Книга Амадея

Амадей старался, чтобы все гости были веселы и довольны; если он замечал, что кто-то из детей, забытых родителями, куксился, он хватал его за руку и тащил в хоровод, или подсовывал плаксе тарелку с пончиками, или жестом фокусника выхватывал из-за пазухи румяное зимнее яблоко. Взрослым он подливал вина, почтенных дам приглашал потанцевать, кланяясь им низко и почтительно, а самый красивый поклон отвесил ки Стафиде, и провел ее под общее пение по всей зале.

Когда гости разошлись, уже ночью Амадей выскочил на улицу, проверить, заперт ли курятник. Небо расчистилось, метель улеглась. Снег устилал землю ровным белым полотном, нетронутым как парадная скатерть в начале обеда. Стоя на крыльце, Амадей проследил цепочку своих следов – и зацепился взглядом за другие, ведущие к окну и уходящие в темноту, за конюшню. Не задерживаясь, мальчик нырнул в тепло дома; на кухне он нашел довольную Стафиду и целую груду тарелок и кружек возле лохани с мыльной водой.

– Ки Стафида, у нас еще были гости, кажется. – Амадей засучил рукава и принялся за мытье посуды. – Угощались нашим весельем вприглядку. Там следы у окон, кто-то приходил со стороны рощи.

– Да что ты говоришь, – рассеянно ответила хозяйка, отправляя в вечный котел кусок обжаренной на вертеле говядины, – угощались вприглядку… Что?! Следы у окна, ты сказал?

Она выпустила из рук луковицу, положила нож. Амадей еще не видел хозяйку такой озадаченной.

– Как же я могла забыть… а все вы с вашими плясками… Горча! – Хозяйка позвала слугу, высунув голову из кухонной двери. – Горча! Иди сюда немедленно! Ну ладно малец, он городской, они в таких тонкостях толку не знают, но мы-то с тобой куда смотрели? Ночи долгие, снега по щиколотку, а мы ставни не закрыли, пирога на крыльце не оставили…

Горча почесал затылок.

– Эх… сплоховали, чего уж там. Что, сынок, ты их видел?

– Кого? – удивился Амадей. – Нет, только следы.

– А следы за конюшню шли или обрывались, будто тот, кто их оставил, в воздух взлетел?

– За конюшню шли. – Амадей от любопытства даже рот раскрыл. – А кто это был?

– Хогмены. Холмовиками их еще зовут. – Горча взял небольшой кувшин, налил в него вина, снял с полки целый пирог с вишней и орехами, посмотрел на хозяйку. – Что-нибудь еще?

– Соль на порог, – напомнила она. – И ножи перед входом в конюшню и в свинарник. Вот еще хлопоты на ночь глядя… а все сами виноваты. Амадей, оставь посуду, иди, помоги Горче.

Амадей взял коробочку с солью, пару ножей и они пошли исправлять упущенное.

Сначала отправились в конюшню. Подходить к следам Горча отказался наотрез и мальчика тоже не отпустил.

– Не хватало еще, чтобы ты в их след наступил. И не спрашивай меня пока о них, будь они благословенны, – и он плюнул через левое плечо.

В конюшне Горча поправил висящий у входа пучок душистых трав и прошел вдоль всех стойл, проверяя лошадей. Уходя, он положил у порога нож острием ко входу. То же самое старик повторил на скотном дворе, а еще велел Амадею перевесить поближе ко входу курятника белый камень с дырой посередине, висевший до того в углу. Вернувшись на крыльцо, Горча разгреб снег рукой и поставил на доски кувшин с вином и сладкий пирог на тарелке. Потом отступил на пару шагов назад и просыпал на порог соль тонкой белой линией. Запирая дверь, Горча оглянулся на стоящего рядом Амадея, просто лопающегося от незаданных вопросов, и, не раздумывая, вынул из висящих у пояса ножен нож и положил его на пол, острием к двери.

