Очарованные любовью. Повесть о первой любви

Очарованные любовью

Повесть о первой любви

Валерий Казаков

© Валерий Казаков, 2018

ISBN 978-5-4490-3045-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Для чего я поехал в Ленинград, сейчас сказать трудно. Во всяком случае, я не стремился стать ни студентом, ни рабочим. Меня, откровенно говоря, не манили ни известные во всем мире музеи, ни знаменитые сокровища Эрмитажа. Мне просто нужно было куда-то уехать. Уехать, чтобы стать, наконец, таким же, как все мои успешные друзья. Мне хотелось вырваться на свободу, в тот мир, о котором я знал из книг, о котором мечтал с детства и который манил меня своим призрачным блеском и картинным благополучием.

Перед моим отъездом отец написал нашим ленинградским родственникам длинное и обстоятельное письмо, которое должно было облегчить мою судьбу в незнакомом городе, мать посоветовала зашить в сатиновую рубаху деньги, вырученные от продажи картофеля. Средний брат порекомендовал поменьше заглядываться на женщин, выразительно подмигнул, а потом сунул мне в руки два презерватива в тонкой бумажной упаковке и блестящий перочинный нож, на всякий случай. Я подхватил тощенький чемодан, на дне которого лежала книга Николая Островского «Как закалялась сталь», накинул на плечи темную кожаную куртку комиссара двадцатых годов, надел на голову широкополую фетровую шляпу американского ковбоя и отправился в путь. Покорять северную столицу…

Дальние родственники в городе на Неве приняли меня холодновато. Они жили в коммунальной квартире на проспекте Энтузиастов, теснились в двух комнатках впятером и уже в первые минуты нашего знакомства довольно ясно дали мне понять, что лучше будет, если я найду себе работу с общежитием, потому что у них, вообще-то, в этом плане рассчитывать не на что. Сами спят на раскладушках.

Несколько дней после этого я ездил по незнакомому городу в поисках подходящей работы. И после третьего дня безрезультатных поисков, когда уже готов был от своей затеи отказаться, – неожиданно нашел работу на маленьком, уютном ремонтно-механическом заводе, расположенном где-то на краю Васильевского острова… Собственно говоря, понравился мне не сам завод, а скорее то место, в котором он находился, – его ландшафтное окружение. На меня произвела хорошее впечатление небольшая речушка рядом с заводом, утопающая в зелёных облаках отцветающих тополей, высокие каштаны в старинном сквере возле проходной, мост, белокаменной аркой перекинутый с берега на берег.

Когда я впервые прошествовал через приземистую проходную на этот завод, меня поразила там необычная тишина и какое-то странное провинциальное спокойствие. За кирпичной оградой завода было уютно. Какие-то добродушные и упитанные мужики сидели там на удобных скамейках и беседовали о делах житейских. Возле длинного кирпичного здания первого цеха цвели акации, а над его крышей в знойном мареве середины лета дремал башенный кран, издали похожий на гигантского аиста. На территории завода тут и там в пузатых бетонных амфорах благоухали цветы. Между цветами высокими пюпитрами возвышались разноцветные плакаты с металлическими серпами и молотами, лениво пошевеливался на тонком древке выцветший красный флаг.

К тому же, на этом заводе работало много соблазнительных женщин. Каждое утро они проходили мимо нашего первого цеха, а я по привычке выбирал и провожал глазами самую хорошенькую из них, ту, которая была чем-то похожа на модную тогда французскую певицу Мари Лопаре. Она была в белом плаще и тёмных расклешенных брюках. В её коротко остриженных русых волосах блестела черная заколка.

Примерно через неделю я встретил эту женщину на автобусной остановке возле метро, потом – в кафе напротив. Она везде появлялась одна, она всегда смотрела себе под ноги и выглядела со стороны очень серьёзной, чем-то озабоченной. Это меня пугало и обнадеживало одновременно. Ухажеры её не баловали, – это бросалось в глаза, но немного смущал её возраст… Я заметил на её лице следы увядания, хотя большого значения этому не придал. Мне тогда казалось, что это не главное, это не так важно.

Потом на какое-то время я потерял эту женщину из вида. После решил, что она не для меня, что она, наверное, давно замужем, что такие мальчишки, как я, её не интересуют.

