Матильда танцует для N…

Сестра остановилась и Матильда едва на нее не налетела.

– «Слишком, слишком! – качая головой передразнила Юля, – а ведь ты, Малька, большая негодяйка!.. ты хотела сказать, что я для него слишком старая – так?»

– «Ну, не то чтобы старая, но… может быть, слишком взрослая!..» – младшая, не удержавшись, покатилась со смеху.

– «Ай-ай-ай – некоторым должно быть стыдно. Это в благодарность за то, что я любезно согласилась тебя выгуливать? – Юля щурилась и качала головой. Довольно некрасиво насмехаться над пожилой сестрой. Просто я решила тебя слегка подразнить. Чтобы зря не обольщалась. Никого я не отбираю… да и отбирать-то некого. Только уж запомни, душа моя: в любовных делах возраст вовсе не помеха. Наоборот, – есть некоторая пикантность в том, что дама старше кавалера. Настоящая любовь предполагает очарованность душ, – а душа, знаешь ли, возраста не имеет. Так-то. – Стареющая Юля свела у подбородка концы воротника и туманно улыбнулась. – Хотя… может быть, он и правда слишком юн для меня. Бога ради – пусть он смотрит на кого хочет. На кого еще и смотреть-то ему – когда ты как сумасшедшая едва не прыгнула под колеса экипажа. Хорошо еще что я за руку удержала. Однако не жди от него ничего кроме ответного взгляда. И не к лицу взрослой девице бегать за царским экипажем…»

Матильда молча вздохнула. Юля, искоса взглянув, взяла ее под руку.

Сестры пошли рядом, перешагивая через голубые мартовские лужи – в их бездонной глубине быстро неслись облака. Матильда, пристраиваясь в ногу с сестрой, воображала лицо наследника (так мелькает скорее тень, нежели реальный человек).

– «Я и обрадоваться-то толком не успела. Привидение проще встретить, чем его императорское высочество. А все-таки это произошло. Разве не чудо?»

Перед сестрами открылся пустынный простор Дворцовой площади. Не сговариваясь, они свернули к Зимнему дворцу. Бессчетные чисто вымытые окна, блестя зеркальной ртутью, разглядывали полупустую площадь с выражением брезгливого бесстрастия. Дворец выглядел безмолвным и словно бы необитаемым.

Зимний дворец и полуовал Главного штаба каменными ладонями обнимали Александровскую колонну, загораживая грустного Ангела на ее вершине от холодных ветров и от людной суеты Невского. В любое время года площадь была исполнена державного величия, изначально заданного дворцу и колонне, и всему этому бескрайнему мощеному пространству. Именно здесь на Дворцовой особенно чувствовалась протяженность и мощь Российской империи.

Сестры остановились перед дворцовым фасадом. И почему-то это нарядное здание уже не казалось теперь таким чужим и казенным как раньше, – словно соединилось оно с тем, в кого так неосторожно влюбилась она несколько дней назад. Он, ее возлюбленный, имел прямое отношение и к этой площади и к царскому выезду, и к дворцу с надменным взглядом бесчисленных окон. По странному совпадению возлюбленный был сыном императора, будущим властителем России…

– «Нет, это невозможно, он никогда меня не полюбит…» – она взглянула на Александровскую колонну. Крылатый Ангел, прижимая к груди крест, равнодушно и кротко взирал из своего поднебесья. С такой высоты люди кажутся ему разноцветными букашками. Правой рукой Ангел указывал в небо.

– «Если смотреть сбоку, то… – она усмехнулась, прикинула – ну да, определенно третья позиция. – Отстав от сестры, Матильда вновь обернулась на колонну. – Его императорское высочество так же недоступен для меня как этот Ангел. – Она прищурилась, крылатая фигура Ангела раздвоилась и задрожала. – А ведь совсем недавно мы сидели рядом, запросто разговаривали. Он обязательно меня забудет – уже забыл. Зато я никогда не смогу его забыть! никогда! Нужно как-то исхитриться – нужно устроить хотя бы еще одну встречу. Только ведь, если повезло сегодня, то совсем не обязательно, что повезет завтра. Невозможно встречаться с наследником ежедневно. Постоянно караулить на улицах что ли? – она покусала губы, – ах, я на все, на все готова! Но что бы я ни планировала – это нереально… вот и Юля говорит что нереально.

