Без права на награду

Сгибаясь от смеха, друзья забрали сокровище с собой, чтобы всучить казакам. Те плевались, но развратились легко и до ночи донимали Василису. Офицерам пришлось забрать девку в дом.

* * *

Еще удивительнее была история о том, как они проспали Бородино. В прямом смысле. Рухнули, наломавшись за день, с коней, и забылись. Впрочем, к Бородину никто специально не спешил. Слова такого не знали. Армия отступала. Летучий корпус шел к ней на соединение. После рейда, уничтожавшего чужие фуражирные команды, авангард выгреб на дорогу из Можайска в Волоколамск и остановился в деревне Сорочнево. Временами ветром доносило далекую канонаду, и следовало бы догадаться, что верстах в тридцати идет большое сражение.

Но никому и в голову не пришло. Упасть и умереть – таков был итог дня. С утра начали приводить пойманных французов, блуждавших по деревням в поисках пищи и убежища. Они рассказывали о страшном побоище, устроенном на подступах к столице, и затруднялись уточнить, каковы потери. Одно знали точно – поле боя осталось за Бонапартом. И снова: «Vive l’Empereur!» Старая песня, которую Бенкендорф слушал аж с 1807 года. Если император «vive», то куда же вы подались от его армии? Тут обнаруживалось, что одни итальянцы, другие с берегов Рейна, третьи вообще не пойми как из Египта. Какого ляда пришли – не своей волей. А как уйдут – сами не знают.

– Костей не соберете, – просто говорил им Шурка на том языке, на котором было понятно. – Молитесь, что в плен попали, отправят вас в тылы. Там дождетесь мира.

Но его заверяли: император взял Москву, скоро войне конец. Сердце холодело от таких известий. Оставив Бенкендорфа за старшего, Винценгероде поспешил в Главную квартиру, узнать о происшествиях. Ему было твердо сказано, что армия отошла от Бородина и готовится к новому сражению. Которого не последовало.

Ужас охватил всех. Им велели оборонять переправу у Хорошево, через которую двигалась основанная армия. А потом самим уходить от преследования у села Троице-Лыково. Неприятель навалился на четырехтысячный отряд двадцатью тысячами. Крепкое было давилово на крошечном мосточке у Саввино-Сторожевского монастыря. Казаков похоронили несколько сотен, и, только когда от Хорошево прискакал гонец – дело кончено – смогли отступить.

В другое время шли бы вслепую. Но теперь отсветы пожарищ освещали дорогу. Деревни, стога сена, хлеб на корню – все делалось добычей огня. Это ободрило бы всякого, кто сумел бы сложить в голове количество голодных французов с отсутствием продовольствия. Но отстраниться от жуткой картины не удавалось. Шурка смотрел на товарищей и понимал, что кроме копоти их лица покрывают крошечные капельки крови, выходившей вместе с потом.

У Лыково ждал сюрприз: единственный паром сожгли.

– Пойдем вплавь, – распорядился Бенкендорф. – Драгунам делать все по-казачьи.

Тут выяснилось, что часть офицеров ни разу в жизни не заходила в реку. Не солдаты. Деревенские плавают, как рыбы. А вот их благородные господа…

– Утонете, никто плакать не будет, – рассердился Шурка. Но приказал способным плыть, облегчить лошадей, а неспособным – куда уж их девать – остаться в седлах и стараться не соскальзывать.

С грехом пополам переправились. Без потерь. Но Бенкендорф гласно стыдил драгунских офицеров, вменив в обязанность, пока лето – война не война – научиться плавать.

Французы шли уверенно. Если раньше их удавалось обмануть, внушив иллюзию большой численности, то, почуяв впереди награду за труды – богатый город – они ставили во главу колонн артиллерию и ее огнем сметали перед собой любые препятствия. В том числе и Шуркин авангард, превращенный в арьергард остального Летучего корпуса.

