Отрок. Бабы строем не воюют

Вот так и получилось, что приехала в Ратное Анна-большуха, а из разговора с Дареной и Листвяной вышла боярыня Анна Павловна Лисовина. Ехала – переживала, прикидывала, какие удары от этих баб ждать, а оказалось, не о том думала. Не опасности, а то, к какому делу их приставить да какую пользу от них получить – вот что отныне должно занимать боярыню. Разумеется, только после того, как она показала каждой ее место.

По природе своей Анна не была жестокой, но вынуждена оказалась действовать безжалостно. Расправляясь с Дареной, она не тешила своего тщеславия и не получала от этого удовольствия. Просто твердой рукой творила необходимое, защищая род и утверждая свое право повелевать. Такое уж время стояло и такой век: не сумел показать силу, проявил слабость или жалость – сомнут тебя самого.

Смерть – дело обыденное, она всегда рядом, а потому к жизни чужих, не принадлежащих к семье, роду или иному сообществу «своих», люди той поры относились, мягко говоря, намного проще, чем в более спокойные времена. Чего уж тогда говорить об отношении к чувствам, переживаниям или достоинству тех, от кого исходила опасность, реальная или мнимая?

Однако дело не только во «временах и нравах»: боярыня вынужденно прибегла к жестокости в силу того, что иного пути не знала! Она только училась управлять, порой не понимая, чему именно надо учиться. Училась на ощупь, набивая шишки и себе, и окружающим, то есть управленцем пока что была слабым. Слабые же, стремясь подняться наверх, хочешь не хочешь, становятся жестокими. Кто-то находит в этом удовольствие – если стремится наверх только для удовлетворения собственных амбиций и страстей. Те, кого ведет дело, используют жестокость как один из немногих пока что доступных им способов управления людьми. Придет время, и они научатся обходиться без нее… ну, или почти без нее. Но пока делают, что могут…

Анна, конечно, не знала, что то умение «быть боярыней», которым она сейчас пыталась овладеть, через много веков назовут наукой управления и разложат по полочкам.

Если сравнить, каким образом привлекают и подчиняют людей трое управленцев – «попаданец» Михаил Ратников, воевода Корней Агеич и боярыня Анна Павловна, то можно заметить любопытную зависимость.

Михаил хорошо знает и практику, и теорию управления, то есть из них троих он самый квалифицированный управленец. Он привлекает нужные ему кадры без малейшего насилия и расставляет людей по местам самым мягким способом: предоставляет им возможность проявить скрытые до того способности и таланты. Люди в крепости расцветают, не только занимаясь любимым делом (ну, или тем, к которому они более всего склонны), но и получая за это достойное вознаграждение: прежде всего – возможность быстро, без оглядки на прежние обычаи и традиции, подняться вверх. Говоря проще, выбиться в люди. И при этом личное благополучие каждого из членов команды Михаила накрепко связано с общим благополучием вновь создаваемого сообщества, а самым страшным наказанием станет отлучение от новой, такой многообещающей и привлекательной жизни. В общем, «пряник» используется гораздо шире, чем пресловутый «кнут».

Нет, конечно, «истинно средневековые» методы Мишка тоже применяет, но не постоянно, а одноразово: одного из «дуэлянтов» убил, их урядника казнить приказал. От чрезвычайных ситуаций никто не застрахован.

Корней с теорией не знаком вообще, но искусству управления учился всю жизнь, поэтому все его знания основаны исключительно на собственном жизненном и командном опыте и мощнейшей интуиции. Он, что называется, управленец «от бога», своеобразный талант-самородок, привлекает и подчиняет себе людей, используя принцип: «Без меня вы никто».

Новоиспеченные воеводские бояре вынуждены поддерживать Корнея, их судьба и личное благополучие теперь напрямую зависят от судьбы и благополучия самого Корнея и рода Лисовинов.

Власть со всеми ее правами и обязанностями становится наследственной, и это выгодно обеим сторонам. Наследники Корнея должны в будущем принять на себя такие же, как и он, обязательства по отношению к своим вассалам – наследникам воеводских бояр.

Да, бояре больше не могут выбирать военного вождя – сотника ратнинской сотни, но и они теперь не просто десятники, которых, как и сотника, могли выбирать остальные ратники, они – бояре, владетели (по европейским понятиям – бароны), передающие своим детям по наследству и свое положение, и свои владения. Разумеется, это накладывает на них новые, соответствующие обязанности, не без этого, но власти без ответственности не бывает. Таким образом, и кнут, и пряник Корней использует примерно поровну.