– Ну вот. Прощения попросили, во входе отказали. Пойдем-ка на кухню, тебя там посуда ждет.

Пока Амадей домывал посуду, старик пошарил на верхней полке, достал оттуда несколько пучков сушеных трав и отобрал с десяток стебельков. Половину хрупкого пучка он отправил в кухонный очаг – травы затрещали, дым запах чем-то горько-сладким – а вторую половину отнес в пустую общую залу и бросил в догорающий камин. Вернувшись в кухню, Горча налил в кружку темного пива, сыпанул туда мускатного ореха, добавил немного меда и поставил на угли. Выждав, пока пиво согреется, взял кружку, сел на скамью, поближе к огню.

– Вот теперь спрашивай.

– Кто такие эти холмовики?

– Сынок, неужели в городах совсем ничего не знают о народе холмов? – в свою очередь удивился старик.

– Я не знаю.

– А кем тебя матушка пугала?

– Палкой. – Пожал плечами Амадей.

– Вот оно как. – Горча отхлебнул из кружки и протянул ее мальчику. – Угощайся, но умеряй порывы, тут нужна привычка. Сынок, на ночь такие разговоры не ведут, неровен час, услышат и пожалуют сами… давай я завтра тебе все расскажу?

– Забудешь ведь. Дел по горло, не до разговоров. Ладно уж, завтра так завтра.

Наутро, вскочив чуть свет, Амадей побежал проверять вчерашние ухищрения. Нож так и лежал у дверей, полоска соли тоже оказалась нетронутой. А вот пирог исчез, и кувшин тоже был пуст. Снова шел снег, вчерашние следы замело, новых Амадей не увидел; в курятнике все было тихо, а вот из конюшни мальчик вылетел как ошпаренный и помчался в дом.

– Ка Горча! Вы не поверите! Там у всех лошадей гривы заплетены в косы – причем только на правую сторону, да так красиво!

– На правую, говоришь? Пойду сам проверю, – вернувшись, Горча довольно улыбался. – Хорошие пироги Стафида печет, даже холмовиков задобрила. Скажу хозяевам, чтобы не расплетали подольше – лошадь не будет болеть, пока эти косы целы. Как только они войти смогли, даже нож им не помешал… Хвала богам, вовремя ты следы заметил. Они наверняка за своими в холм пошли, думали, что вернутся и дел наворотят – а тут им такое угощенье выставили! Ну, они и сменили гнев на милость. – И старик потрепал Амадея по голове.

Он все-таки сдержал свое слово, и когда выдалась свободная минутка, рассказал мальчику о малом народце – тихо, вполголоса, перемежая рассказ похвалами и благодарностями в адрес холмовиков.

– Росту они малого, нрава вздорного… то есть славного, доброго! Живут в холме испокон века, думаю, они тут еще до первых людей были. Любят старинный уклад, знают лечебные травы, могут и советом помочь, если знаешь, как его спросить. Но лучше держаться от них подальше, уж очень они норовистые… то есть мудрые и благородные! А уж слух у них – как паук паутину прядет, и то услышат.

– А что они любят?

– Лошадей любят. Порой берут на ночь, покататься… главное, чтобы вернуть не забыли. Гривы вот им заплетают, ну, это к добру. Любят зимой сладко поесть, а летом – молока выпить. Пошутить любят… – Горча покачал головой. – Но люди их шутки плохо понимают; и то, сложно что-то понять, увязая в болоте или плутая вокруг трех деревьев целый день.

– С ними можно подружиться?

– Вряд ли, сынок. Как дружить, когда для них что твое – так то и их, а что их – нипочем не отдадут. Запомни, три вещи у них острые: уши, язык и глаза, три долгие: память, годы и одежда, а три зеленые: зубы, волосы и кровь. Они не всегда все сразу показывают, но что-то одно уж точно на виду. Хватит на сегодня таких разговоров, да и хозяйка тебя уже второй раз зовет. Беги-ка на кухню, малец.