Уже как-то уложили в голове, что из Москвы уходят. Но пройти через сам город, насладившись зрелищем паники и отчаяния, – другое дело. Люди хлынули изо всех ворот, одним своим видом наводя ужас на жителей окрестных деревень. Впрочем, имелись и такие, кто уверял, что французы – культурный народ – и никакого притеснения горожанам не будет. Брал же Наполеон в Европе столицы. Их слушали мало. То Европа, то мы. Нам пардону не дадут. Не по той цене идем.

Победитель уже вползал в Москву. Отряд Бенкендорфа промчался по самой окраине до Ярославской заставы, где ему на хвост наступили французы. Пришлось огрызаться. А жители все текли мимо, все катили повозки, все волокли мешки. Тысячи и тысячи, никому не нужных, покидавших еще целые дома, навек лишившихся нажитого, похоронивших надежды. Самые нечувствительные сердца содрогались от нестройного шума: топота ног, криков, скрипа колес и нараставшего гула – то входил враг.

И хотя руки делали привычную работу, отчаяние было общим. Мы проиграли.

Глава 3. Хозяева Чистых вод

Конец января 1817 года. Харьковская губерния.

Дни летели быстро, и вскоре обитатели Куньего собрались в дорогу. Ведь до Водолаг требовалось добираться по зимнему короткому «свиту». Затемно стали грузить сани. На радость княгине Куракиной – целый поезд. Захватили две подводы смоляных факелов. Бочки со смолой. Мало ли, где придется стоять. Вдруг метель?

Наконец тронулись, с гайдуками, с песнями, с колокольцами. С прощальным звоном малого колокола в спину. (Большой Николай Романович, как обещал, велел снять.) С благословением священника в спину и с поклонами жителей деревни. Все-таки хорошо, когда баре уезжают на праздник! Без них вольготнее.

Барам тоже было хорошо. Под полом их крытых возков тлели угли в медных жаровнях с крышками, прогревая всех задрогших. Молодые ехали раздельно, но на каждой остановке видались и ежеминутно пересылались коротенькими записками, отчего между их возками непрерывно сновал на лошади мальчик-казачок. Этот амур в овчинном тулупчике и белой папахе явно заработал на пряники.

Наконец приблизились к Богуславскому имению Романа Романовича.

– Самого-то его нет, – приказал передать предводитель. – Ну хоть посмотрите, как мы, Шидловские, развернулись.

Посмотреть было на что. Отсюда дорога выворачивала на Ростов, но помещичий поезд покатил к Северному Донцу, миновал деревню Левковку и пошел под уклон. Бенкендорф прильнул к окну и тут же распахнул дверцу, чтобы в живую полюбоваться видом. С холма открывалась река, за ней стеной хвойный бор – темно-зеленый на фоне белых снегов и серой ледяной ленты. А среди него путеводной звездочкой – золотой купол храма в деревне Норовке.

– Были земли господ Норовых. Брат купил, – передал казачок слова Николая Романовича. Тот тоже отворил дверь возка и глядел на красоту. – А левее, левее, вдали – деревня Акилина, бывшая Донец-Захаржевских. Вон как он широко захватывает. Все наше будет!

Бенкендорф не понимал этого азарта. «Вы хоть то, что есть, освойте!» Но предводитель, не чувствуя бестактности, продолжал жать на рану.

– Как женится, Акилину супруге отпишет. Чтобы сиротам пошла. От него не убудет.

Александр Христофорович почувствовал себя совсем никчемным. «Куда я лезу?» Ему бы, как Меллеру, жениться на деньгах. Но у того и сердце пошло в расход – Катерина Николаевна стоила.

Водолаги открылись уже в сумерках. Пойма реки Мжи когда-то давала защиту острогу, а теперь длинной деревне с храмом, с усадьбой, со службами и с господским домом на юру. Красота здешних мест могла бы поразить Шурку, если бы он уже не ощетинился. Бедняга капитан тоже напрягся, предчувствуя, что именно он – главное развлечение. Его станут вертеть и пробовать на зуб. Что как опозорится?

