Тайга, море, человек. Рассказы

Они пили чай, заваренный на чаге с листом моховки, потом, пока варилась утка, топили насквозь пропахшую копчёным духом уютную баньку; после наваристой утиной похлёбки, дед Митяй принялся готовить сети к предстоящей рыбалке, а Кирьян окунулся в банно-прачечные хлопоты. Он постирал одежду, развесил её сушиться, потом поплескал на раскалённую каменку горячей воды и принялся хлестать веником из кедрового стланика соскучившееся по бане тело. Докрасна распаренный, он трижды выскакивал из бани, бросался в холодную реку, а после голый стоял на берегу и, наслаждаясь, глубоко вдыхал вкусные таёжные запахи и ощущал себя лёгким и прозрачным, словно растворённым в воздухе. Расслабленный и счастливый пришёл он в избушку.

– Хлебни чайку и ложись отдохни, – приказал хозяин избы, указав на дощаные нары, устланные оленьей шкурой, – а то ночью резвости не будет. Я ещё чуток повожусь и тоже вздремну…

Часа через три старик растолкал крепко уснувшего гостя.

– Хоть и жаль тебя будить, да раз собрались, деваться некуда.

Кирьян кивнул в ответ, оправдывая свою сонливость:

– После спячки у костров, да после баньки – как дома. Красота!

Они неторопливо собрались и когда тени деревьев вытянулись к горизонту, спустились к реке, перевернули просмоленную дощаную плоскодонку и стащили её на воду.

– Мотора, что, нет? – поинтересовался Кирьян.

– Лет пять уж без него обхожусь. Да и когда был, почти не пользовался. Воды здесь мало. Весной да после дождей только в самый раз.

– Неужели на вёслах плаваешь?

– Где веслом, где шестом, а где и хребтом.

– Не, дед, зря ты меня в трибунстве обвиняешь. В твои годы мне бы с печки на полати перелезать без приключений, а так… – Кирьян запнулся, подыскивая слова, и, не найдя, спросил: – А сколько тебе? Виктор говорил, семьдесят.

Дед Митяй сложил сети в нос лодки, пристроил в корме пятидесятилитровый бочонок, и потом ответил:

– Вот пока ты в силе, значит, и таскай её на привязи. Я шестом буду нос от берега направлять. Тут до улова вверх триста метров. Там сетки поставим, а потом сплавом пойдём, сколько успеем. А назад уж – как солнце встанет… А годков мне по весне семьдесят три стукнуло…

На берегу заводи дед Митяй попросил Кирьяна разжечь костёр, и пока тот рубил дрова, разводил огонь, в одиночку и точно к темноте расставил сети.

– Одному ловчее ставить, приноровился, – пояснил он, присаживаясь к костру. – А пока подождём. Пусть рыба выйдет ночевать на мелководье. Сейчас, правда, мало её, хариуз скатываться начнёт через месяц. Но тогда с сетями маета – забивает листом, хвоей; вода холодная, руки крутит; сейчас подловим, глядишь, меньше мёрзнуть придётся.

– Знаю, приходилось, – согласился Кирьян. – И косы обводил. Однажды попалась рыбина. В темноте не разобрать. По длине вроде ленок, но шире, по ширине будто бы сиг, но форма не та, по форме хариус, но чересчур велик. А возле костра разглядели – ахнули. Хариус! Никто из нас такого великана не видал, весь фиолетофо-чёрный, верхний плавник с ладонь. Килограмма под два.

– Здесь таких нет. Не вырастают. А когда на должностях был, ловил.

– Дед, а из-за чего хоть ушёл-то с хлебных мест?

– Разладилось. Устал от криков «ура!» из болота.

– Уволили?