Надо ли говорить, что при первой же возможности Амадей помчался в старую рощу, искать вход в жилище таинственных холмовиков. Ничего он, конечно, не нашел, только замерз и начерпал полные башмаки снега; но прихваченный с собою сладкий пирожок все-таки оставил на камне, на который обычно ставил корзину с выполосканным бельем.

В воспоминаниях первая зима в «Копченом хвосте» виделась Амадею как нескончаемый и оттого утомительный праздник. Почти каждый день нес с собой открытия, будь то новая кухонная премудрость или новый постоялец. Большей частью люди были добры к мальчику, потому что он точно угадывал, чего они хотят; гость еще и пары слов не успевал выговорить, а Амадей уже знал, куда его усадить – в угол потемнее или поближе к шумной компании, нести ли ему воду для мытья рук или лучше сразу миску супа, с кем можно и пошутить, а с кем лучше придержать язык для лучшей его сохранности.

Однако иногда попадались и такие гости, с которыми даже он не мог сладить. Угодить им было невозможно, они будто сами не желали быть довольными; обслуживая их, мальчик учился быть немым невидимкой.

Каждый день Амадей кружился в хороводе дел и забот, иногда спотыкаясь, иногда теряя ритм с непривычки, но каждый раз легко возвращаясь в общий круг. Он все чаще с любопытством прислушивался к разговорам постояльцев. Чаще всего они обсуждали дороги и торговлю, цены на рыбу и налоги, но порой и семейные дела, и политику.

Зима подошла к концу, дни заметно выросли, ночи стали сырыми и зябкими, дороги совсем раскисли. Долго ли, коротко ли, а подошли весенние гнилые недели. Поток постояльцев иссяк, кладовая изрядно опустела, Стафида выдохнула с облегчением и тут же пригрозила сезонной уборкой, большой стиркой и прочими радостями.

В один из первых весенних дней Амадей отправился на речку, уже привычно волоча за собой корзину белья, от которого еще валил пар. Он ловко привязал веревку к дереву, прицепил на нее тяжелые простыни и опустил их в воду. Когда он прошел с десяток шагов вверх по течению, то внезапно его бельевая флотилия утратила спокойствие, и веревочный конец задергался в руках мальчика. Недоумевая, он вернулся вниз и увидел, что веревка отвязана от дерева, а несколько простыней отцеплены и, кружась, уплывают в неведомые дали.

Не раздумывая, Амадей влетел в воду, оскальзываясь на камнях, замирая от холода, поймал простыни, схватил в охапку все белье, плавающее вокруг него смятенной стаей, и потащил его на берег. Там он свалил мокрую груду наземь, перевел дух… и чуть не упал, обернувшись на заливистый хохот.

– Посмотрите-ка на него! Амадей – капитан простыней! Хо-хо!

На высоком камне сидел человечек ростом с кошку, одетый в красный колпак и зеленый камзол, в руке он держал одну из украденных прищепок, а кончики его острых, длинных ушей шевелились как у кролика.

– Что, искупался? Понравилась тебе водица?

– Холодно еще для купания, – Амадей шмыгнул носом. – Я что-то не так сделал, господин?

– Ишь ты, холодно ему! А вот не приходи без угощения! А то принес один пирожок и думает, что ему тут за так помогать будут… Вот уж дудки! – Холмовик подпрыгнул и исчез за деревьями. И уже откуда-то из-под земли донеслось:

– Вкусный пирожок был! Принеси еще!

Глава третья, в которой герой и его друзья видят волка, лису и зайца

Весенние гнилые недели (а было их две) оказались под завязку наполнены хлопотами. Предзимняя уборка по сравнению с весенней оказалась легким развлечением. Хозяйка сначала перевернула весь «Копченый хвост» с ног на голову, одна половина вещей была выволочена на двор, другая – сдвинута в угловатые островки, повсюду валялся мусор, ореховая шелуха, забытые гостями мелочи. Мужчины, включая Живоглота, молча страдали, не смея возвысить голос и призвать Стафиду к порядку, поскольку именно о порядке она и пеклась.