Анна же только-только даже не стала – становится боярыней. Не потому, что ее так назвал воевода, не потому, что ее сыновья – бояричи. Сама по себе. Знаний для этого у нее нет, опыта – тоже. Единственное, что она пока может использовать – принуждение. Это проще всего, это лежит на поверхности.

Она не уверена, что может контролировать Листвяну, просто не знает, как это делается, поэтому и использует принцип «полностью доверять можно только тому, кто крепко «посажен на крючок». Более того, она даже не уверена, что сможет уследить за Листвяной и в этом случае, поэтому и отправляет ее к Аристарху: уж тот-то справится. Надзор грозного старосты и страх кары будут висеть над Листвяной постоянно. Ее личное благополучие зависит от того, как ее поведение оценит Анна. Хотя и плата за верность щедра: где-то впереди виднеется благополучное будущее самой Листвяны и ее детей. Но и кнут грозит постоянно.

Ну, а Дарена, как и остальные куньевские родственницы, получают один только кнут. Их принуждают выполнять то, что сочтет нужным боярыня. А вместо пряника – жизнь (не холопки – и то слава богу!).

Боярыня или нет, Анна не закоренелая злодейка; хотя и прибегает к насилию, но для нее все-таки предпочтительнее добиваться своего лаской, а не таской. Отсюда и «Сучок со своими плотниками… обласкать надо, приблизить, моими будут, никуда не денутся». Так что жестокость не проклюнулась в ней вместе с ощущением власти, а скорее является вынужденной. От управленческого слабосилия.

Сидят в горнице две женщины, говорят о своем…

Глава 2

На обратном пути мысли Анны уже целиком занимали нынешние заботы о делах в крепости. А подумать там было о чем. Старая, привычная, но уже тесная ипостась большухи лисовиновской усадьбы сброшена безвозвратно, а в новую – боярыни – еще влезть надобно. Первый же день после ухода полусотни показал ей, как это непросто.

* * *

С самого начала все в то утро было не то и не так. Да и само утро тоже оказалось каким-то неправильным. А всего-то не прозвучал, как обычно, в крепостном дворе рожок Дударика…

Прошедшим вечером уставшая донельзя Анна не обратила внимания на то, как и чем подавали сигнал отбоя, да и подавали ли его вообще, но сейчас, ожидая подъема девок, она вскинулась от раздавшегося снизу мальчишеского даже не крика, а прямо-таки душераздирающего вопля:

– Па-адъе-ем!!!

«О, Господи, нарочно, что ли, самого горластого выбрали? Орет, будто пожар. Девок наверняка перепугал».

Как выяснилось, «перепугал» – это еще слабо сказано. Аксинья, которую естественная потребность подняла с постели чуть раньше положенного, оказалась на лестнице как раз в тот момент, когда отрок дежурного десятка просунул голову во входную дверь и во всю глотку гаркнул команду. Тут, на ступеньках, Аксюха и села – оглушенная и ошарашенная. От испуга у нее не только ноги подкосились – сама себя потеряла, даже слова разборчиво произнести не могла, что уж там говорить о том, зачем с постели поднялась…

Остальные девки с утра тоже были как-то особенно бестолковыми, а когда узрели ревущую на лестнице Аксинью… Анна, поначалу было взъярившаяся, потом уж и не знала: то ли ругаться, то ли плакать вместе с сидящей на ступеньках Ксюшей.

В общем, день не задался с самого начала. Девки шарахались от Прошки, оравшего, чтобы не выпускали из клеток щенков опричников, а выводили по одному на поводке, иначе сбегут искать хозяев; щенки рвались с поводков; Млава (ну а кто ж еще-то?) умудрилась налить воды вместо щенячьей миски себе в сапог; Манька споткнулась на ровном месте и рассадила коленку; Ленка упустила-таки одного из щенков, и дежурному десятку пришлось ловить того по всей крепости. И в довершение всего Машка с совершенно несвойственной ей яростью так повздорила с Прасковьей, что друг другу в волосы вцепились, а из-за чего, потом не удалось выяснить даже при самом строгом расспросе.

Анна, внутренне кипя (спросили бы – и тоже не смогла внятно объяснить, из-за чего), с трудом дождалась, когда после молитвы, завтрака и построения на развод освободился Кузьма, оставшийся в крепости старшим из Лисовинов – вроде как воинским начальником. Во всяком случае, дежурный десятник докладывал именно Кузьме, и командовал разводом на занятия и работы тоже Кузьма.