– Сам ушёл… Ладно, слушай, всё равно ждать… Ещё в «застойные» годы пришла мне разнарядка из горкома выделить технику и людей на уборку урожая. А тогда бытовала на любой работе строгость: план – кровь из носу. И если помнишь, битва за урожай – это была икона партийной власти, а план – ведомственная икона. Я был беспартийным и разнарядку оставил побоку. Меня вызвал на «ковёр» председатель исполкома, мэр по-нынешнему, а там таких, как я, набралось десятка два. «Почему не выполняете?» – вопрошал тот каждого. Помню, один директор союзного подчинения спросил: «Как быть: нарушу приказ министра – отберут портфель, не подчинюсь вам – партбилет отберёте?». «Выбирайте сами, но без партбилета отберут и портфель, а с ним не всё потеряно», – ответил председатель… Мне бояться было нечего, масштабы не те, и я опять не выполнил разнарядку. Через день меня вызвал на «ковёр» сам босс горкома. На этот раз я оказался в одиночестве. «Я вам карьеру испорчу, я вас в двадцать четыре часа…», – начал он с места в карьер. «Пожалуйста, буду признателен», – огорошил я его. Но калач он был тёртый и сходу перешёл на мирные рельсы. Он выведал, что повлиять на меня может только начальник главка, тут же попросил телефонистку соединиться с ним, изложил ему всё, что обо мне думает, а потом протянул мне трубку. «План или разнарядка?» – спросил я начальника. Тот начал говорить и про то, и про другое, прекрасно понимая, что это несовместимо. Само собой, всё кончилось в пользу разнарядки, а через несколько месяцев я уволился, потому что начали пилить за план.

– А галочку не мог поставить?

– Поставил раз, а потом подумал, что живу я не на вражьей, а на своей земле, и больше не стал.

– Да-а… – вздохнул Кирьян. – Застой, перестройка, реформы, и когда только жизнь наладится?

– Не наладится, пока Русью помыкают тёмные силы.

– Чиновники, что ли?

– Длинный это разговор. Давай, лучше начнём потихоньку. Ночь нынче тёмная, добычливая. С той стороны, сразу за уловом первая коса. С неё и начнём.

– Мне по берегу или в лодке?

– Говоришь, обводил… Это хорошо. Тогда садись на весла, следи только, чтобы сетка не сильно натягивалась. А крикну, быстро к берегу приставай. И сразу выскакивай со своим краем, как лодка мели коснётся.

– И край не задирать, пока на урез не выйдет, и лодку подтянуть.

– Значит, вправду знаешь… А устанешь, поменяемся…

Ночная рыбалка удалась. В тридцатиметровую наплавную сеть на каждом замёте попадалось по две-три килограммовые рыбины, и километра через три, когда сеть наткнулась на топляк и в ней образовалась обширная дыра, бочонок оказался почти полным. Кирьян, снимая сеть с зацепа, вымок.

– Хорош! Давай сушиться, ждать утра, – скомандовал дед и сокрушённо добавил: – И как я, старый пень, забыл про этот дрын? Ну, да ладно, не велико горе, тебя просушим, а сеть починим.

Пока Кирьян снимал и выкручивал одежду, старик наломал сухих веток, разжёг рядом с лодкой огонь, и вновь отправился за дровами. И не успел Кирьян как следует пристроить у костра мокрые штаны и портянки, над огнём уже висел котелок с водой, из которой торчали рыбьи плавники.

– Ну вот. Сейчас отдохнём, подкрепимся, а как светать начнёт, сходим в одно место. Тут недалеко.

– А когда сети снимать?

– Зачем снимать? Проверим, выберем улов, протряхнём, и пусть стоят. Я только в дождь снимаю, и когда лист падает… Сегодня рыбу почистим, засолим, через сутки нарежем тебе балыка и повесим коптить, а ещё через двое – можно складывать в торбу… Днём я наплавушку заштопаю, а ночью ещё порыбачим.

– Мне много не надо, а то от рюкзака такой дух пойдёт, что за мной медведи охотиться начнут, – и Кирьян начал рассказывать о ночном госте с лапами сорок второго размера.