– Говорите по-французски, – посоветовал генерал. – А по-русски только: «У нас в Санкт-Петербурге». От вас и отстанут.

– Но так я покажу свое презрение.

– А вы его не испытываете?

На лице Меллера было написано: меня бы не трогали, и я бы не тронул.

Господский дом с башенками уже светился сквозь сумеречную громаду парка. Туда съехалась туча гостей. Человек триста, не меньше.

– Думаю, нам будет менее удобно, чем у Шидловских. Где на всю эту ораву комнат напастись? – Но генерал ошибся, ибо хоромы, как и блюда за столом, полагались по чинам. Кто-то и в гостиной на ковре поспит, чьим-то детям постелят сена в бане. А для княгини Куракиной с челядью будет особый флигель. Что же до командира дивизии – люб он Марии Дмитриевне не люб – чистая комната и человек к услужению.

Их встречали. И селили. И звали к вечернему столу. За который нынче садилось полторы сотни персон. Остальные – слуги, их кормили в кухонном флигеле. Сама хозяйка во главе. По правую руку от нее почетные гости. По левую – череда домашних. Боже, сколько дочерей, зятьев и внуков! Бенкендорф заметил Елизавету Андреевну, очень далеко, за головами и спинами родни, и сразу ощутил неладное, так напряжена и неестественна казалась госпожа Бибикова. Натянуто улыбалась, кивала, передавала кушанья. Но сама брала мало, точно не хотела объедать. Посмотри, дурочка, остатки этой роскоши пойдут свиньям!

Шурка всегда страдал оттого, что чувствовал состояние других людей. Но сейчас за это стоило благодарить Бога. Он зря боялся местной простоты и грубости! Где угодно может родиться деликатный человек, и разве при дворе мало настоящих вахлаков, скрывающих внутреннюю тупость за лощеными манерами? Елизавета Андреевна мучилась каждую минуту своей жизни, ибо все происходящее принимала как милостыню. «Еще немного, и у нее начнутся нервные припадки, – подумал Бенкендорф. – Если уже не начались». Да, ей легче было доить корову. Есть сено, а не белужий бок. Но ради детей…

Александр Христофорович внимательнее присмотрелся к младшей – девчонки сидели по обе стороны от матери, она сама приглядывала за их тарелками: если надо, разрезала кусочки мяса, убирала жир, подцепляла ложкой выпавшую из пирога начинку. Олёнка не выглядела ни малохольной, ни испуганной. Конечно, Катя побойчее, но она и на год старше. Чего болтают? Языки без костей!

В эту минуту в столовую, церемонно извинившись перед хозяйкой, вошел Роман Шидловский. Весьма почтенный господин, лет под шестьдесят. Румяный, гладкий, бодрый. В прекрасном бархатном кафтане, в полосатой шелковой жилетке с искрой и в галстуке, заколотом булавкой с бриллиантом. От него так и веяло благополучием. Здоровой, безмятежной жизнью. Шурка почему-то смутился и спрятал свое вечно помятое лицо в ладонях. Этот господин бил его, как туз валета, возомнившего себя королем козырной масти. Между тем Шидловский был всего-навсего отставным прапорщиком, а Бенкендорф всю жизнь топтался на полях сражений, но так ничего себе и не вытоптал.

Хозяйка аж привстала со стула, радушным жестом указывая гостю его место подле себя:

– Просим, просим, дорогой Роман Романович.

– Как вы думаете, – зашептал на ухо генералу Меллер-Закамельский, усаженный тут же, но левее. – Мы не должны возмутиться? По чинам он не может сидеть выше нас…

– Хотите скандала? – прямо спросил Александр Христофорович.

– Я? Да лучше бы меня вообще никто не видел.