Неожиданно мелькнула у нее идея («дурацкая совершенно», – заметила бы сестра Юля). Нащупав в кармане монетку, Матильда размахнулась и швырнула ее на мостовую.

– «Если орел, он будет мой! а если решка… тогда не будет. Тогда умру от горя», – Монета, звеня, покатилась вперед. Придерживая шляпу, неотрывно следя глазами за монеткой, Матильда ринулась вдогонку.

– «Это вот не пятиалтынный – это моя судьба делает сейчас крутой поворот».

Пятиалтынный, насколько это у него получалось, решил, видимо, отдалить роковой вердикт – повернул направо, налево… опять покатился прямо…

Положим, что судьбу свою она догнала – и даже протянула за ней руку. Однако, заколебавшись, тут же и отдернула. Обидно, если обычная монетка вот так в одночасье обрушит все твои мечты…

Вмиг высохнет песок, и рухнет замок, и лопнет шарик, в небеса не улетев…

Впрочем, барышня Кшесинская не была склонна к долгим колебаниям. Она нагнулась, взглянула – и, схватив монетку, так крепко сжала в кулаке, что больно стало пальцам.

– «Орел! орел!.. Вот этого уж, милая, вовек я тебе не забуду! Никогда больше не отдам в руки торговца! положу в шкатулку с драгоценностями и будешь у меня главной реликвией! Дырочку просверлю – стану носить на шее как талисман». – Прежде, чем сунуть монетку в карман, она обтерла ее краем юбки и многократно со всех сторон обцеловала…

– «Юля! Ю-ля-а-а!» – она помчалась к сестре (в щелях между черными торцами застряли невыметенные обгорелые спички, конфетные обертки, остатки золотистого лошадиного навоза – все это она успевала заметить по пути своими быстрыми глазами).

– «С ума сошла – кричишь на всю площадь. И вот что ты там, спрашивается, на земле, искала?» – сестра в своей излюбленной насмешливой позе, скрестив на груди руки, безмолвно за ней наблюдала.

– «Нет, ты только посмотри, Юля, какая дивная весна!.. моя выпускная весна! И день-то какой чудный! И все так прекрасно складывается!.. Вот не зря я похожа на папа – говорят, к счастью. Верно и впрямь я счастливая!»

Она с разбега налетела на сестру и, схватив ее в охапку, закружила. Запрокинув голову, Матильда глядела в небо с редкими проблесками синевы, с серыми несущимися облаками. Дворец качнулся, в зеркальных окнах отразилось небо с плывущими облаками. Рискуя уронить тщетно крылатого Ангела, накренилась Александровская колонна.

– «Послушай, довольно уж, хватит! Танец умалишенных… Что люди подумают? – высвободившись из объятий сестры, Юля безнадежно махнула рукой. – Ты как всегда в своем амплуа! Сейчас видно будущую артистку. И эти твои вечные эскапады! – Она покрутила головой. – Впрочем, может быть, за это твое сумасбродство я тебя и люблю… гораздо больше, чем ты заслуживаешь».

– «Заслуживаю! Я очень даже заслуживаю, – с глуповатой довольной улыбкой младшая уронила вдоль боков руки. – Я ведь тоже тебя люблю, Юлечка – прямо обожаю! И гораздо сильнее, чем ты думаешь! Несмотря даже на твою противную правильность и на твой вредный насмешливый характер!»

Юля, соединив углы ее воротника, шутливо придушила младшую сестру и поцеловала в нос. Матильда обхватила ее за талию и так крепко к себе прижала, что Юля, пискнув, отстранилась, покрутила пальцем у виска и рассмеялась.

13

Той весной наследник все свое время отдавал военной службе – собственно говоря, он всецело ей принадлежал. Впрочем, Николаю Александровичу всегда нравилась полковая гвардейская жизнь – нравилось гусарство, летние лагерные сборы. Он любил лошадей – любил тот миг, когда вскакиваешь в седло и, чувствуя под собой сильный круп, слушаешь все убыстряющийся мерный топот. Он вообще обожал быструю верховую езду, – до полного слияния с конем, до превращения в единое летящее целое. Любил, когда на полном скаку свистит в ушах ветер (он вообще любил делать то, что у него отменно получалось; и он был прекрасный наездник – это отмечали все, кто его знал). Николай Александрович с удовольствием носил военную одежду, считал что хорошо подогнанный мундир украшает мужчину, придавая ему стройности и щеголеватости. Собственно говоря, военную форму по традиции носили все без исключения Романовы. С удовольствием надевая безупречно пригнанный, тонкого сукна китель, сшитый у Норденштрема (у этого лучшего в Петербурге военного портного одевались все великие князья), Николай Александрович кроме телесного комфорта ощущал еще и приятное единение со славным гвардейским офицерством. Звание гвардейца уже само по себе обязывало к благородству и доблести – любой гвардейский офицер, не раздумывая, готов был положить жизнь за веру, за честь, за царя и Отечество.

