Портрет жены. Повесть о настоящей любви

– Ты чё, Вася, на туфли заработать не можешь, в натуре?

– Да в сапогах практичнее, – смущенно улыбался Вася. Но Колька не унимался, он продолжал:

– Ты скажи, сколько фунфыриков после последней получки заглотил? А? Не помнишь? Так я тебе скажу. На пару хороших туфель – это точно. Так что не прибедняйся. Смело подходи к бабе и вымолачивай из неё стольник. Скажи, я тебя кормлю, обуваю-одеваю, а ты мне лапти купить не можешь. На кой черт ты тогда мне нужна, коза драная! Скажи ей.

Он говорил что-то ещё такое же грубое и несуразное, что в другое время и в другом месте могло бы покоробить, но сейчас почему-то вызывало смех, было в порядке вещей. Мне даже показалось, что я в этой новой для себя обстановке постепенно теряю ту интеллигентную окрыленность, которая сопровождала меня в Ленинграде. Я становлюсь таким же, как эти мужики с потными спинами. И мне от этого не обидно. Мне ничего не жаль. Ведь я сам выбрал этот путь.

***

Однажды после работы я решил пройтись по селу. Это было как раз то время, когда в Ленинграде я посещал изостудию или отправлялся к Михалычу совершенствовать рисунок. Там каждый вечер я был занят чем-то полезным. Здесь же долгими вечерами я порой не знал, куда себя деть. Моя душа изнывала от пустоты, оттого что мне некому высказать душу, поделиться сокровенными мыслями. Хорошо ещё, что весенняя тёплая улица с детства манит меня, особенно, когда установится, как сейчас, безветренная, мягкая погода, и от этого пение птиц как бы усиливается, становится близким, отчетливым – каждая трель на своем месте.

А может быть, это был только повод. На самом деле – мне очень хотелось заглянуть в библиотеку и вновь увидеть Жанну. Её спокойные, большие глаза с тяжелыми веками, её чистое и бледное лицо с маленькой родинкой над верхней губой. У меня было предчувствие, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от этой встречи, от первого впечатления, которое я произведу на эту женщину.

Я дошел до центра села и никого, к своему удивлению, не встретил. У промтоварного магазина повернул направо, к массивному зданию из красного кирпича, обогнул небольшую круглую лужицу перед его входом, открыл тяжелую деревянную дверь и оказался внутри низкого, тёмного коридора, ведущего в библиотеку. Когда я вошел в большой зал библиотеки, Жанна Ладан по привычке рассеянно на меня посмотрела, потом так же привычно вежливо со мной поздоровалась, но уже в следующее мгновение в её глазах неожиданно появилась искорка любопытства. Она широко улыбнулась и пригласила меня подойти поближе. Спросила, что меня, как читателя, больше всего интересует. Я ответил, что в последнее время увлекся иностранной литературой.

– Какие авторы вам близки? – уточнила она.

– Сол Беллоу, Марсель Эме, Альберто Моравиа, – ответил я.

Она на какое-то время озадаченно задумалась, а потом подсказала, где эти книги можно найти, если конечно данные авторы есть в наличии. В тот день Жанна была в тёмно-коричневом шерстяном костюме, гладких матово-блестящих, плотно облегающих её икры колготках и серых туфельках на низком каблуке. Густые, каштанового цвета волосы упругими волнами спадали ей на плечи и спину. По их контуру едва заметно серебрился курчавый пушок.

– Вы будете записываться или сначала посмотрите книги? – спросила она.

– Посмотрю. Я здесь давно не был, – ответил я и нерешительно начал продвигаться между узкими, отяжелевшими от книг стеллажами, выискивая вовсе не известные всему миру произведения, а нужную мне позицию, с которой я лучше всего смогу рассмотреть Жанну, не привлекая к себе внимания… И такая позиция вскоре нашлась в дальнем конце библиотеки, в тени породистого фикуса, как раз возле окна, на котором уютным рядком разместились в глиняных горшках цветущие бегонии. Отсюда Жанна Ладан показалась мне очень привлекательной, но какой-то чересчур хрупкой, что ли, лишенной той округлости форм, которыми пленяла меня Маргарита. Приглядевшись к Жанне, как следует, я понял, что ошибался. Ничего от Маргариты, кроме контура глаз, в ней нет. Даже голос был у Жанны совершенно другой: более громкий и грубый, лишенный скрытых магических ноток, предполагающих соблазн. И шея у Жанны была слишком худой, слишком короткой, а нос непривычно острый.