За работу на заводе, как и следовало ожидать, я взялся с большим энтузиазмом. Я хотел утвердиться в этой новой для меня обстановке, среди новых людей. Через два месяца упорной учебы на курсах повышения квалификации я получил третий разряд токаря, и когда на следующий день приступил к самостоятельной работе на своем красивом, блестящем от зелёной краски станке, то к концу смены перекрыл дневную норму выработки в два раза. То же самое было и на второй день, и на третий, и на четвертый. Я был на седьмом небе от успеха. Мне хотелось всех удивить, всем понравиться, всем доказать, что я не зря вырвался из вятской глуши в красивейший на земле город, где жили Пушкин и Некрасов, Тургенев и Достоевский, Блок и Ахматова. Но уже на следующей неделе, вместо ожидаемой похвалы и почета, я неожиданно получил крепкий подзатыльник от ветерана завода, прямого и открытого мужика Гриши Кузнечного, которой подошел ко мне после смены в грязной спецовке и грубым голосом пояснил, что если я и дальше буду так же «надрываться», то всем токарям в первом цехе в конце месяца увеличат норму выработки и снизят расценки за отдельно взятую деталь. Вот и всё… К тому же заводское начальство мой порыв трудового энтузиазма явно проигнорировало. Только однажды начальник цеха Михаил Моисеевич Левин вызвал меня к себе в кабинет и с лукавинкой во взоре пожал мне руку, говоря: «Таких людей, как ты нам всегда не хватало. Так держать, Арматуров!» При этом дядя, Боря, мастер первой смены, с иронией на меня посмотрел и одобрительно покачал лысой головой: «Молодец, парень. Я сразу его приметил, Михаил Моисеевич. Он из деревни. К труду с детства приучен. Без таких, как он, мы пропадем».

Но самое удивительное произошло в конце месяца, когда вместо честно заработанных (как я полагал) шести сотен рублей я получил свои привычные 160… Это меня отрезвило, озадачило и лишило всякого стимула к честному и производительному труду. Я понял, что мои личные производственные успехи никому здесь не нужны. Ни моим товарищам по работе, ни заводскому начальству, ни горячо любимой Родине.

Между мной и городом начала складываться какая-то странная, порочная связь. Я, как неопытный любовник, хотел от него слишком многого. Хотел чудесного превращения из деревенского увальня – в импозантного мужчину. Хотел новой, насыщенной яркими событиями жизни. А город, между тем, обольщал и разочаровывал меня одновременно. Обольщал своей каменной красотой и изяществом, а разочаровывал неприступностью и едва скрываемой иронией, предназначенной тем, кто вынужден зарабатывать свой хлеб тяжелым трудом у станка.

****

Заводское общежитие, где я получил жилье, располагалось на проспекте Энергетиков. Моя комната находилась на шестом этаже высокого серого здания и своим единственным огромным окном выходила на юг, где виднелся зелёный уголок какого-то неухоженного, пасмурного сквера. В комнате по соседству жил молодой человек, которого я считал отчаянным гуленой, потому что возвращаясь с работы поздно вечером, частенько улавливал чутким ухом непотребные звуки, доносящиеся из его комнаты. Это был не то стон, не то плач, сопровождаемый размеренным поскрипыванием железной кровати… Таинственные ночные звуки завораживали меня. Я останавливался в странном, возбуждающем оцепенении. Потом, нехотя, отпирал свою дверь, стараясь при этом не греметь ключом, заходил в тёмную пустынную комнату, с раздражением стягивал с плеч тяжелую кожаную куртку, бросал на шкаф ковбойскую шляпу, намокшую под случайным дождем, и с томительным чувством досады на своё одиночество ложился спать. После того, что я испытал пять минут назад, одиночество казалось мне пыткой. Я тоже хотел извести себя в чувственной истоме. Я тоже хотел иметь настоящую, зрелую женщину, у которой покатые плечи, высокие груди и пухлый, теплый бледно-розовый зад. То есть, я хотел иметь этакую гибкую, разгоряченную страстью стерву, чья похотливая плоть в размеренной музыке тактов может поглотить меня целиком, начиная, естественно, с середины тела. В тёмной, немой ночи и беспросветном одиночестве мне сейчас было нужно только это, чтобы поскорее куда-нибудь пролилась моя душевная и телесная неудовлетворенность…

Помню, на следующий день я проснулся от странного грохота за стеной, от тонкого женского крика, звучащего как аккомпанемент этому загадочному грохоту. Я прислушался и сразу понял, что это ночная сообщница моего молодого соседа бьёт фарфоровую посуду. Потом в ход пошли стаканы. Потом – деревянные стулья. И, наконец, все смолкло. Разрушительный порыв женской истерики угас. Истощился.