– Ты сюда сколько добирался? – перебил дед.

– Три недели.

– И выбираться не меньше будешь. Одного балыка, конечно, мало. Напечём лепёх, мукой я запасён. Сахару дам немного.

– Спасибо, дед. Но у тебя магазинов нет, так что…

– В дороге – где поймаешь, где подстрелишь, а без запаса за спиной в дальний путь не ходят, – не обращая внимания на слова собеседника, продолжал старик. – Или думаешь, раз русский дед живёт отшельником, то и Совесть от него отошла?

– Что ты! – возразил Кирьян, испугавшись, что обидел хозяина отказом.

– Да не волнуйся, – будто читая его мысли, успокоил старик. – Я пекусь ведь и о себе, чтоб рыбой запастись… Зима длинная, корм и себе, и собакам нужен; на приманку ещё… А медведь к тебе ночью пришёл, потому что ты спать на тропе улёгся. У меня был такой случай. – И старик ловко перевёл разговор на охотничью тему…

Из темноты проступили смутные очертания противоположного берега, Кирьян снял с рогулин подсохшую одежду, оделся, а дед Митяй посмотрел на небо, на склон долины и сказал:

– Пора. Тут километра не будет, залезем на обрыв, поглядим.

Они поднялись на обрыв с торчащим над лесом скалистым останцом, вышли на открытую площадку и остановились. В реке тускло отражались посветлевшие Небеса. Широкая долина плавным изгибом уходила в таинственную даль, по которой тащился ещё, цепляясь за впадины и расщелины, шлейф ночи. А изломанный горным хребтом горизонт уже красился зарёй, гоня прочь серость сумерек. Они повернулись к пробуждающемуся дню, восстанавливая дыхание после подъёма. И тут из-за хребта выглянул краешек Солнца. Его луч, ещё тусклый и сонный, скользнул в паутину, сплетённую между лиственницей и кустом стланика, и словно запутался в ней; заискрились, переливаясь радужным светом, капельки росы, превращая прозрачное кружево в бриллиантовое ожерелье. Оттенённые рассветом и придавленные к земле утренней прохладой, застыли в распадках полосы тумана. Дед Митяй, только что тяжело дышавший, вдруг замер и тихо произнёс:

– Здравствуй, родимый.

Кирьян стоял рядом, переводя взгляд то на нерукотворное ожерелье, то на всходящее Солнце, то на меняющийся пейзаж, каждую минуту открывавший новые детали, словно на огромном куске цветной фотобумаги, а когда услышал слова старика, повернулся к нему.

– С кем это ты здороваешься?

– С нашим живым родителем. – Дед поднял руку навстречу солнцу. – Я каждое утро с ним здороваюсь, даже сквозь тучи. Свету радуюсь.

– Так ты язычник?

– Солнцепоклонник. Солнце, Бог Ра, по-нашему Ярило или Даждь-бог, – это явленный нам Род, который сотворил Вселенную и жизнь на Земле.

Кирьян, озадаченный, замолчал. Он никак не ожидал таких слов.

– Вот его я и хотел тебе показать, – напомнил дед Митяй своё обещание.

– Восход Солнца я видел не раз, хотя вид здесь, конечно, захватывающий… – начал Кирьян, но вдруг переменил тему. – Странно, ты был педагогом, был при власти, и после всего – слова о Боге…

– А что тут странного? Власть, политика, экономика – это всего лишь тактика нашей жизни; выше них – стратегия. Стратегия – это Дух. Он всем управляет. И не Богу, а Роду, истинному свету, утраченной идее поклоняюсь я, – пояснил дед Митяй.

– Раз идею потеряли, значит, нашли более совершенную.