Первыми делом было пересмотрено все движимое имущество; поломанное починили, разобрали старье («Такое даже мой папаша своим крюком бы не стал цеплять», – после таких слов Амадея хозяйка нашла в себе силы расстаться с изрядной долей хлама, загромоздившего чердак), пересчитали исправное. Потом Стафида принялась за сам дом. Горча и Амадей как смогли вычистили дымоходы, перемазавшись жирной сажей; ловкий мальчик, лазая как обезьянка, обмел высокие углы и потолочные балки от паутины. Стафида натерла воском деревянные панели, которыми были обшиты стены общей гостиной, и они засветились мягким теплым цветом янтаря. Окошки в доме день-деньской были открыты нараспашку, и свежий ветер выдувал остатки зимней духоты. В свой черед были намыты окна в частых переплетах, выметены полы, выколочены тюфяки и покрывала, выскоблены деревянные столы, до блеска начищена каминная решетка… Мужчины уже были готовы на коленях просить пощады, но Стафида, видимо, почуяв их отчаяние (Живоглот вообще ушел жить на конюшню), объявила, что довольна и разрешила им полдня отдохнуть. По правде сказать, через полчаса она передумала и погнала их затаскивать выставленные для проветривания пожитки в дом и расставлять все по своим местам.

Понемногу все возвращалось к первоначальному порядку, умытый и проветренный дом будто помолодел. В одно прекрасное утро Горча позвал Амадея с собой в сад. Обширного хозяйства Стафида не держала, предпочитала покупать зимние припасы у крестьян, но грядкам под травы и кое-какие летние овощи отвела немного места в саду.

Сад примыкал к дому; несколько рядов плодовых деревьев, в основном яблони, ограничивали его периметр. За ними в беспорядке теснились несколько разросшихся кустов, пара-тройка ореховых деревьев, какая-то ползучая мелочь – Амадей понятия не имел, как вся эта растительность называется. Горча вручил ему лопату и поручил вскопать грядки; признаться, эта работа вызвала у мальчика наименьшее рвение со времени его появления в «Копченом хвосте». Старик присел рядом на деревянный обрубок, разбирая в плетеном коробе мешочки с семенами.

– Ка Горча, а на что похожа война?

– Какая именно? – Горча глянул на мальчика единственным глазом. – Копай глубже и комья разбивай.

– На которой ты был.

– Разве я был на одной войне, белыш? Впрочем, из всех них только одна была хороша – та, что не началась. Король тамошний как-то внезапно помер, а наследник предпочел худой мир доброй ссоре. Так что не успели наши корабли причалить к их берегам, как нас обратно развернули.

– Вот это облом.

– И не говори. А все остальные, сынок… все остальные были похожи на кошмар, от которого просыпаешься, недосчитываясь чего-то очень привычного. Например, руки.

– Тебе было страшно? – Мальчик перевернул лопатой пласт жирной красноватой земли.

– Еще как. Потом, когда начиналась самая заваруха – тогда не до страха становилось, но вот до и после – такого страха натерпишься, что хоть в собственные башмаки прячься. А ты зачем спрашиваешь?

Амадей выпрямился, отставил лопату.

– Мне интересно.

Горча покачал головой. В саду было тихо, только птицы пересвистывались в начинающих зеленеть ветвях. Пахло просыпающейся землей и прошлогодними листьями.

– Очень интересно, каково тебе там пришлось. Ты ведь многое повидал, да?

– Чересчур многое. Не нужно тебе об этом знать. Мал еще.

Больше мальчик ни слова не вытянул из старого солдата. Горча охотно рассказывал ему обо всем, что знал и видел – о лошадях и об охоте, о чужеземных обычаях и о дальних городах королевства, даже – с оглядкой и шепотом – о холмовиках и их причудах, но только не о войне.