А ещё немного погодя я увидел её в общей кухне на нашем шестом этаже, до краев залитой золотистым утренним светом. Она, как ни в чем ни бывало, сидела на широком подоконнике, свесив тонкие ноги, и что-то спокойно объясняла своему улыбающемуся мучителю. Признаюсь честно, в первый момент меня поразила её молодость, её гибкая, откровенно детская худоба. На вид ей было лет 15 – 16, не более. Тёмные волнистые волосы у неё свисали до плеч, большие выпуклые глаза беззащитно лучились, прикрытые сверху длинными, чуткими ресницами. Тонкие руки были сцеплены на худой коленке, а подол тёмно-вишневого платья был вольно приподнят до матового, мучительно доступного бедра. То есть, в ней не было ничего от той породистой стервы, которую так упорно рисовало мое взволнованное воображение прошлой ночью. В ней не было ничего от зрелой искусительницы сердец, от хищной женщины, которая жадной львицей набрасывается на всякого молодого мужчину. Ощущение было такое, как будто страстные стоны вчера ночью издавала вовсе не она, а кто-то другой, который много взрослее и опытнее, чем это невесомое, просвечивающее насквозь создание.

Так ничего толком не поняв, я вернулся в свою комнату и стал собираться на работу. И, что самое странное, во мне сейчас уже не было ничего томительного, ничего раздражающего отсутствием любви. Во мне не было даже зависти к счастливому соседу, который готовил завтрак на кухне. Наоборот, мое одиночество сейчас меня вполне устраивало. Хотя бы тем, что дарило мне спокойствие. Мое одиночество работало на мой имидж. Мне казалось, что в глазах людей я должен оставаться одиноким, как был бы одиноким в нашем пошлом мире настоящий Павка Корчагин, или бесстрашный американский ковбой… Но однажды после обеда мастер нашего цеха Борис Васильевич Кулагин подошел ко мне с какой-то таинственной улыбкой на широком лице и сообщил, что меня срочно вызывают в заводоуправление к директору. Воспринять его слова как шутку, я, естественно, не мог и поэтому тут же отправился по указанному адресу.

Каково же было мое удивление, когда в приемной директора я увидел женщину в тёмных расклешенных брюках, с черной заколкой в русых волосах, ту, которую считал похожей на модную французскую певицу. Она посмотрела на меня какими-то слегка смущенными синими глазами и спросила:

– Ты удивлен?

– Да… нет, – двусмысленно ответил я.

– Это я просила пригласить тебя сюда. Ты, надеюсь, не обижаешься?

– Нет.

– Как тебя зовут?..

– Валерий.

– А я Ирина… Ты извини меня… Но я сегодня увидела тебя в столовой и решила познакомиться. Мне показалось, что ты очень выразительно на меня посматриваешь, когда я иду на работу, а ты стоишь возле проходной… Или я ошибаюсь?

– Женщины в таких вещах не ошибаются, – радостно заверил я.

– Вот водишь… А ещё однажды я встретила тебя возле остановки автобуса. Ты помнишь? У тебя был очень импозантный вид. Черная кожаная куртка, большая серая шляпа и хромовые сапоги… Я, признаться, тогда подумала, что ты артист какого-то провинциального театра, приехавшего к нам на гастроли. Что ты вышел из гримерной на улицу и заблудился…

– Это нехорошо?