Вот на племянника-то Анна и накинулась сразу после команды «Вольно! Урядники, развести народ по занятиям!»:

– Ты что, ничего дурнее придумать не мог? – не предвещавшим ничего хорошего тоном вопросила она, нависая над Кузьмой.

– А что такое, теть Ань? – совершенно искренне изумился Кузька.

– Что такое? – Анна грозно свела брови. – На что понадобилось с утра глотку драть? Девок мне перепугали, одна на лестнице так и села, хорошо не расшиблась!

– Так Дударика же нету, с первой полусотней утек. Мы раньше, пока его не было, так же отроков будили, и ничего, все живы.

Вид у Кузьки был настолько невинно-изумленным, что Анна слегка остыла, хотя, зная племянника с пеленок, прекрасно понимала цену этой «невинности» – с точно таким же «ангельским» неведением Кузька встречал любые обвинения в каверзах и проказах, если его не ловили за руку. Впрочем, если даже и ловили, все равно удивлялся: «А чего я такого сделал-то?»

– А чего-нибудь другого придумать не могли? – спросила Анна уже менее грозно (Кузька, поганец, так и источал умиротворение). – Ну, я не знаю… било сделать… Что у тебя, железа мало в кузне? Найти не мог чем погреметь?

– Во-во, – донесся сбоку голос наставника Филимона, – моя-то тоже, как чем недовольна, так сразу и принималась посудой бренчать…

– Да причем тут посуда? – Анна досадливо обернулась к опирающемуся на клюку пожилому наставнику. – Не о ней речь…

– И я не про посуду! – перебил боярыню Филимон. – Я про воинские приказы, кои должны быть ясны, несомненны и всем слышны!

Старый воин пристукнул по земле клюкой и продолжил таким голосом, словно объяснял что-то отрокам на занятиях. Анне даже и в голову не пришло его перебить – умел старик «присутствующих построить», как выражался Мишаня.

– Что есть звук рога для воина? Звук рога есть голос начального человека, команда, коя не может быть подана голосом из-за шума или дальнего расстояния. В рог дудят не просто так, а каждый раз со смыслом, и смысл этот для понимающего человека – те же слова. Вот, к примеру, с утра: тарам-тарам, тарам-тарам, тарам-пам-пам пам-пам, – напел Филимон. – Вставай, вставай, сапожки надевай! Или еще: Пам-парам, пам-пам, пам-пам. «Приступить к занятиям!» Или: «Целься, целься»… ну, и прочее. А какие слова в громыхании? Да нет там слов! Как хочешь, так и догадывайся. Вот услыхали бы отроки с утра твое блямканье об железо, или било бы громыхнуло, чего бы подумали? Пожар? Просто балуется кто-то? Или Плава мужа своего вознамерилась добронравию с утречка поучить? А воинский приказ никакого сомнения или иного смысла иметь не может! Понятно?

Вопрос вроде обращен к Кузьме, но не приходилось сомневаться, что все говорилось для Анны.

– Ага, понятно, господин наставник, – отозвался между тем Кузька.

– Нет, конечно, посудное громыхание тоже свой смысл имеет, – удовлетворенно кивнув, продолжил пояснения Филимон: – Однако смысл этот бессловесен… ну, вроде как тебе что-то взялись объяснять не словами, а, скажем, гримасами. Ну-ка, Кузь, сделай сердитое лицо… Ага, вот так! А теперь – веселое. Вот, значит, видишь, Анюта: по лицу понятно, что он либо сердится, либо радуется, а отчего – поди догадайся. Так и в котелок можно весело греметь или тревожно, а то и угрожающе. Вот, к примеру, бабы, когда коровью смерть от селища отгоняют, очень грозно в посуду стучат. И угроза эта не пустая – попадись им кто, кого они за коровью смерть примут, враз убьют! Об этом я, значит, и толкую. Рогом воины слова приказа передают, а бабы громыханием в посуду – только настроение, слов в нем нет. Все как в жизни: муж все больше разумом живет, а баба страстями да желаниями. Так что, Анна Павловна, не взыщи, но коли живете вы в укрепленном месте, где все по воинскому распорядку устроено… Объясни девицам, что приказов пугаться глупо. А ты, Кузьма, взял бы отрока погорластее… Нет, лучше я сам… Постой возле девок да покомандуй в полный голос, а то Прошка больно ласков с ними. Понял, о чем я толкую?

И снова у Анны возникло ощущение, что, обращаясь к Кузьме, Филимон разговаривает на самом деле с ней.