Наследник-цесаревич старался глубоко и добросовестно вникать в военную службу. Любил он также полковые праздники в Офицерском собрании, – особенно так называемое «сиденье», когда в проветренной после обеда зале раздвигались стулья, гасились керосиновые лампы и зажигались свечи в бронзовых канделябрах. Запах от потрескивающих свечей разливался в воздухе и плыл по зале, соединяясь с ароматом цветочных гирлянд. И можно было курить, расстегнув тугие крючки воротника – пока доверху наполненные братины с шампанским осторожно, чтобы не быть расплесканными (и в то же время небрежно, как и полагается у гусар), передавались по кругу из рук в руки. Был в этом некий веселый смысл и традиционное военное дружество…

Случалось, что из офицеров полка складывался свой струнный оркестр (многие для души поигрывали на гитаре). Иногда засиживались до утра – тогда уж разгул крепчал, доходя до высокого градуса… И все было так мило, так просто и весело – и неизменно присутствовал на таких полковых посиделках какой-то особый лихой и легкий гусарский дух. И да – весело бывало без притворства, по-настоящему. Впрочем, братство и душевное единение чувствовались уже после первого бокала вина…

Николай Александрович считал себя приверженцем и патриотом Преображенского полка. Быть преображенцем было, безусловно, почетнее и приятнее нежели, предположим, семеновцем; преображенцы и острили смешнее и праздновали веселее. Никогда однако Николай Александрович не заявлял о собственных предпочтениях во всеуслышание, понимая свое особое положение и сугубую весомость каждого своего слова.

Товарищи уважали его за добрый нрав и за простоту в обращении. Наследник был всегда уравновешен, спокоен, не заносчив и незлобив. Мать обожала Ники. Царь любил старшего сына по-своему – его любовь была более сдержанной и требовательной. Пока что он давал сыну относительную свободу, не приближая особо к государственным делам, считая его юношей, почти мальчиком. Иногда наследник был обязан присутствовать на заседаниях Государственного совета (отец намеренно брал его с собою, дабы тот постепенно вникал в важнейшие государственные дела).

Вообще, Николай Александрович был вполне доволен своим положением блестящего гвардейского офицера, живущего лишь интересами военной службы, – ему нравился его нынешний, несколько романтичный, гусарский статус.

Как юная девушка, танцуя на балах и флиртуя с кавалерами, постоянно держит в голове мысль о будущем замужестве, так и наследник Николай Александрович всегда и везде должен был помнить (и помнил, разумеется) о своей миссии будущего самодержца. Осознание монархического будущего неприятно довлело над ним, вселяя определенное душевное беспокойство и даже некоторое уныние. Грядущее царствование Николай Александрович воспринимал без тени радости (вот уж припас Господь подарочек…) И он даже слегка хандрил, если родители излишне часто напоминали ему то, о чем и так вынужден он был помнить постоянно.

Не чуждо было наследнику некоторое самоедство; он имел привычку анализировать едва ли не каждый свой faux pas (привычка, надо сказать, не особенно свойственная его ровесникам и полковым товарищам). Николай Александрович был из числа тех совестливых молодых людей, которые в другой раз старались не повторять единожды допущенных досадных промахов. 12

От природы наследник был наделен веселым нравом, и он не прочь был развлечься, «похлыщить», как он сам говорил, с приятелями по Невскому, до легкого безумия напробоваться модных портвейнов с бисквитными печеньями. Он любил поплясать на балу, любил нарядиться в маскарадный костюм. Однако почти всегда после слишком весело проведенной ночи его мучили угрызения совести. Николай Александрович стыдился промахов (иногда и вовсе невинных), полагая, что непозволительно будущему императору предаваться столь легкомысленному разгулу. Также он сильно расстраивался после невоздержанного подпития и сознательно не позволял себе в другой раз перебрать с хмельным. (Несколько раз все же перебирал – так что друзья, стоявшие на ногах немногим тверже самого перебравшего, уводили его под руки). Подобное не слишком осуждалось в полку – напротив, умение выпить почиталось среди офицеров едва ли не за молодечество, необходимое подлинному гвардейцу. У наследника, однако, после подобных подвигов на душе бывало изрядно муторно…