– Тогда молчите. Знаете поговорку про чужой монастырь? Нам со своим уставом караульной службы здесь не будут рады.

И тут его взгляд снова упал на Олёнку. Девочка, заметив Шидловского – надо признать, весьма далеко находившегося от нее, – вся побелела. Положила ложку и начала медленно сползать под стол. В самом Романе Романовиче ничего страшного не было. Даже напротив. Он улыбался и время от времени бросал на вдову просительные взгляды. Но ее дочь смотрела как бы не совсем на гостя, а ему за спину. И с каждой секундой все отчаяннее хватала воздух губами.

Мать спохватилась первой. Тетка за ней.

– Лиза, да выведи же ее! – воскликнула госпожа Дунина уже в спину племяннице, которая подхватила ребенка на руки и понесла вон из гостиной.

За столом зашушукались: «Падучая, падучая».

Ничуть не падучая! Падучих он не видел!

Бенкендорф дорого бы дал, чтобы очутиться сейчас в сенях, рядом с Елизаветой Андреевной, спросить, что случилось, ободрить, ну и вообще обратить на себя внимание.

– Жалко девчонку, – протянул барон. – Хорошенькая. А мне тоже этот господин не нравится.

– Ничего, – усмехнулся генерал. – Вы здесь обживетесь, начнете к нему в гости езжать, примиритесь с теснотой местного общежития.

– Нет, – покачал головой капитан. – У вас была контузия?

– У кого не было?

– Я помню, в первые дни после лежал и видел какие-то тени. Серые. Мечутся мимо кровати. И холодом ведет. Потом отпустило.

– У всех по-разному, – буркнул Александр Христофорович. Хватит с него и глухоты с заиканием!

– Так вот, этот человек, он не один, – вдруг выпалил Меллер.

Бенкендорф посмотрел на достойного жениха мадемуазель Шидловской.

– Остерегитесь. Не обнаруживайте подобных мыслей в широком кругу. Вас почтут сумасшедшим.

* * *

Вечером Александр Христофорович поднялся к себе в комнату. Он не делил ее с Меллером, хотя мог. У добрейшей Марии Дмитриевны нашлись «каморы про всех панов». Прибыл бы сам император, она бы и его поселила по-королевски.

Печь потрескивала. Генерал проверил вьюшки и счел нужным оставить их открытыми. Была охота угорать!

Сквозняк слабо шевелил занавеску. Перина поднималась кучевым облаком. От простыней исходило тепло. С минуту подождав денщика, Бенкендорф стал раздеваться сам. Он не сразу вспомнил, что приказал Потапычу посидеть-поболтать-поразведать у челяди на кухне, что здесь и как. Даже отдал бутылку полтавской вишневой наливки: пусть угостит, к нему расположатся. Отставной унтер был смышлен и исправен, разве что ворчлив.

Словом, ждать помощи сегодня не приходилось, и генерал не без труда сам стащил сапоги. Бросил их под стол и полез под одеяло.

Дверь скрипнула. Потом плотно закрылась с внутренней стороны, и испуганный шепот спросил:

– Вы одни?

Вместо ответа, Шурка закивал. Словно язык проглотил. Хотя случались с ним и такие пассажи: чего теряться?

Задвижка щелкнула, и к его кровати подошла Елизавета Андреевна. В ней не было всегдашней принужденности. Но не было и уверенности.

– Если вы против, я уйду.

Он опять замотал головой. Поймал ее руку и потянул к себе.

– Нашим детям мы будем говорить, что вы оказали достойное сопротивление.

* * *

На другое утро снег сиял, и все поехали кататься. Но Александра Христофоровича призвала к себе госпожа Дунина, удостоив высокой чести – держать совет.

Накануне прибыли дрожки с телом несчастной горничной. Надобно было решить, как ее похоронят: в ограде возле церкви или как самоубийцу. Прикопают на перекрестке – добрым людям на страх, лунным ночам на украшение.

