба ещё шире Серафимы и намного злее:

– Припёрся! Гостенёк хренов! Гостинцев-то дивно навёз? Или одних вшей на сраных кальсонах?

Артём вышел, он спокойный, сзади ткнул бабу в затылок, она и села на крыльцо:

– Ты не с ума ли сошёл, культя твоя, как железная, убьёшь когда-нибудь сдуру.

– Возможно, и такое случится, ежели ты будешь мово друга и товарища гадить. Мы с ём смерть принимали и вшей кормили. Да, бывало, отогнёшь ошкур кальсон, и начнёшь их давить, как фашистов. И после этого ты моего боевого товарища… Да ты должна булку хлеба на вышитом разотрёте вынести.

– Ага, бутылка самогонки не ближе ли к душе будет?

Артём самогон гнал хороший, чистый, закрашивал всем, чем можно. Однажды Филимон прочитал в газете, что нет ничего лучше для очистки самогона, чем парное молоко. Приехал к другу, Артём на слово не поверил, решил посмотреть, что из того получится. Сходил в конец улицы, там горожане втихушку держали коров, купил литру парного молока и скорым шагом домой. Из литровой банки отлил в стакан сто грамм самогонки, образовавшееся пространство залил молоком. Оба с интересом наблюдали, что же будет? Молоко свернулось и выпало в осадок вроде жидкого холодца. Артём процедил самогон, получился отход с хороший стакан.

Филимон стыдливо молчал, Артём молча выплеснул осадок и сказал, что такая технология для разумного хозяина расточительна, но стакан товарищу все-таки налил. Тем и кончилось.

А в этот раз мужики остались вдвоём, Вассу дочь вызвала с другого конца города с больным ребёнком посидеть. То-то разыгрались ребята! Выпивали не спеша, без оглядки, что наскочит оказия, вышибет стакан, как это уж бывало. Артём, грешным делом, Василису бил походя, характер такой, чуть что скажет невпопад, а то и просто со своей злости – культей в рыло. Руку на войне изувечил так, что на место пальцев стянул хирург шкуру и зашил в кулак, такая страшная культя получилась. Но Артюха и левой рукой научился владеть, что хошь сварганит, почище двурукого. Ребят настрогал пяток, все в городе пристроились. Дом поставил, когда в лесничестве околачивался, в неделю по брёвнышку, в день по плашке, и задарма выстроил. Выпивал, конечно, но с Филей не сравнить, потому и боялась его приездов Васса, потому и отправляла в гости к Артёму своего алкоголика уставшая Серафима.

К вечеру первого вольготного дня Артём, закусив большим малосольным огурцом и сошвыркнув с верхней губы прилипшее семечко, спросил:

– Кум, в деревне меня так Беспалым и зовут?

Филимон насторожился, кто знает, что у него на уме, Васьки нет, а вдарить, наверно, охота.

– Да нет… – лениво протянул он. – Не шибко. Так разве кто…

Артюха встал:

– Приеду – убью. Я, браток, собираюсь домой вернуться, не помирать же на чужбине. А там тятя с мамой зарыты, сестра, дед Яша… Ты его помнишь? Сопляками были, напакостим чего – он прутиком по жопе, и не убьёт, и помнишь долго. Ты помнишь его опорки?

Филимон мотнул головой:

– Не помню.

– Пимы обрезанные у него были, он в них даже летом ходил. А мы в отместку за прутики мочились ему в опорки. – Артём сел и заплакал: – Не могу больше так, не приемлет душа чужбину, домой хочу, Филимоша! – Он крепко обнял друга: – До смертной тоски дохожу, сны вижу про нас с тобой, как рыбачили, огурешничали, быват, по всей ночи копны вожу к стогу, а метальщика нет, складывать некому. Беру вилы и начинаю метать стог. До того нароблюсь, что мокрёхонькой проснусь. И плачу впостоянку. Ночью. Баба бояться стала, сама говорит.