«Ну-ну, старый конь борозды не испортит, как же… Все как есть по полочкам разложил… Умен ты, дядька Филимон, а все равно дурак. Будто не знаешь – иной муж порой так страстями кипит, что баба весь свой разум в кренделя заплетет, чтобы его остудить. Только умные жены про то молчат, а ежели которая мужу что не так скажет, за свой же разум потом так огребает… Вон на Варвару посмотришь, и десять раз подумаешь: сказать чего или лучше смолчать?»

Наставник словно девчонке за бестолковость выговорил. Обидно, но виду подавать нельзя.

«Ладно, старый пень, свое дело ты знаешь, а я… не в первый раз промолчу… Да и не в последний».

– Благодарствую, дядька Филимон, полезные вещи ты нам с Кузьмой поведал. Вернется Дударик – велю ему словесное содержание его игры на рожке с девицами разучить. Ну, а чтобы они от громких приказов не вздрагивали… тут Кузьмы, пожалуй, маловато – нужен настоящий мужской голос. Ты уж, Филимон, сам наставника поголосистей подбери.

Утро покатилось по вроде бы уже накатанной колее. Вот и ругань Сучка сама по себе, может, и не привлекла бы ее внимания, но сейчас к его привычной скороговорке примешивался возмущенный голос Плавы. Старшина артельщиков на этот раз схлестнулся не с кем-нибудь, а с поварихой.

«Вот же неуемный! И чего он там-то забыл? Ну, Плава ему сейчас устроит…»

Около самой кухни все было спокойно, только двое артельщиков стояли, прислушиваясь к шуму перебранки, который доносился из двери, распахнутой по летнему времени и прикрытой от мух старой холстиной.

– Дак я и говорю, ну кто ж так строит! – Сучок вывалился наружу, путаясь в складках колыхавшейся ткани и продолжая возмущенно вещать: – Где оно такое видано? Ну, так мне что? Я человек подневольный, велено мне! Иди вон сама с Михайлы ответ требуй, коли догонишь!

– Не знаю, что тебе там велено, а печь поганить не позволю! И на порог не пущу! – Плава тоже вынырнула из-за занавески и загородила проход, уперев руки в бока. Сразу стало ясно: сдвинуть ее с места лучше и не пытаться; правда, Сучок, похоже, и не горел таким желанием. Спорить спорил, но Анне показалось, без обычного для него воодушевления.

Первой заметила боярыню Плава. Поклонившись издалека хозяйке, повариха вдруг ухватила за плечи низкорослого старшину артельщиков, продолжавшего ей что-то втолковывать, ловко развернула его лицом к Анне и изрекла:

– Вот! С боярыней говори…

А сама, все так же стоя в дверях кухни, с оскорбленным видом принялась рассматривать сложенные неподалеку инструменты и еще какой-то скарб, видимо, принесенный подмастерьями, что сейчас переминались рядом со своим имуществом, ожидая окончания переговоров. Сучок было дернулся с возмущенным воплем обратно к поварихе, но тоже увидел боярыню:

– Анна Павловна, рассуди ты нас ради бога! – провозгласил он со слезой в голосе, поспешно снимая шапку и кланяясь.

«Ну, прям скорбный лик на святой иконе… какая муха его укусила?»

– Как велишь, так тому и быть. Мы же люди подневольные, а Плава вон из кухни гонит… А я что? Я ж говорил… кто так строит? Видано ли: дырки в дымоходе ковырять и какие-то заслонки там пристраивать? Да разве же меня слушают? Веришь ли, Плава, у самого душа разрывается! – не удержавшись, Сучок опять обратился к поварихе, но спохватился и, прижав шапку к груди, снова поклонился Анне. – Ну, так и решай, матушка-боярыня: не велишь мне на кухне в дымоходе эти дырки вертеть, так оно мне и не надо! А велишь… что ж, ваша печь, мы-то себе и на костерке на артель чего-нито сварим, мы люди привычные… А то вон Плава нас чуть помоями не окатила, за наше старание-то…

– Сунешься опять – и окачу! – оторвав взгляд от бадьи с глиной, пообещала ему Плава. – Не позволю печь поганить! Анна Павловна, ну какие еще заслонки? Сказились все – грязюку в кухню тащить! Ты же сама мне велела, чтобы я здесь чистоту блюла, а тут, пожалуй, уследишь за ней. И зачем тогда было деревянные полы в кухне ладить, с тем же Сучком браниться? Чтобы он же мне все и загадил?