– Нет, что ты. Скорее, наоборот. Ты мне поэтому и понравился. У тебя была такая запоминающаяся внешность. Конечно, для тебя это ничего не значит, но имей в виду. Ты понравился мне, зрелой, опытной женщине, а это уже кое-что… Я тебя не соблазняю, нет. Я не похитительница юных сердец, но отступать не в моих правилах и упускать свой шанс – тоже… Ты, надеюсь, меня понимаешь? Мы живем в огромном городе. Мы здесь слишком редко можем встретиться дважды ни с того ни с сего. Поэтому я решила сделать первый шаг. Ты можешь сделать второй… А можешь не делать ничего. Это твое право… Ты можешь уйти и забыть обо всем. Как хочешь. Я и сама пока что не знаю, что, собственно, мне от тебя нужно…

Она, кажется, хотела сказать что-то ещё, но почему-то замолчала, а я всё так же удивленно стоял и смотрел на неё. В какой-то момент мне показалось, что кто-то из нас должен назначить час и день встречи…

– Я подумаю. Я… как-нибудь зайду, – неуверенно проговорил я.

– В любое время, – ответила она с улыбкой.

Весь остаток дня после этого разговора с Ириной у меня было хорошее настроение. А вечером, ложась спать в шумной заводской общаге, я сказал себе, что ни за что не оставлю эту женщину одну – обязательно поговорю обо всём ещё раз. Завтра же. И, возможно, этот разговор станет для меня самым значительным событием в моей новой жизни, в той жизни, которая меня уже успела заинтриговать. Странно только, как легко и просто всё у меня складывается. Я хотел найти здесь работу, получить приличное жилье – и вот всё это у меня уже есть. Хотел встретить настоящую женщину. И она сама пришла ко мне. Она нашла меня. Она дала мне шанс стать другим. В сущности, это даже больше того, на что я мог рассчитывать в первое время. Только, чем заслужил я это везение? Это незаслуженное, нелепое счастье.

***

На следующее утро я проснулся совсем другим человеком. Уходя из общежития на работу, я забыл запереть за собой дверь. С девятого этажа спустился на первый без лифта с легкостью юного спортсмена, и пока шел до автобусной остановки, кажется, что-то насвистывал себе под нос.

Зато рабочая смена на заводе в этот день для меня тянулась очень медленно. И к началу работы я опоздал, потому что не заметил среди женщин, спешащих к проходной, моей новой знакомой.

В этот день дядя Витя, мой заводской наставник, поругался с председателем месткома Ниной Витальевной Герц из-за какого-то Германа Ивановича, получившего муниципальную квартиру без очереди, и всё порывался куда-то сходить, с кем-то разобраться, кому-то набить наглую рожу. Я знал, что в такие моменты его лучше не беспокоить, и поэтому со своими глупыми вопросами к нему не приставал. Я был переполнен томительным ожиданием настоящей любви. Настраивал себя на будущую встречу, подбирал самые нужные слова, которые надо будет сказать моей новой знакомой. Представлял удивленное лицо Ирины в первый момент нашей встречи. Вряд ли она предполагает, что я так быстро решусь на более близкое знакомство с ней…

Ровно в четыре часа я уже был у неё. В петлице кожаной куртки у меня на груди краснела бутоньерка из алой гвоздики, шляпа слегка затеняла глаза, в которых сквозило откровенное смущение. Перед дверью в приёмную директора я остановился, чтобы перевести дух. И вошел минут через пять, громко цокая по дубовому паркету подошвами хромовых сапог…

Но, что самое главное, – она моим приходом вовсе не была удивлена. Мне даже показалось, что она не так сильно обрадовалась, увидев меня, и весьма прозаическим тоном попросила подождать её минут десять – пятнадцать, пока она что-то там перепечатает на пишущей машинке.

Я ждал её, не выходя из кабинета, и впервые как следует рассмотрел… На вид ей было лет двадцать пять – двадцать восемь. Она была невысока ростом, стройна, русоволоса, синеглаза. Её нос казался слегка крупноватым, но он не портил общего впечатления, не вносил дисгармонии в её облик. Откровенно говоря, в ней не было ничего от директорской секретарши. Скорее, она походила на, ленивую студентку заочницу, которая третий год учится на первом курсе института.

Когда она освободилась, мы вместе отправились гулять по Ленинграду. Сначала прошли по какому-то мрачному скверу. Потом пересекли старинный чугунный мост, на котором она прочитала мне «Послушайте» Маяковского. Надо признаться, стихи она декламировала прекрасно, картинно запрокидывая голову и отбивая такты оголенной по локоть рукой. Перила моста были влажными и ослепительно блестели, а даль скрывалась в сизой дымке парного летнего тумана. Нева коричневатым потоком струилась под нами, и если смотреть только на воду, то создавалось ощущение, будто мы плывем или летим, как чайки. Парим, как облака.