– Что-нибудь выбрали? – вдруг спросила Жанна, подняв на меня свои крупные глаза.

– Нет, нет ещё, – машинально ответил я и так же машинально протянул руку к какой-то книге в сером переплете. Подвинул книгу на себя, склонил набок и прочел Сергей Довлатов «Ремесло». «Кажется что-то знакомое», – подумал я. Мой лоб наморщился от показного раздумья и неожиданно возникшей неловкости. Потом я случайно вскинул глаза на Жанну и увидел, что она смотрит на меня, иронично улыбаясь. Терпеть не могу этих женских улыбок без повода. Проще говоря, смущаюсь, начинаю теряться в догадках: чем мог её рассмешить? Сказал что-то не так или сделал? Или, может быть, у меня какой-то нелепый вид? В детстве я много и болезненно переживал из-за этого, да и сейчас что-то подобное случается со мной иногда. Какая-нибудь несуразность, выбивающая из колеи, после которой я впадаю в ступор.

Я сделал шаг назад, чтобы исчезнуть с глаз. Спрятался. Теперь я уже толком не знал, как смогу к этой женщине подступиться. Тишина, ярко-желтый свет лампы под матерчатым абажуром у неё над головой и этот ироничный взгляд сделали свое дело. Каких-либо четких планов знакомства я не имел, поэтому вся процедура сближения скомкалась. Мои мысли, всегда склонные к романтической образности в преддверии чуда, сейчас не спасали меня, а скорее, наоборот, угнетали. Я мучился желанием предстоящего знакомства и никак не мог перевести его в практическое русло. Не было ни повода, ни смелости заговорить с Жанной о чем-то своем, о близком мне, о личном. К тому же Жанна казалась мне всего лишь одиноким маяком, ориентиром движения к будущему причалу. Я не знал даже её ли мне нужно или женщину ещё более похожую на Маргариту?

Наконец, я набрался смелости и спросил о поэте Иосифе Бродском. Где я могу его найти? Жанна снова рассеянно посмотрела на меня и ответила, что поэзия справа, на верхней полке.

– Но ни Мандельштама, ни Бродского, скорее всего, там нет – уточнила она. – У нас только классики от Пушкина до Ахматовой.

– А Цветаева есть?

– Цветаева у кого-то на руках, – ответила Жанна.

«И тут неудача», – обреченно подумал я. Сейчас я уже точно знал, что знакомства сегодня, увы, не получится. Что теперь надо просто с честью отступить. Но сдаваться мне почему-то не хотелось, и в душе был тот странный весенний настрой, когда очень хочется быть незаслуженно счастливым, ветреным и даже чуточку нахальным. Во время этих раздумий внезапный вечерний свет из окна окатил оранжевым светом гладкие щеки Жанны, её пышные волосы в нимбе серебристого пушка. И в ней сразу появилось что-то очень знакомое, что-то родное. Я весь напрягся, глубоко вздохнул, намереваясь сказать ей первый комплимент, и… ничего не сказал. Слов не было. Только восторг и благоговение, да ещё какая-то возвышенная пустота в голове. Под моей рукой оказалась какая-то книга. Я взял её со стеллажа, открыл наугад и прочитал: «Франц, ещё лежа навзничь, близорукими, мучительно сощуренными глазами посмотрел на дымчатый потолок и потом в сторону – на сияющий туман окна. И чтобы высвободиться из этой золотистой смутности, ещё так напоминающей сновиденье, – он потянулся к ночному столику, нащупывая очки». Прочитав это, я вдруг понял, что мне тоже не хватает ясности. Только я гляжу на мир сквозь розовые очки, которые на моей переносице постоянно. Вернее, они в моем мозгу. И с этим ничего нельзя поделать. На себя я гляжу критически, вовне – с долей здорового скептицизма, а на женщин – всегда с удивлением, с какими-то расширенными зрачками, излучающими обожание. Глядя на хорошенькую женщину, я начинаю фантазировать, представлять себе её жизнь, подмечать привычки: как она ходит, работает, танцует. Хорошенькая женщина для меня – это целый мир, по которому можно изучать внутреннюю сущность человека, то есть плыть, продвигаясь от одной загадки к другой, от одного открытия к другому. И это путешествие не надоедает, скорее – наоборот – с каждым поворотом судьбы оно становится всё увлекательнее… Но сейчас мне пора было уходить, надо было признать, что мой первый шаг к будущему знакомству оказался неудачным.