– Да, – ухмыльнулся дед, – и не одну. Буддизм, иудаизм, христианство, ислам, атеизм и ещё вагон и маленькая телега разных идей. Вот послушай притчу, которая кое-что тебе объяснит:

«В далёкой древности на Крайнем Севере жило племя людей. Как они жили – хорошо ли, плохо ли? Сказать можно и так, и эдак, потому что днём им было хорошо, а ночью плохо. Ночь там длилась полгода, люди племени так скучали по Солнцу, что когда начиналась заря, они устраивали празднества в честь зарождающегося дня: пекли блины, похожие на Солнце, наряжались медведями, которые как раз к этому времени просыпались после долгой спячки. И весь день, пока Солнце – тоже полгода – кружилось над горизонтом, был для них наполнен кипучей деятельностью. А когда опять наступала ночь, они начинали ждать следующий день, вспоминая о радостях прошедшего. Так родилось у них почитание Солнца и Света. И стали они солнцепоклонниками, детьми Света, светлыми людьми, людьми с белой кожей.

А в другой земле, где Солнце появлялось в небе 365 раз в году и не висело над горизонтом, а светило так, что нужно было прятаться от палящего зноя, жило ещё одно племя. Там круглый год было жарко, людям этого племени не нужна была одежда, и вокруг зрело полно разных плодов – протяни только руку и живи дарами, поэтому они не работали, а прятались от Солнца. И очень радовались, когда оно уходило за горизонт и наступала прохлада. Они по ночам били в барабаны, танцевали, пели песни и срывали с ветвей спелые фрукты. Они любили ночь и оттого стали поклонниками темноты, людьми с чёрной кожей.

Однажды на белое племя свалилось несчастье: вся земля вдруг покрылась толстым льдом, вымерзли стада мамонтов, дававшие пищу, не стало дров для обогрева – и оно вынуждено было уйти с родной земли туда, где Солнце появлялось 365 раз в году. Они быстро освоились и благодаря своему трудолюбию и смекалке стали жить лучше чернокожих аборигенов. Однако от изобилия у некоторых белых закружились головы, и они стали пренебрегать опытом Предков, стали копировать жизнь аборигенов, и даже породнились с ними. От смешанных браков появилось потомство, которое странным образом унаследовало ум и смекалку от северных родителей и привычку жить дарами – от южных. Новое племя многократно размножилось, поскольку не работало, а жировало на благах, созданных другими. Но вскоре наступил момент, когда содержать многочисленное потомство психологических мутантов стало тяжело, и их прогнали. Очень обиделись мутанты.

Они возненавидели солнцепоклонников и Свет, которому те поклонялись. А поскольку они хорошо знали Веру, дававшую силу белым людям, то переделали её под свои потребности. Они придумали своего бога, объявили себя его избранниками, а всех остальных людей объявили рабами, предназначенных создавать блага для избранных. Они стали поклоняться пустоте и насаждать искажённую религию. Они платили коварством за проявленное к ним дружелюбие встречавшихся племён и многих истребили. Однако белые люди продолжали поклоняться Солнцу. И тогда появился тот, кто сказал: я есть Свет. И белые люди потянулись к нему, поскольку любили Свет. Постепенно они стали забывать своих Богов, потому что «свет» назвал своё учение истиной и пообещал людям неземные блага после смерти, если они будут следовать его заветам. А через много поколений появился ещё один вождь, который Свет объявил тьмой, и дети Света вовсе отвернулись от Солнца и перестали сопротивляться тьме».

Дед Митяй замолчал. Над утренней тайгой плыла необыкновенная гармония тишины и покоя. Кирьяну на миг показалось, что никаких слов не звучало, а мелькнула в пространстве просветлённая солнечным лучом Правда. Ему захотелось оказаться среди людей и открыть им такую простую и очевидную причину их страданий. Он повернулся к старику, посмотрел на его изрезанное морщинами лицо и, ещё сомневаясь, спросил:

– Значит, это Исус сбил нас с пути?

Старик взглянул на Кирьяна, как на нерадивого ученика.

– Представь, что ты веришь в него, и услышал эти слова… Он просвещал, но силы тьмы никогда не примут его учения. А раз так – расти надо из древних корней, которые только что на наших глазах прогнали тьму.