Вскоре по давней договоренности к дому госпожи Стафиды подкатила повозка бакалейщика, за ним пожаловал мясник (впрочем, его поклажа была вдвое меньше осенней). Кладовая вновь заполнилась припасами, но вечный котел остался на верхней полке.

– Пусть отдыхает. – Стафида критически оглядывала привезенные из ближайшей деревни круги сыра. – Пришло время пасты и открытых пирогов. Ну и горох для слуг никто не отменял, так что кое-кому пора приниматься за работу. Мешок гороха сам себя не вылущит.

Через несколько дней в «Копченый хвост» начали прибывать новые постояльцы, и недостатка в них не было. Кроме путешествующих по торговым или личным делам, на постоялый двор заезжали и просто прогуливающиеся в окрестностях Шэлота богатые горожане. А на исходе мая прибыли гости, которых Амадей еще долго потом вспоминал.

На двор въехала карета, запряженная парой крепких буланых лошадок. Первым из кареты вышел мужчина – высокий, легкий в движениях, с аккуратно подстриженной небольшой бородкой. Одет он был на первый взгляд скромно, но что-то в его одежде насторожило Амадея – сына мусорщика, все-таки. Многие вещи, недоступные его сословию, были ему знакомы, так сказать, в их вещевом посмертии, в их второй помоечной жизни – когда-то богатые и роскошные, они являлись ему жалкими и убогими. Однако даже при стертой позолоте свиная кожа никуда не девалась, и мальчик научился различать такие тонкости, как изящество линии, плотность ткани, пытаясь постигать по обломкам красоту изначального замысла. Так вот, одежда приезжего при ближайшем рассмотрении оказалась куда более хороша, чем это ему пристало. Глаз Амадея оценил ровную и плотную окраску сукна, пересчитал все пуговицы на котте – литые! И каждая на своем месте! Башмаки застегнуты на пряжки, никаких тебе шнурков, одним словом, приезжий обращал на себя внимание – но только тех, кто понимал толк в качестве и не обманывался павлиньими перьями, прячущими обыкновенную куриную гузку.

Мужчина помог выйти из кареты жене; Амадей успел только разглядеть, что дама одета под стать своему мужу и за ней толкаются двое: мальчик лет двенадцати и девочка лет десяти, как его окликнула хозяйка, и он поспешил открывать самую большую гостевую комнату, с двумя кроватями и окном в сад.

– Рад новой встрече, кирия Стафида. Мы вот собрались на ярмарку в Шэлот, – приезжий вошел в дом и поклонился хозяйке. – За нами едут друзья, мы дождемся их здесь.

– Почту за честь, кириос Тавма, – хозяйка радушно закивала. – В добром ли здравии семейство?

– Хвала богам, – мужчина оглянулся: Горча с помощью слуги снимал с лошадок упряжь и уводил их на конюшню. – А вы все вдвоем управляетесь?

– Нет уж, у меня пополнение. За ужином разглядите, мэтр. И распробуете. Этот паршивец за плитой и года еще не простоял, но как управляется с открытыми пирогами – мое почтение!

Стафида не лукавила; действительно, Амадей очень легко нашел общий язык с тестом. Как холода помогли ему понять душу супа и научили добиваться улыбки от вечного котла, так весна – бурлящая, неспокойная, пышущая жизнью – открыла мальчику тайны поднимающегося, ворочающегося в миске теста. Амадею нравилось замешивать его, обминая пухлые бока, вдыхать сытный, чуть кисловатый запах. Они с мукой были одного цвета, возможно, именно поэтому понимание было таким полным и взаимным. За пару месяцев мальчик научился работать и с пресным, и с дрожжевым тестом; в его исполнении мякиш получался ноздреватым, корочка хрустела, а за крошки курицы дрались насмерть.