Филимон допил остатки из стакана и кивнул:

– Тебе, дружок, переехать – как два пальца… – Испугался про пальцы, скомкал: – Короче, дом свой продашь, ты в деревне председательские хоромы купишь.

Артём встал над столом:

– А нахрена мне хоромы? Ково в их делать? Куплю пятистен, да чтоб банька, чтоб пригончик для поросёнка, для курей. Василиса – она знашь какая?! Она и тут держала чуть не колхоз, ведь пятеро их, дармоедов, да у кажного по паре робят. И всем жрать надо. Филька, не мои ребятишки, вот те крест – не мои, потому как робить не умеют и не желают. А вот трёхлитровую банку сметаны привезу, внукам ещё не плеснули, а сынок уже с ложкой. Тьфу, твою мать! Советская власть всю семью раком поставила, дети отца не почитают, внуки с дедушкой могут даже не поздороваться, ты понял?

Филимон с простоты своей и скажи:

– Артюха, при чем тут советская власть? И мы с тобой в дедушкины опорки прудили.

– Это другое, прудил, но боялся и почитал, если дед что скажет – попробуй не сделать! А эти… Домик мне подберёшь, письмом сообчишь, приеду смотрины делать.

Утром за Артёмом приехали с завода, остановился какой-то станок, а весь секрет у него. Посадили в кабину и увезли. Но Артём бутылку самогонки другу налил, спросил про деньги на билет и уехал. Всё случилось как-то вдруг, опохмелиться не успели, Филимон без этого не мог, потому у запертых на ключ ворот, суетливо вынув из авоськи бутылку, долго дрожащими руками выколупывал туго забитую другом пробку, до того докрутился, что бутылка выскользнула из влажных рук и раскололась об асфальт. Филимон с тоской и слезой смотрел на многочисленные ручейки, но припасть к ним невозможно, всю грязь собрала самогонка. Помолчав, он подался в сторону вокзала, знал, что по пути встретятся три или четыре магазина. Но время раннее, только что восемь, продавцы даже не смотрят, не то, чтобы говорить. В маленьком магазинчике, где кроме хлеба, водки и кильки в томатном соусе ничего не было, он дождался, пока вышла женщина с авоськой, и подошёл к прилавку:

– Дочка, не дай душе погинуть, отпусти четушку водки.

– Нельзя, дядя, меня штрафанут или турнут с работы.

– Ведь сдохну я, сердце совсем не робит. Стыдно мне перед тобой, но отпусти, не губи.

Продавщица глянула в окошко:

– Быстро давайте деньги, – а сама уже завернула посудинку в кулёчек, словно карамельки. Филимон взбодрился, но тут же осёкся: а где выпить? Голая улица, народишко бежит, ни куста, ни туалета. Дошёл до переулка, спустился к реке, и там не лучше: пляж, сколько глаз видит, все люди и люди. Подошёл к воде, смочил голову. Легче не стало. Так и шёл вдоль воды, все вроде прохладней. А сердце колотилось, пот заливал глаза, он вытирался рубахой. Дошёл до моста, крутая бетонная лестница наверх издалека испугала: как подниматься на такую высь? У самого основания лестницы толпа людей, три фуражки милицейских заметил, решил переждать. Кого-то на носилках потащили наверх, народишко рассосался, Филимон пошёл подниматься и остолбенел. Перед ним была лужа ещё не успевшей загустеть крови, где темнее, где светлее. Оказывается, парня только что зарезали. Филимон с помутившимся сознанием обошёл лужу, на фронте всего насмотрелся, а теперь отвык, голова кружилась и подташнивало. Кое-как поднялся наверх, опять люди, опять жара и сердце стучит так, как будто выпрыгнет. Увидел вывеску: «Кафе», сообразил, что должен быть в этой кафе туалет, приподнял тюлевую занавеску двери.