– Сударыня, – генерал поклонился. – Известия от председателя Уголовной палаты, – он не стал скрывать от Марии Дмитриевны письма, – однозначно указывают, что девка не хотела наложить руки. Только попугать. Зачем – другой вопрос. Мы его сейчас не решим. Но Орысю утянула на дно медь. Ее можно отпевать и везти на кладбище.

– Камень с души! – Дунина широко перекрестилась. – А то уж и дворня, и деревня дуют в одну дуду. Нам бы утопленницы не надо, – хозяйка понизила голос. – Тутошний народ всякого стога боится. У того коня сглазили, у той корова не доится, дети померли от золотухи… За каждым кустом то вурдалак, то оборотень.

– Стало быть, вы довольны? – уточнил Александр Христофорович.

Хозяйка усадьбы помялась.

– Вы бы мне этот медяк оставили. Ведь в Харькове больше дознавать не будут. А я, может, чего и сведаю стороной. Все же неясно, кто и зачем дуреху мою на смертный грех подбил?

Бенкендорф вынул из кармана монету – специально прихватил, когда шел к Марии Дмитриевне.

– Дело не окончено, и «сведаем» мы стороной много разного, – протянул он.

Почтенная дама напряглась. Хотела что-то сказать, но не решилась. Даже рассердилась на себя за мысли об откровенности. И жестко отрезала:

– Вот еще что. Племянница моя уже сосватана. Не крутитесь возле. Не морочте бабе голову.

Бенкендорф в душе усмехнулся, припомнив торопливые ночные ласки, точно госпожа Бибикова хотела накопить их впрок, как готовят сено на зиму.

– А ее согласия спросили?

Мария Дмитриевна откинулась в кресле и сложила на груди руки.

– Да кто вы таков, чтобы вопросы задавать? Меня ни батюшка, ни муж не повещали, когда в церковь повели. Живу – долг блюду. Такова наша доля. А счастье Господь на небесах кует.

Александр Христофорович не был расположен выслушивать благие рассуждения, которыми прикрыты земные расчеты.

– Должен напомнить, мадам, что «насильный брак» – статья в законодательстве. Многие претерпеваются к мужьям. Но вы, коли батюшка вашего желания не спросил, имели право и в суд подать.

Оставив почтенную матрону, как громом пораженную подобной мыслью, генерал направился к себе. Он досадовал, что не катается с остальными в санях, не видит пестрой толпы и не перемигивается с Елизаветой Андреевной. Было бы до щекотания в носу интересно наблюдать ее испуг от сегодняшней встречи – днем, на свету, после ночного приключения. Она подошла ему сразу. Как перчатка по руке. Оставалось только заключить, что, создавая эту женщину, Бог думал о нем.

* * *

В комнате хозяина ждал денщик. Он вернулся под утро и был снулый, как наглотавшаяся воздуха рыба.

– Потапыч, – генерал толкнул унтера в плечо, – узнал чего?

– Э-э, барин, – протянул утомленный Санчо Панса и стал заваливаться за косяк двери.

– Ну ты не боец, – снисходительно бросил Бенкендорф и, не получив ответа, отправился пройтись.

Он впервые видел усадьбу Дуниной днем. Тут бы надо сказать что-нибудь патетическое. Но ни яблоневые сады до самой Мжи – ровные ряды плодовых деревьев, сбегавших по пригоркам к берегу и летом клонившие ветки над водами, – ни целая череда оранжерей, стеклышки которых запотели изнутри от дыхания сотен апельсиновых деревьев, ни каретные сараи и конюшни на эскадрон лошадей сейчас не понравились генералу в свете услышанного от хозяйки. Вот он же будет морочить бабе голову! Хотя бы потому что ей самой это нравится.