***

Анна Федоровна появилась у строящегося дома на следующий день. На этот раз она пришла бодрой походкой хищника, выследившего добычу. Как-то слишком проворно, слишком легко подскочила с дороги к Александру Петровичу, который в это время не спеша перематывал фланелевые портянки, и вкатила ему оплеуху.

– Ты что это делаешь-то, старая твоя рожа? – закричала она, не давая старику опомниться. – Ты чему бригаду-то учишь?

– Не понял? – промямлил, удивленно тараща глаза, Петрович.

– Воровать учишь?

– Ничего не понял!

– А кто вчера телегу дров продал? А? Думаешь, не знали, что это мои дрова? Знали. И за дом, и за хлев мне колхоз ничего не заплатил, кругом меня обобрали, и вы ещё мои дрова продаете? Как это понимать? А?

– Так ведь дом-то Марии Федоровны. Она говорит, что ей дров больше не нужно.

– Дом дедушкин. А я его внучка, такая же, как Маша.

– Вот тебе на!

– Может, я за свою половину дома каждый год по двадцать рублей одной страховки платила, а стоит он пустой уже десять лет. Вон сколько денег-то набежало… Вот пусть мне за эту страховку всё до копейки и выплатят. А то я на вас в суд подам.

– А мы-то тут причем? – не понял Петрович. – Мы ничего не знали. Маша от дров отказалась – вот мы и продали.

– Да как это? Не знали они! Я страховку платила, а дрова, значит, ей? Вот как! Хорошо получается, ничего не скажешь.

– Мы не знали. Говорят же тебе.

– Вот и я ничего знать не хочу. Поеду завтра в город, прокурору заявление напишу. Пусть разбираются. Или страховку мою возвращайте обратно. Или дрова везите.

– Мы строители. Мы тут ни при чем, – попробовал объясниться бригадир.

– Да как это ни при чем, – не унималась старуха. – Дрова-то ведь вы продали? Продали. Кто же тогда мне деньги заплатит?

– В колхоз иди. Говори там. Может, они придумают чего, – решил вставить свое слово Коля Замес.

– Вот как!

– Да. А как иначе.

– Это, значит, зря мы с мужем деньги платили? Это, значит, зря у меня мужик на фронте был, весь израненный пришел? Это зря всё, что ли?

– Раньше надо было думать, бабуся.

– А ты не кричи на меня! Мне и так тошно.

– Раньше надо было думать. Надо была в колхозную контору идти рядиться.

– Я ходила, рядилась.

– Ну и чего они тебе предложили?

– Пятьсот рублей.

– Вот и надо было брать.

– Дак ведь я им ломать-то запретила. Запретила ломать я. Это они сами придумали.

– А сейчас не спрашивают, милая моя. Сейчас сносят всю рухлядь и всё.

Анна Федоровна немного помолчала в раздумье, потом спохватилась и закричала вновь:

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Я тебя знаю! Жулика. Вы мне, как хотите, а сто рублей находите. Иначе я к прокурору завтра поеду. Как хотите, так, и делайтесь теперь. Дрова мои продали? Продали. Дом у меня сломали? Сломали.

– Ну, поезжай тогда к своему прокурору. Только ведь ничего не добьешься.

– А это мы посмотрим ещё, – пообещала старуха.