– Но из твоей притчи выходит, что оледенение – следствие того, что Род отвернулся от поклонявшихся ему людей. Им ничего не оставалось, как искать другое прибежище, а вместе с ним и другого покровителя и защитника.

– Оледение – это испытание. Каждый знает, что в гостях хорошо, а дома лучше. Души белых людей ушли в гости, да так и остались там. И страдания их будут до тех пор, пока они не вернуться домой, к Роду.

– И ты держишь эту истину в себе?

– Тебе сказал и другим говорил. Только всё это, – дед махнул рукой, – хорошо здесь, там, в суете, никому не нужно. Есть истина Света, есть истина Тьмы. Там, в городах, день заполнен наживой для тел, для обогащения душ его не хватает, и остаётся ночь с фонарями, призрачная близость. Потому люди там тёмные, разобщённые, друг другу чужие.

– Как же тогда Любовь? Ведь существует брачная ночь, а не брачный день. От неё начинается жизнь.

– Под покровом темноты свершается не Любовь, а таинство зачатия жизни. Любовь рождается при Свете, потому что это выбор партнёра для свершения таинства. Люди не творят человека, а всего лишь продолжают творение Рода. Они инструмент Рода… испорченный в нынешнее время.

– Ну вот, – разочарованно произнёс Кирьян, – только что ты влил в меня силу, а теперь забрал обратно.

– Если люди объединятся не по утопиям, а по древнему родству, то станут сильными.

– Нереально это в наше время. Кто знает это родство?

– Взгляни на Ра. Стоит ему чуть приблизиться, и мы станем проклинать его. Или вообще всё исчезнет. Но Ра стоит на месте. Тысячу раз правы наши Предки: нет ничего важнее Солнца. Это истина. Всё остальное вымышлено людьми. Род, проявлённый в Ра, наш древний корень.

– Но ведь Ра – это вроде египетский Бог.

– Верно. – Дед Митяй повеселел. – Египтяне, шумеры, индийцы – все они и есть отпрыски наших древних Предков. Но они все ушли далеко от своей земли, смешались с аборигенами, а мы с тобой остались рядом и сохранили самое главное – гены. Вот он Север! – повёл он рукой вокруг себя. – И Волга наша в древности звалась Ра. Ты слышал о Гиперборее?

– Это что-то из греческих мифов?

– Это греческие мифы из неё, а не она из мифов. Когда вернёшься домой, найди, почитай, очень многое станет понятно. Это наша северная Прародина.

– Теперь-то уж обязательно найду, зацепил ты меня. Теперь, пока не докопаюсь, не успокоюсь. – Кирьян одобрительно посмотрел на деда Митяя. – Как встретил тебя, так не перестаю удивляться: то одно, то другое. Необычный ты.

– Дух здесь другой, потому и удивляешься.

– Это уж точно. Другой. Оленеводы вон приняли к себе, а когда чуть не убился, так вместо сочувствия – смех до упада.

Старик с досадой покачал головой.

– Они увидели, что тебе помощь не нужна, и показушничать не стали. Смех – это древнейшее средство помочь остаться целым. Или ты не старался потом изо всех сил, чтобы не стать посмешищем? А раз старался, значит учился. Ладно, пошли к лодке, – он повернулся и начал наискосок спускаться к реке.

– А ещё, – догнав старика, пожаловался Кирьян, – жена его, Дуся, сказала, что русских ей не жалко, – и пересказал свой диалог с ней.

Старик хрипло расхохотался, остановился и, вытирая выступившие слёзы, сказал:

– Ну, рассмешил. Ай да Дуся! Амазонка! Жаль, не знаком… Сразу видно, что женщина за свою землю переживает… А может, приходит время женщинам командовать, раз казаки ослабли? А? Как думаешь?