К любым посягательствам на свое хозяйство старшая повариха относилась, мягко говоря, весьма неодобрительно и возмущаться могла еще очень долго, поэтому останавливать ее следовало резко и без колебаний. Если бы еще Анна знала, о чем идет речь!

«Это что еще за дырки в печи с заслонками? Ничего не понимаю… А Сучок-то каков!»

Плотницкий старшина и впрямь не походил сам на себя. Строптивый коротышка, не признающий над собой ничьей власти и готовый спорить с кем угодно по любому поводу, а то и за топор схватиться, казалось, струхнул перед грозной поварихой. Конечно, Плава за себя всегда умела постоять и тоже спуску никому не давала, но с артельщиками до сих пор жила мирно и полюбовно. Да и все равно, какая ни на есть, а баба старшине артели не указ.

«Ну-ну, вот только слезу пустить – и прям страдалец. Нечисто тут… Наверняка что-то замыслил. Сколько он здесь обретается, никто за ним такой слабости не замечал. Прогнать, что ли? Так он только на это и напрашивается. Видать, и Плаву нарочно разозлил. Велено ему, вишь… Кем велено? Что ж меня Мишаня-то не упредил, разберись теперь…»

И тут на Сучка налетел злой и взъерошенный Кузька.

– Ты что, недомерок лысый, совсем обнаглел?! – Кузька попытался рявкнуть, но дал петуха – голос подвел, однако парня это не смутило, и он, набрав побольше воздуха, продолжил: – Тебе что старшина Михаил третьего дня велел? Боярыне голову морочишь? Ты с чего решил, что она приказ Михайлы отменит?! А ну, иди, делай что велено! Анне Павловне и без тебя докуки хватает!

«Вот только что стоял передо мной благостный, меня успокаивал и Филимону послушно поддакивал, а сейчас ровно с цепи сорвался. Откуда что взялось?»

– А забудешься, так я тебе снова голову поправлю, – продолжал разнос оружейный мастер Младшей стражи. – Только у меня меткость похуже, чем у Михайлы, в кузне недосуг тренироваться. Гляди, вон уже отроки на твои вопли оборачиваются.

Сучок сник и поспешно замахал на Кузьму руками:

– Да ладно, ладно… Понял я уже… – и направился к своим помощникам, всем видом являя обреченную покорность, но умудряясь при этом что-то бурчать под нос.

Кузьма же повернулся к Анне и пояснил:

– Михайла нарочно выжидал и велел дымоходы перестроить, только когда полусотня уйдет. Готовить-то сейчас вполовину меньше приходится, так что Плава пока обойдется. А мастера по одному дымоходу за раз все и переделают. Он где-то такую хитрую штуку вычитал, что ежели в дымоходах заглушки устроить… – о любых новшествах Кузьма был готов говорить до бесконечности. – Пусть только Плава тогда кого-нибудь на ночь приставляет следить за этим делом.

– Кого это – «кого-нибудь»? – немедленно взвилась Плава. – У меня на кухне и так рук не хватает, а теперь еще придется и по ночам за печами следить? Мало мне мороки с этими лентяйками?! Нет уж! Мне Михайла ничего не говорил, и на кухню я никого не пущу, пока сам старшина ваш не прикажет! – Плава совсем уже собралась нырнуть обратно за занавеску, не иначе – прихватить скалку, а Анна открыла рот, чтобы окоротить разошедшуюся стряпуху, но тут Кузьма неожиданно даже для самого себя и на Плаву рявкнул точно так же, как перед этим на Сучка:

– Ну, так я тебе и приказываю!

– Ты? – Плава сначала оторопела от неожиданности, потом набрала воздуху, чтобы высказать все, что она думает о такой наглости мальчишки, да так ничего и не произнесла. До нее вдруг дошло, что Кузьма, которого она и видела-то не каждый день, имеет полное право говорить так – он же и в самом деле тут остался за старшего. И, главное, тоже – Лисовин.

Пока она приходила в себя от этого открытия, Кузька кивнул все еще стоящим в нерешительности работникам:

– Идите работайте, чего встали? – и, моментально забыв про них, обернулся к наблюдавшей за ним боярыне.

– Теть Ань, ежели что надо, ты сразу за мной посылай, я любого окорочу. Пусть знают, что у Лисовинов хозяйство без мужского пригляду не останется.

Почтительно поклонившись, Кузька ухмыльнулся, сбрасывая невесть откуда взявшуюся личину хозяина, и поспешил опять в кузню.