И она пошла прочь от дома с чувством исполненного долга. Мы стояли и смотрели ей вслед, и ни у кого не нашлось нужных слов, чтобы что-то сказать. Только когда она скрылась за поворотом, почему-то поднялся страшный гвалт. Петрович стал упрекать Кольку Замеса за то, что тот придумал телегу дров продать, – проку, в сущности, никакого, а сраму – за век не расхлебать. Тот рассердился, стал оправдываться: «Пили-то вместе, чего теперь виновного искать». И только Вася тихо сказал, с удрученным видом присаживаясь на землю: «Видно, придется платить, мужики. Что теперь поделаешь. Дрова-то действительно продали». И все мы удивленно на него посмотрели. Странная какая-то у Васи логика. Сидит он на пыльной земле с потным лицом в серой выцветшей рубахе, весь какой-то худой, некрасивый и рассуждает о справедливости, которую по отношению к нему никто никогда не проявлял. Зато он почему-то со всеми должен быть справедливым, всем должен помочь, всех успокоить. Эта его обескураживающая простота порой раздражает больше, чем пьянство, чем всё остальное, вместе взятое. И почему он такой? В церковь не ходит, Богу не молится, матерится порой, как сапожник, но душа у него при этом удивительно искренняя, до странности жалостливая. Душа по-настоящему верующего человека.

***

На следующий день я, шутя, разрисовывал мелом железную будку, которую нам привезли для хранения дорогих инструментов и стройматериалов. Будка была старая, неказистая, обитая каким-то ржавым железом и служила, по всей видимости, последний сезон. Я привычно орудовал мелом, как карандашом, а остальные члены бригады стояли у меня за спиной и давали мне, как им казалось, дельные советы.

– Сверху напиши: «Стройка века», – советовал Замес.

– А внизу нарисуй зайца и волка, – дополнил Вася. – И в углу ещё Петровича нарисуй с бородой.

– И с бутылкой водки, – продолжил Замес.

Погода была прекрасная, настроение бодрое, можно сказать боевое. Конец мая. Да что там говорить. Раньше в такое время я лежал где-нибудь на плоской крыше сенного сарая и, сощурив глаза, смотрел в небо, загорая и созерцая медлительные стаи белых облаков. Внизу уже шуршали лопухи, вся в сизых гроздьях соцветий млела под солнцем сирень, и всё вокруг было такое цветное, такое глянцевитое от свежей зелени, что поневоле думалось о хорошем. А сейчас из всего мая запомнилось только то, как мы ломали старый дом. Особенно отчетливо тот момент, как обрушился потолок, когда мы подцепили тракторный трос за угол дома и потянули. Дом накренился, заскрипел и стал медленно, со скрежетом заваливаться на один бок, как раненый зверь. Потом в нем что-то громко треснуло, как будто сломался у дома позвоночник, он страшно и протяжно застонал всем своим нутром и обессилено рухнул в серое облако пыли… Вот и всё. Дом умер. Перестало существовать гнездо человеческое. И мне подумалось, что когда-нибудь люди вот так же сломают и наши дома. От нас на земле ничего не останется. Не будет даже того уголка, в котором мы когда-то жили, тех предметов, которые мы видели каждый день, которые любили.

После обеда в тот же день мы делали разметку под фундамент будущей новостройки. Когда разметка была закончена, мы с Васей, вооружившись лопатами, принялись копать траншею под фундамент. Сначала работа пошла споро, гора земли с правой стороны от будущего фундамента быстро росла, и довольно скоро я с удивлением заметил, что величина траншеи этой горе как бы не соответствует. Эта гора земли явно была больше. Яма на месте будущего фундамента вглубь росла медленнее, чем этот черный бархан. К тому же моя спина вскоре стала мокрой, а плечи заныли от надвигающейся усталости.

Вдруг Вася перестал копать, выпрямился и с восхищением проговорил:

– Оцени!

– Что?

– Подними башку-то.

Я поднял голову и только тут понял, что это восклицание, скорее всего, должно относиться к какой-то проходящей мимо нас женщине. Повернул голову в сторону дороги и тотчас нашел её глазами. По деревянному настилу мимо нас проходила Жанна Ладан. Всё в ней на этот раз было восхитительно, эффектно и ярко: высокая грудь, полные ноги в гладком капроне, пышные каштановые волосы. Да что там говорить. Это было явление из другой жизни, в данный момент далекой. Из той жизни, где есть проза и поэзия, живопись и архитектура, фонтаны и скульптуры в тенистых парках. Где всё тонко, изящно и пахнет цветущими ландышами.