Кирьян пожал плечами, мол, на неожиданные вопросы ответ сразу дать невозможно, и двинулся вниз. Они больше не касались древних верований. Весь путь до жилища деда Митяя они обменивались короткими фразами, необходимыми при проводке лодки по реке. И только когда остановились возле избушек, Кирьян, старательно подбирая слова, признался:

– Я понял, почему мне нравится Улукиткан… В городе незнакомого человека с улицы вряд ли кто пустит на ночлег, даже если тот попросится. В лучшем случае – только за деньги… Я Виктору ничем не платил, да и разговора об этом не было. Он давал, я брал… Он творил добро и ничего не просил взамен. Ты вот тоже заботу проявляешь. И Улукиткан такой же… Давать – это Свет, а брать – тьма.

Дед Митяй с улыбкой посмотрел на Кирьяна.

– Редкие слова сказал… Значит, не зря посетил эти края.

– Это ещё не всё. Если всё время давать, значит, приучать жить дарами, воспитывать тех самых мутантов, о которых ты сказал в притче… Здесь, на таёжном севере, дары имеют ту меру, которая не переходит границу добра, то есть человек не привыкает к ним и остаётся самим собой. Психика здесь не меняется на дармоедческую. Здесь невозможно брать больше, чем дают, и можно взять только то, что позволяет Совесть. Здесь и сознательно, и подсознательно проявляются первородные, а не извращённые понятия о человеческих отношениях. А там, в городах, особенно при власти, и дать, и взять можно очень много. Там нет меры. Там питательная среда для мутантов… И надо, чтобы первородные понятия вернулись к людям… Правда, этот путь гораздо длиннее пути в эти края.

– В самую точку попал! – воскликнул старик. – «Бери, да знай меру», говорили наши деды. Вот тебе и ключ к разгадке. «Меру» – это священная гора нашей северной Прародины. Олимп и прочие пантеоны придуманы после. Пока помнили Меру – Душа человека оставалась светлой, а когда забыли – стала загадочной. Помнить Меру – вот что надо прежде всего… Порадовал ты меня. Значит, ещё есть надежда… Ну, давай выгрузим бочонок, чтоб не таскать зря, да сходим сети проверим.

Они вытащили ночную добычу на берег и не торопливо повели плоскодонку вдоль берега, перекидываясь словами, связывающими их, ещё вчера не знавших друг друга, в родственный союз.

Кирьян шёл и чувствовал, как Душа его заполняется чем-то важным, чего не хватало ему перед дальней дорогой. И сама дорога, вначале такая зыбкая, неподатливая, казалась теперь надёжной твердыней, приведшей его к цели. Ему показалось, что он шёл сюда ради встречи с дедом Митяем, ради того, чтобы познакомится с оленеводческой семьёй Виктора, и теперь, после поисков и преодолений, он наконец обретает недостающее звено в цепи мировоззрения. И хоть та жизнь, что отгорожена сотнями километров, не изменится от состояния его Души и даже будет стремиться разорвать это звено, смотреть на неё будет проще, потому что он знал: семя, заложенное в человеке, прорастает и даёт всходы. А значит, будут опять семена и снова будут всходы. И когда зазеленеет поле, наступит то время, которое он начал искать в глухих закоулках тайги. Тогда соединятся зелёные ростки с древними корнями, нальются силой и потянуться к Свету, который сметёт тьму. И тогда откроется путь к ирью.

ПЕРВОБЫТНОЕ ЭХО

К верховьям реки Илистой (Лефу, по-старому), против ожидания, добраться оказалось совсем несложно. Два часа езды от Владивостока и часов десять пешего хода по Шкотовскому плато. Вначале, правда, Федот взмок и решил, что раньше чем за два дня к водоразделу не дойти. Слишком уж крут оказался подъём на плато. Да и полновесный рюкзак давил «на все сто». Не бодрила даже утренняя прохлада последней декады сентября. Но потом, на ровном, зашагалось легко и быстро. Словно по заказу в нужном направлении пролегла заброшенная лесовозная дорога. И хотя местами она кисла от грязи или тонула в хлябях, за день остались за его спиной около трёх десятков километров. Под конец дня на разбитой колее повстречались даже несколько отпечатков тигриной лапы и длинная дорожка косолапых следов медведя. Надоело, видимо, топтыге лазать буреломами. Но старая дорога и огорчала: когда в лесу появляется большегрузная техника, то звери в нём вскоре исчезают.