«Личину ли? С чего ты взяла, что он притворялся? Может, это просто отрок становится мужем, таким же, как отец? А Кузьма-то – вылитый Лавр. И неважно, что мальчишка пока – в нем сейчас муж просыпается, защитник и опора.

Мишаня, молодец, и об этом подумал: не просто в поход ушел, а себе замену оставил, мне помощь в делах. Да что там помощь! Есть все-таки вещи, в которые бабе вмешиваться не след… разве что уж самый край приходит и ни одного мужа рядом. Но меня пока Господь миловал».

* * *

Сейчас, после всего, что произошло в Ратном, Анне, ощутившей свое боярство по-новому, случай возле кухни представлялся совершенно в ином свете. Вспомнила про него и запоздало расстроилась.

Тогда ей следовало сразу же решительно прекратить перепалку Плавы с Сучком, а она полезла выяснять да разбираться. Да какая разница, о чем они там спорили?! Нечего лаяться при боярыне, и весь сказ!

И Кузька, паршивец, тут же влез со своим: «Ну так я тебе и приказываю!» Анна-то умилилась на племянника, а ведь он тогда не столько ее выручил, сколько всем показал ее неспособность командовать и попытался оттереть в сторону.

«У щенка зубки режутся, не иначе».

Если Мишаня отдал приказ, то его должно исполнять, и подтверждать его Анне или Кузьме незачем – приказ есть приказ! И наплевать, какие там были у поварихи причины его оспаривать! Приказ не обсуждают, а исполняют.

«Да-а, небось, Мишане перечить поостереглись бы, хоть он голоса обычно не повышает и рукам воли не дает. А Кузька-то, зараза, слабость мою почуял, ишь как повернул: «Ежели что надо, ты сразу за мной посылай, я любого окорочу». Ну, помощничек…»

* * *

Оказалось, Мишаня не одному Кузьме указания оставил. Когда Анна заглянула на склад, проверить, что там происходит в отсутствие Ильи, то обнаружила еще одного племянника. Никола уверенно отдавал распоряжения отрокам купеческого отделения, то и дело сверяясь с какими-то записями.

– Здрава будь, Анна Павловна! – парень степенно поклонился, явно кого-то копируя.

«Батюшки, и этот – вылитый отец! Ну, Никеша, будет тебе подарочек, когда доберешься до нас! Ишь ты, как распрямился-то, соколом смотрит! Только вот странно, почему Мишаня вместо Ильи его оставил, а не Петра. Никак, еще одного брата вверх подталкивает? И правильно, сынок».

Заметив краем глаза движение в стороне, Анна обнаружила, что Никола, при всей его уверенности, без взрослого пригляда не оставался: жена Ильи за его дело тоже болела и, не прячась, но и не выпячивая своего присутствия, зашла посмотреть, как справлялся со своими обязанностями новоявленный родственник.

Ульяна до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что ее до недавнего времени незаметный муж вдруг породнился с самой влиятельной семьей в Ратном, а тут, в строящейся крепости, и вовсе заделался начальным человеком. Но если раньше она и сама ничем не выделялась на общем фоне ратнинских баб, разве что рассудительна была поболее иных, то теперь, не теряя своей степенности, распоряжалась всеми крепостными прачками, не давая им лениться и строго спрашивая за работу.

«Можно подумать, с малолетства приучена холопками командовать! Ведь недавно еще сама все делала, своими руками. Бывало, и у соседок, кто побогаче, подрабатывала, а сейчас и не скажешь по ней, что Илья одну холопскую семью у батюшки Корнея только-только прикупил. Ладно, за склады и кладовые можно не беспокоиться: Ульяна за Николой присмотрит и до свары не доведет… Да и отрокам не позволит ссориться, даже если Петр недоволен таким возвышением единокровного брата».

То, что бабы, приехавшие в крепость перед самым уходом полусотни, оказались настоящим подарком судьбы, Анна уже поняла. И тихая Ульяна, и громогласная Верка, и непонятная пока до конца Вея – все они без лишних слов, как само собой разумеющееся, сразу же взяли на себя часть ежедневных хлопот, незаметных стороннему взгляду, но известных каждой хозяйке. Тем более что помимо этих, хоть и отнимающих время и силы, но обыденных бабьих забот Анна вдруг обнаружила и множество иных, о которых доселе и не думала. Только сейчас она стала понимать, как не по-женски тяжела та ноша, которую она взвалила на себя, не просто переехав сюда из Ратного, а оставшись в крепости за старшую. Мужская ежедневная ответственность за все и за всех – готова ли она к ней?