– Даже не верится, что когда-нибудь она станет чьей-то женой, – с грустью заключил Вася.

– Да, – отозвался я, чтобы хоть что-то сказать.

– Выйдет замуж, научится материться, как моя кобра, – продолжил Вася. – По дому будет ходить в грязном халате и своего мужика дармоедом называть… Потом ему, пьяному, от расстройства в рожу даст, разорется. Мужик ей фингал поставит, и пошло-поехало.

Дальше слушать Васю не хотелось. С Жанной такого не случится. Она другая. К чему этот глупый разговор.

Когда Жанна скрылась с глаз, я вспомнил свои школьные годы. То время, когда мне нравились невесомые юные создания – мои ровесницы. Вспомнил и задумался. Была среди них одна, которая нравилась мне больше других, и вовсе не потому, что обладала прекрасной фигурой. Нет. Она не была даже в центре внимания. Она плохо училась и часто пропускала уроки ни с того ни с сего. Я не знал ни её родителей, ни её близких подруг. Она всегда была одна. Знал только, что она не такая, как все, и по каким-то отрывкам фраз, услышанным в компании курящих в дощатом туалете парней, догадался, что она испорченная, что она тоже курит, что она умеет целоваться и ценит в мальчиках настоящую мужскую силу. И, что самое странное, – это в моих глазах её не унизило. Наоборот, я ещё внимательнее стал присматриваться к ней. Потому что она знала запретное. Она не только обладала тайной – она знала к этой тайне дорогу. Тогда, наверное, и пришло ко мне то чувство, которое сделало взгляд на женщин опьяняющим. Особенно в том случае, если в женщине есть нечто таинственное… Сейчас я не знаю, где эта девочка, какой она стала, я даже не могу отчетливо представить себе её лицо, но когда я вспоминаю о ней, мне всегда становится жаль чего-то. Жаль, что на людных школьных вечерах она стояла где-то в отдалении – невысокая, полненькая, с печальными, но удивительно лучистыми глазами. Сколько раз я мечтал подойти к ней и заговорить, но так и не подошел, не заговорил. А потом узнал, что она переехала вместе с родителями в районный городок, там пошла по рукам и за какую-то незначительную кражу попала в тюрьму. После этого у меня долго было такое чувство, будто я своей любовью мог спасти её, но не спас, мог ей помочь, но не успел.

В тот день вечером, во время перекура, Александр Петрович почему-то заговорил о своей нелегкой довоенной жизни. Слушать его было интересно, и поэтому Вася неожиданно предложил:

– А может, ещё про войну расскажешь что-нибудь, Петрович? Там, говорят, много было интересного.

Александр Петрович озадаченно замолчал, потом затушил сигарету о голенище сапога и без особого энтузиазма ответил:

– Не знаю… Помню, конечно, как голодали, как спали под открытым небом, как дохлых лошадей ели да воробьев. А интересного ничего не помню. Хоть убей.

– Да ну, – не унимался Вася, – ведь гнали же немцев до самого Берлина, чего ещё надо? Жуков был, Конев, Говоров. Знаменитые генералы.

– Ну?

– И Рокоссовский ещё.

– А сколько солдатушек наших, Петровых да Сидоровых на этой войне полегло? Не помнишь?

– Много. Зато и победа была. Куда от этого денешься. Всему своя цена. Мы, русские, за всё сполна платим.

Вася на секунду задумался, потом вздохнул и продолжил:

– Да и не надо нам ничего даром.

– Нашел над чем шутить, – обиделся Александр Петрович.

– А я не шучу. Это на самом деле так. Посмотри кругом. Что бы в России ни происходило – у нас всегда на первом месте идея, а человеческая жизнь на втором. У нас всегда событие важнее судьбы.

Последняя фраза Васи чем-то меня поразила. Я подумал, было о том, что хорошо бы с Васей как-нибудь по душам поговорить, узнать его поближе. То есть, в который раз уже убедился, что внешность человека обманчива. Она ни о чем не говорит. И порой настоящая суть его открывается неожиданно и ярко только однажды, почти случайно, когда ты этого совсем не ждёшь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.