Была середина июля, в душе, подобно сирени, распускалась любовь, и наверное поэтому как-то по-праздничному воспринималась мной эта влажная от дождя, сотканная из камня и мрамора, ещё непонятная мне до конца северная столица.

Хорошо помню одно выражение, которое довольно часто повторяла тогда Ирина. «Жизнь, – говорила она, – это чудесное приключение, достойное того, чтобы ради удач терпеть и неудачи».

Она ещё не знала, что я готов на всё что угодно, но только терпеть неудачи я больше не собирался. Я слушал её, я её понимал, любовался ею. И она мне казалась самой воздушной, самой возвышенной и вместе с тем самой соблазнительной женщиной на свете. У меня было предчувствие, что именно она сделает из меня настоящего мужчину, преподаст мне урок настоящей нежности. Пустит меня в свое внутренне тепло, разогретое всполохом страсти, а потом мы вместе начнем строить нашу длинную, честную и счастливую жизнь.

Когда мы, мокрые от дождя, опьяненные первыми минутами нашего сближения, укрылись от крупных капель под одной из арок огромного здания Адмиралтейства, она обняла меня за талию и, настороженно глядя в мои глаза снизу вверх, шутливым голосом спросила:

– Скажи мне, юный друг. Я тебе хотя бы чуточку нравлюсь? Я похожу на Розу Люксембург или хотя бы на Клару Цеткин?

– Я не знаю, – искренне ответил я, опуская глаза.

– Будь хотя бы снисходителен ко мне. Как были снисходительны к женщинам все истинные социал-демократы. И сними эти дурацкие сапоги. В них ты похож на революционера тридцатых годов.

– Ладно.

– Ну, разве так отвечают девушке, милый мой. Ты должен быть заботливым. Это право мужчины.

– Я не хотел тебя обижать. Просто я ещё не привык свободно разговаривать с женщинами на такие темы… Мой идеал Павка Корчагин.

– А хочешь, я покажу тебе Исаакиевскйй собор? – вдруг спросила она, круто меняя тему разговора.

– Хочу, – ответил я.

– Тогда пойдем. Дождь, кажется, перестал, – чувствуешь?

Она выставила из-под арки маленькую, просвечивающую насквозь ладонь и стала ловить в неё последние редкие капли.

– Да, – ответил я и осторожно взял её мокрую руку в свою, как будто сорвал яркий и дорогой цветок.

Так мы и шли до самого собора через весь Александровский садик, взявшись за руки, мимо горящих ярким пламенем гвоздик, мимо отцветающих на просторных клумбах тюльпанов, мимо седовласых стариков на скамейках и воркующих в песочницах юнцов.

В соборе она стала показывать мне разноцветную керамическую мозаику, выполненную каким-то известным мастером, и что-то рассказывала о нем. И при этом её тонкая рука была где-то над её русой головой, глаза были широко раскрыты, а голос дрожал.

Потом меня увлекли витражи из разноцветного стекла в высоких окнах собора, потом – висящий под куполом маятник, который то удалялся, то приближался бесшумно и медленно, как крохотная планета, отмеряя время уходящей эпохи.

– Говорят, он показывает вращение земли, – как о чем-то скучном и нереальном поведала Ирина. – Но всё это ерунда. Землёю движет, как ты сам понимаешь, хорошая революционная теория. А тебе лучше подняться наверх и посмотреть на город с высоты птичьего полета. Там прекрасная смотровая площадка. Светлого будущего ты оттуда, конечно, не увидишь. Но панораму города можешь изучить хорошо.

Вид города со смотровой площадки меня поразил. Сразу стало понятно, какой он древний, тесный и прокопченный за три минувших столетия. Какой он, в сущности, неказистый. Я решил, что если когда-нибудь придумаю покончить жизнь самоубийством, то прыгну именно отсюда. Отсюда мой последний полет будет выглядеть вполне естественным, как может считаться естественным всякий завершающий аккорд в музыкальном произведении, случайно разбередившем душу.