Катание закончилось весьма неожиданно. Стоило саням вывернуть на центральную аллею, засаженную буковыми деревьями и ведущую к парадному входу в дом, как невесть откуда появились два лося. Сохатые шли через парк в неоправданной надежде выбрести к родному лесу. Вероятно, они протопали по льду с противоположной стороны реки, где в отдалении серой стеной маячил ельник. Смотреть на диво высыпала вся дворня. Раскрасневшиеся бабы-прачки с закатанными рукавами, мужичье с оглоблями в руках, вечно вертевшаяся под ногами ребятня. Ни клубы пара, вырывавшиеся из поварни, ни всеобщее ласковое приставание не смущало гостей. Они стояли, как две громадины, терпя любопытных, пока Елизавета Андреевна – оказывается, она никуда не ездила! – не вышла из дому с деревянным ведром и не начала рассыпать у крыльца квашеную капусту.

– Лось, он соль любит, – рассудительно заявил кто-то в толпе.

Тут подъехали и пестрые сани с гомонящей толпой гостей. Но даже скрип полозьев, храп и топот лошадей, почуявших зверье, не оторвали сохатых от трапезы. К ним подступили новые любопытные. Трогали за теплые шерстистые бока, касались рогов, трепали по загривку. А ведь один удар длинной, несуразной ноги – и поминай, как звали!

Шурка тоже подошел. Он любил лосей, потому что они были нескладными и, несмотря на грозные рога, имели добрейший вид – может, из-за толстых носов и отвислых губ? Вместе с десятком рук его ладонь тоже коснулась горячего бока, потом похожего на кочку с болотной травой загривка. Звери ничего не замечали, уписывая капусту со снега. И вдруг… Бенкендорф ладонью почувствовал дрожь, прошедшую под кожей животного. В следующую минуту сохатый бросил жевать, поднял голову и ломанулся сквозь толпу прочь. За ним поспешал другой. К счастью, люди вовремя успели отскочить. Только пара баб, шедших с реки с полными ведрами, были отброшены в сторону, в снег. Но без смертоубийства.

Звери мчались, проламывая наст, не разбирая дороги, точно их кто-то напугал. Они скатились с берега на лед и на разъезжающихся ногах понеслись к далекому лесу.

– Эх, жаль, ружье далеко! – услышал Шурка полный досады голос. На крыльцо вышел Роман Романович Шидловский в бобровом тулупе и картузе с козырьком поверх вязаной шапочки.

«Чтоб тебя!» – рассердился генерал. Было очевидно, что звери испугались именно его.

– У меня близ Норовки охотничьи угодья, – продолжал Шидловский. – Кабаны захаживают, не то что лоси. А лис, волков, медведей – не счесть. На зайцах в лесу поскальзываешься. Колоды с медом – хоть бы и вашего роста человек – упадет, потонет.

Это прозвучало почти угрожающе, но Бенкендорф пропустил хвастовство мимо ушей. Будет он еще отвечать, когда к нему первым обращается отставной прапорщик!

Внимание генерала привлекла Олёнка, стоявшая чуть в отдалении и сосредоточенно ковырявшая в носу. Ее возили кататься, но не мать, а развеселые тетки – дочери Дуниной – со своими детьми. Теперь все повалили в дом, а маленькая Бибикова ждала, когда кто-нибудь выйдет за ней.

– Чего стоим, ворон ловим? – осведомился Александр Христофорович, беря ее за руку. – Замерзнешь.

Олёнка очень легко отдала ему ладонь, но в дом не торопилась.

– Бачив який дядька? – спросила она. – Зараз лошадок напугав.

– Каких лошадок? – не понял Бенкендорф.

– С рогими.

Речь шла о лосях. А что за дядька, генерал даже не усомнился. К ним подошла рассудительная Катя и тоже взяла сестру за руку.

– Она еще сопливая, – со светскими, извиняющимися нотками произнесла старшая мадемуазель Бибикова. – Толком русского языка не помнит. Как здесь говорят, так и лопочет. Пойдем, кулёма. – Катя потянула младшую за собой.