Вечером Амадей смог разглядеть семью Тавма за ужином. С отцом семейства ему все стало ясно, когда он увидел, как Ясон Тавма улыбается: сначала робко, одним уголком рта, будто пряча свое веселье в бронзовой бороде, а потом вдруг во весь рот, открыто и чисто. Его жена была при нем и за ним, но судя по ее спокойным и уверенным манерам, в доме с ней не то что считались, а, пожалуй, и беспрекословно повиновались. Что касается детей, то старшего Амадей сразу прозвал про себя «минотавриком» – высокий, плечистый, с крупной головой мальчик посматривал по сторонам несколько надменно, что, впрочем, не мешало ему уплетать пирог, растягивая сыр горячими вожжами. Младшая поначалу не привлекла амадеева внимания – подумаешь, какая-то девчонка, на что там смотреть?

Отужинав, дети принялись за игру, которой Амадей прежде не видел. Усевшись напротив друг друга, они растянули на растопыренных пальцах рук крепкую, толстую нить и принялись как-то чудно сгибать пальцы. Нить сплеталась в узоры – сначала простые, потом все более затейливые; сначала брат с сестрой играли поодиночке, потом принялись плести общий узор – и вот тут-то девчонке и досталось на орехи. Братец с ней не церемонился, «черепаха» и «криворучка» были самыми лестными прозвищами, которыми он ее наградил. Пробегавший мимо с кувшином вина Амадей углядел, что девчонка закусила дрожавшую нижнюю губу, но сдаваться не собирается. Ясон Тавма, заметив, что она явно не поспевает за братом, встал, подошел к дочери и, взяв ее пальчики в свои руки, помог им пройти все петли и зацепы упражнения. А потом он отодвинул ее в сторону, сел напротив сына и растянул тренировочную нить уже на своих пальцах. Через минуту «минотаврик» намертво запутался в нитке, получил от отца добродушный щелбан по крутому лбу, покраснел и стушевался.

Улучив минутку, Амадей подошел к нему и спросил:

– Это у тебя игра такая или наука?

– Скажешь тоже, игра! – Отозвался мальчик, ожесточенно дергая нить. – Посмотрел бы я на тебя, будь у тебя такие игры! Слушай, – он понизил голос, – а можно мне еще того пирога с сыром и зеленой дрянью, эта треклятая нитка все силы забрала!

– А Ставрос ругается, – подала голос сидящая рядом девочка.

Амадей взглянул на нее – ишь ты, ябеда. Поймав его взгляд, девочка сделала такое лицо, будто она королева в изгнании, а они – ее злобные гонители. Она была вся такая чистенькая и аккуратная, что кого хочешь могла ввести в заблуждение; но только не Амадея – уж он-то знал, чего стоят все ее манеры, поскольку еще днем застукал девчонку за хлевом, где она швырялась камнями в навозную лужу, норовя разбрызгать ее подальше.

– Эта зеленая дрянь – шпинат, – сообщил Амадей. – А ты хочешь еще пирога, малявка?

– Меня зовут Кьяра Тавма, – с достоинством сообщила девочка. – Еще как хочу, Ставрос у меня половину куска откусил!

– Жадина, – буркнул ее брат, сматывая нитку.

– Погодите, я мигом, – пообещал Амадей и вихрем умчался на кухню.

Отрезать сколько нужно от большого бесформенного куска теста, отдыхающего под полотенцем в глиняной миске, было делом минуты. Потом тонко раскатать в круг деревянной скалкой, смазать соусом из сваренных с мукой и перцем сливок, нарубить пучок шпината, смешать с молодым, мягким козьим сыром и раскидать по тестяному кругу. Посыпать сверху острым сыром и добавить от себя хлебных крошек – с ними пирог будет хрустеть еще лучше. И всего делов. Десять минут на столе и пять в печи.

– Ешьте, – Амадей поставил перед гостями пирог. – Пока горячий, самое то.