***

Вечером следующего дня я снова был у Ирины. Поднимался по лестнице на второй этаж заводоуправления и думал, как она встретит меня на этот раз. Чем обрадует или обескуражит. Какие ещё ассоциации навеет ей моя внешность? Что-то общее к тому времени уже было между нами. По её просьбе я сменил хромовые сапоги на обыкновенные черные ботинки. Я больше не походил на своего любимого литературного героя, но свой присущий только мне облик ещё не приобрел.

Вошел. Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала примерно то же самое, что и вчера: «Садись, подожди минуточку, я сейчас. Только вот напечатаю ещё один приказ». Деловито потушила сигарету в массивной стеклянной пепельнице и стала очень быстро печатать на машинке, как будто играла знакомую мелодию на странном музыкальном инструменте. Я обратил внимание, что на этот раз выглядит она как-то по-другому. Лицо сосредоточенное, волосы аккуратно уложены и заплетены на затылке в замысловатый крендель; на носу невесть откуда взявшиеся модные очки в широкой перламутровой оправе; на безымянном пальце правой руки – красивый золотой перстень…

Через несколько минут мы вышли на улицу.

Был тихий вечер, не предвещающий ни дождя, ни ветра, когда особенно остро улавливаются запахи и звуки. Непривычная ясность была во всем, и от этого в душе какая-то возвышенная грусть.

Мы поспешили сначала в метро, потом вдоль кованой железной изгороди к кинотеатру «Гигант», где тогда шел американский фильм «Золото Маккены».

Когда в прохладном зале погас свет, я взял руку Ирины в свои ладони и положил себе на колени. Её тонкие пальцы, согретые в уютном тепле между моими ладонями, расслабились и размякли, как свежий хлебный мякиш. В полумраке кинозала она показалась мне ещё восхитительнее, чем на улице. Рядом была маленькая русоволосая женщина моей мечты.

После сеанса она решила рассказать мне о. себе, я охотно её слушал, и мы не заметили, как оказались в старом пустынном парке возле кинотеатра. Здесь на прохладных тропинках лежали вперемешку яркие пятна света и тени; беловато розовые, острые камешки и сморщенные фантики сухой прошлогодней листвы.

Для уединения мы выбрали одинокую скамью возле озера, густо заросшего кувшинками и кугой, рядом с которым белел каменный мостик, чем-то похожий на театральную декорацию. В густой тени под этим мостиком лениво млела серповидная осока.

Как много мы с Ириной в тот день говорили и как взволнованно, как откровенно. Меня переполняла восторженность первых минут долгожданной, настоящей, взрослой любви. Но я уже твердо знал, что с ней, зрелой женщиной, эти первые минуты – только начало, только прелюдия к ещё большему счастью. К восхитительному счастью обладания её телом. И перспектива этого продвижения к манящему будущему, казалась мне бесконечной, чувственно многообещающей.

– Меня никто ещё так не целовал, – признался я Ирине, когда немного успокоился.

– Это прекрасно, – ответила она, – значит, я буду первой. Теперь ты будешь помнить меня всю жизнь.

– Я не хочу только помнить, я хочу быть с тобой всегда.

– Ну, это мы посмотрим, потом, – ответила она с иронией.

– Поцелуй меня ещё.

– Пожалуйста.

– Твои губы напоминают вкус… весеннего утра.

– А твои отдают зимней свежестью.

Так пришел час, потом второй, третий. Головокружение от поцелуев постепенно улеглось. Мы целовались уже как бы по инерции. Я гладил её тёплую руку, что-то говорил, а сам уже чувствовал некую истому, которая предполагает дальнейшее наше сближение – продвижение в перспективу. Там, в этой манящей перспективе, было ещё очень много всего самого заветного. Ирина пока что позволила мне только самую малость, всего лишь на полшага продвинуться вперед. Она не отстранилась, когда я жадно поцеловал её в оголенную шею, не сбросила руку с тёплого, манящего бедра. Двигаясь дальше, моя рука уткнулась в живот, в крутом вираже стала опускаться ниже, ещё ниже. Мое сердце часто забилось в ожидании чуда. Ирина, не выпуская моих губ, издала какой-то странный и пленительный вздох… И в это время старческий голос где-то рядом произнес: «Побойтесь Бога, бесстыжие!»

Мы разом открыли глаза, отпрянули друг от друга, и увидели шагах в десяти от себя древнюю, мутноглазую и худую старуху.