– Ни, – Олёнка помотала головой. – Там дядька. Страшный. Бачила, як лошадки убегли?

– Чем же он так страшен? – Бенкендорф присел на корточки.

– А у тоби нос довгий! – рассмеялась Олёнка. – За им зверушки ходят. Яких он постреляв. И людины.

Шурка почувствовал, что у него по спине пробежал холод.

– Слушай, барышня, – сказал он серьезно. – Сейчас за многими караваны ходят…

– Ни, – по-прежнему весело отозвалась Олёнка. – Тоби не шукают. Тоби отпустили.

Прежде чем меньшая мадемуазель Бибикова продолжила выдавать секреты вселенной, Катя с отчаянием выкрикнула:

– Да замолчи же! Нас и так считают… Ты невозможная!

Олёнка зашмыгала носом. Ей было досадно, что она расстроила сестру. Но девочка решительно не понимала, почему окружающие шарахаются от самых простых вещей.

– Ты, между прочим, обещал нас катать! – тоном судебного обвинителя заявила Катя. – А сам проспал!

«У меня были уважительные причины».

– Катай сейчас!

Интересно, почему от господина Шидловского они ничего не требуют?

* * *

История с лосями закончилась к обеду. Прокатав на горке дочек госпожи Бибиковой, генерал опоздал на полтора часа, и гости благополучно откушали без него. Зато Елизавета Андреевна устроила девицам головомойку за то, что, не спросясь матери, отлучились с чужим человеком. Хотя она отлично знала, где они, и даже послала горничную приглядывать из-за угла сарая.

– Лиза, накорми этих оглашенных! – Хозяйка усадьбы, видимо, считала вполне безопасным, если гость будет «морочить голову» детям, а не самой племяннице. Тут она глубоко ошибалась.

Елизавета Андреевна не стала сажать вновь прибывших за опустевший стол, с которого девки уже убирали посуду.

– Вы все втроем мокрые, как будто просидели в сугробе! – неодобрительно бросила она. – Ступайте, переоденьтесь и спускайтесь в буфетную. Там накрою.

Девчонки побежали в свои комнаты, бросив мокрые валенки на пороге и топоча по холщовым дорожкам вязаными носками с мерзлыми катушками снега. Александр Христофорович в раздумье снял насквозь мокрую шинель. Куда ее?

– Дайте. – Госпожа Бибикова стояла за спиной. – На печку положу. Пусть ваш денщик потом возьмет.

Они очутились друг против друга в полутемных сенях. Окно на улицу было заставлено деревянным щитком, чтобы не задувало.

– Зачем вы это делаете? – Ее подбородок уперся ему в грудь. – Они маленькие. Привяжутся, потом будут плакать.

– А вы? – Бенкендорф попытался ее обнять, но Елизавета Андреевна ушла из-под руки.

– Мои слезы никому не помеха.

В этот момент в сени ввалились тоже мокрые, раскрасневшиеся и веселые Катерина Шидловская с капитаном Меллером. Оказывается, они катались на другой стороне горы, где круче.

– Блестящая идея! Я лет с тринадцати на ледянке не сидел! – сообщил барон. – Нас уже ругают?

– Не очень, – флегматично бросил генерал. – Вернее, на вас уже махнули рукой. Конечно, вы нарушаете правила. Но…

– Но, но, но, – сорвался Закамельский, – меня вчера восемь «тетушек» в гостиной ели, как крокодилы жертву. Медленно, по кускам. «А почему вы отвергли мадемуазель Ольшанскую? А отчего ваш выбор пал не на девицу Бекетову?» Я тех мамзелей в глаза не видел!

Катерина насупилась.

– И видеть не хочу! – капитан приобнял невесту и, не смущаясь постороннего, чмокнул в висок, с которого съехала лисья шапка. – Кормить нас будут?