Уже в сумерках, прямо у дороги, Федот сбросил ношу, размял натруженные мышцы и, сверяясь с картой, осмотрелся. В окружении густого леса, пахнущего пожухлой листвой, лишь пологий склон указывал на то, что плато заканчивается и начинается водосбор северной ориентации. А это означало, что вот они, некогда таинственные истоки Лефу, где немало лет прожил известный таёжник Дерсу Узала. Хотя теперь, иссечённая лесосеками, превращается тайга в древесину. По просекам уходит в прошлое и таинственность…

Федот любил приморскую осень. Да и кому она может не понравиться? Прозрачная, сотканная из многоцветья сочных красок, она напоминала этим многоцветьем, что сошлись на приморской земле растения различных эпох, что у каждого из них не только своя форма, но и содержание, биохимически связанное с эпохой зарождения. Это вам не северные края, где ледниковая революция стёрла с лица Земли даже мощных мамонтов, насадив вместо буйства растительности суровое однообразие. А если приморскую осень обрамить синевой океана, ярким солнцем и голубым небосводом, то сказать можно только одно: та неделя, в течение которой Бог раскрашивал Мир, приходилась на конец сентября, а палитрой его, несомненно, являлся Сихотэ-Алинь.

Сколько помнил себя Федот, его всегда тянуло в лес. И он не упускал случая, чтобы сходить за орехами, ягодами, грибами. С грибов-то и началась его тяга к лесу. Будучи ещё шестилетним мальчуганом, он нашёл под разлапистой елью огромный боровик. В памяти это навсегда связалось с радостью открытия, а лес представился кладезем тайн, хранящихся под кронами деревьев.

Но с находки под ёлкой началась только осознанная тяга, а её подсознательную, глубинную основу заложил в Федота древний Предок по прозвищу Зоркий Глаз. Предку этому не сиделось в безопасной пещере. Не нравилась ему бытовая сварливость племенных будней. Он не одобрял многих правил и обычаев пещерной жизни. Появляясь ненадолго, он быстро уставал от высокомерия вождя, от жадности его жён и родни, а потому снова вооружался копьём и на много лун исчезал в чащах, добывая для соплеменников сведения о пастбищах и тучных стадах. И оттого в нём зародился бродячий ген, который, проскользнув через тысячелетия, застрял в Федоте.

Но Федот, подчиняясь требованию своего времени, четверть века послушничал в лабиринтах многоэтажных «пещер» и тем самым не позволял бродячим флюидам вырваться наружу. И всё-таки дремлющий ген, как и должно было однажды случиться, очнулся, выполз из глубин подсознания и слился с осознанной тягой. Повинуясь непреодолимому желанию, потомок Зоркого Глаза купил атлас географических карт Приморья, долго сидел над ним, изучая ближайшие окрестности, которые помогли бы утихомирить настырный ген. И в результате оказался здесь, в истоке Лефу, где когда-то устроил плантацию жень-шеня знаменитый ныне Дерсу…

Ночь стремительно вытесняла из леса остатки сумерек, словно фитиль в керосинке закручивала. Федот принялся торопливо заготавливать дрова. Из-за постоянной приморской сырости в чащах мало топлива, пригодного для ночлежного костра, и всё же, несмотря на запоздалую остановку, он успел натаскать под пышную ель сносных валёжин. Пока разрубал полусухие стволы и ветви на чурки, оборудовал стоянку, варил и ел ужин, в прорехах крон засверкали звёзды.