– Дети! – Госпожа Тавма обернулась, прервав тихий разговор с мужем. – Вы опять за еду?

– В маленьких печках дрова сгорают быстро, – улыбнулся Ясон Тавма. – Пусть едят.

Пока брат с сестрой уминали пирог, Амадей поинтересовался:

– А зачем вы упражняетесь с ниткой? Ловко у вас получается, ничего не скажешь. Я такие пальцы только у карманников видел, когда еще в Шэлоте жил.

– Мы – гобеленщики, – с гордостью сказал Ставрос набитым ртом. – Отец самый лучший в нашем ремесле – я думаю, что не только во Влихаде, а и во всем королевстве не найдется ему равного!

– Да, это так и есть, – кивнула его сестра.

– Так вы южане, из Влихады… А гобелен это ковер такой?

– Гобелен – это картина. Только написана не красками, а выткана нитями. – Брат сцапал последний кусок пирога. – Мы тренируемся с ниткой, чтобы пальцы были ловкие и гибкие, иначе только и будем годны, что основу натягивать.

– Все начинают с основы, Ставрос, – гобеленщик подошел к детям. – И нечего этого стыдиться. Вам пора спать, иначе вы съедите все, что есть в этом доме. А ну, марш наверх!

На следующий день в «Копченый хвост» пожаловали компаньоны семьи Тавма: торговец шерстью с женой и сыном лет десяти. То, как они держались с гобеленщиком, выдавало их с головой: мамаша сюсюкала с Кьярой (девочка терпела, сколько смогла, а потом сбежала и спряталась в курятнике), заискивала перед Ясоном и его женой, восхищалась ростом и разумностью Ставроса, сам торговец поминутно хлопал мальчика по плечу и подмигивал ему. Ясное дело, они напрашивались не просто в компаньоны, а желали породниться.

– У этого червяка лучшая шерсть на юге, – сокрушенно пояснил Ставрос Амадею, улучив минуту и забежав к нему на кухню. – Поэтому отец с ним компанию и водит. Ненавижу его. Видел бы ты, как он с фермерами разговаривает: слова через губу цедит, с лошади своей пузатой не слезет – того гляди, герцогскую цепь на грудь вывесит, торгаш паршивый.

– А Ставрос ругается, – раздался из-под стола голосок Кьяры.

– И давно ты тут? – спросил ее брат, вытаскивая за руку на свет божий.

– Давно. В курятнике темно и скучно. А в зале дама Вермис засела со своим сыночком, небось, сразу примется его ко мне подсылать.

– А, твой женишок! Ай! – Сестра ущипнула брата за ногу с вывертом, умело и безжалостно. – Ну прости, не буду больше!

Тут детей позвал отец, и они поплелись в общую залу, ужинать. И вот тут Амадею пришлось побегать – у ка Вермиса претензий оказалось побольше, чем у некоторых знатных персон, бывавших у Стафиды проездом. Начал он с того, что потребовал воды для омовения рук, потом отодвинул тарелку с пастой – мол, недостаточно горячая, потом подозвал хозяйку и принялся диктовать ей собственный рецепт соуса к рису, ибо подаваемый ему не годился. Стафида выслушала, ушла на кухню и приготовила то, что потребовали. «В соусе ложка должна стоять! – передразнивала она гостя, помешивая в кастрюльке. – Кое-что другое стоять должно, господин, бог с ней, с ложкой! Вкусный соус льется как жидкий бархат, а тут… ну и замазка, хоть кусками накладывай!» Жена торговца продолжала лебезить, их сын просто молча ел, не поднимая глаз, – кажется, ему тоже не нравилась эта комедия.

Заканчивая трапезу, Вермис отведал сладкого хрустящего печенья, отхлебнул вина – и наконец-то одобрительно покачал головой. «И всего делов, – пробурчала в кухне Стафида, – выпил бы сразу, глядишь, меньше бы вони развел. Соус мой ему не понравился…»