В общем, престолонаследник не только не рвался наследовать уготованный ему престол, но словно бы даже побаивался своего императорского будущего. Слава Богу, что будущее это маячило где-то далеко, впереди – настолько впереди, что в него не слишком-то и верилось. Николаю Александровичу казалось, что Россией всегда будет править его отец, решительный и твердый Государь Александр Третий.

И все таки будущее царствование нависало над его беззаботной и относительно свободной жизнью… и это было что-то вроде нависающей глыбы, которая неизбежно когда-нибудь обрушится.

Родители частенько напоминали старшему сыну о его предназначении – и он изо всех сил старался соответствовать (хотя с большим трудом представлял себя выслушивающим, например, доклады пожилых министров). Он пытался и не мог вообразить во главе с собою заседание Государственного Совета, сплошь состоявшего из надменных старцев, разодетых в обильно расшитые золотом мундиры. (Государь Александр Александрович всегда чрезвычайно серьезно относился к таким заседаниям – и к каждому готовился долго и тщательно). Ники казалось, что он вечно будет тушеваться перед этими старыми важными сановниками, пугавшими своей тяжеловесностью; и он понятия не имел, о чем станет говорить с ними.

Также опасался он многочисленных упрямых родственников, с которыми нельзя было спорить, нельзя было портить отношений – напротив, каждому из них надобно было угодить, выказав особое уважение.

Вообще, совестливость, сдержанность, чистота помыслов и намерений – все это было вполне присуще наследнику Николаю Александровичу. Он воспитывался как царевич, как русский принц – а ведь известно, что русские любят смешивать идеал с действительностью. Именно русские родители с достойными лучшего применения азартом и педантичностью пытаются сотворить из своих детей сияющий идеал. И совсем уж по-русски, то есть, простодушно путая абстрактный идеал с собственными устремлениями, пытается соответствовать указанному образцу сам воспитуемый – покладистый русский мальчик, что называется, «из хорошей семьи». Вообще, наследник Ники получил достаточно блестящее и обширное образование. Воспитание же его было по большой степени спартанским: то есть, намеренно простым, побуждающим к телесной и чувственной скромности, – и это последнее входило порой в ощутимое противоречие с широтой помыслов и свободой взглядов.

Была у наследника и своя душевная тайна, своя idee fixe. Едва ли не с детства (точнее, с шестнадцати лет) Николай Александрович постоянным, возвышенным и странно глубоким чувством привязан был к иностранной принцессе – единственной в мире девушке, достойной его любви. И если пытался он вообразить себя будущим российским императором, то рядом всегда была она – высокая, стройная, в длинном серебристом наряде… с вдумчивым и слегка печальным взглядом – именно такой виделась ему будущая жена, императрица. И всегда это была она: чуть холодноватая, до надменности застенчивая (и в этом неизменно похожая на него самого) Дармштадтская принцесса Алиса. Белокурая, нежная, с большими серыми глазами, с черточками прямых бровей, Алиса Гессенская была внучкой английской королевы Виктории; для наследника же Ники она всегда была Аликс. – Моя милая Аликс…

Впервые принцесса приехала в Петербург с отцом в возрасте двенадцати лет.

Когда их представили друг другу, Ники показалось, что он знал ее всегда. Вечером принцессу увели спать, – и он никак не мог дождаться утра, настолько неодолимым было желание поскорее увидать ее вновь.

Эта девочка вызывала у него внутренний тихий восторг, – он, что называется, глаз от нее не мог отвести. Ему нравилось болтать с Аликс, смеяться вместе с ней над «разными глупостями» (так она говорила), нравилось наблюдать ее грациозные детские ужимочки, и обаятельные гримаски.

Через несколько дней после их знакомства в Аничковом дворце намечался большой детский бал, и Ники, сам себе удивляясь, ждал его с каким-то веселым алчным нетерпением.

Танцевали в зеленой бальной зале. Он пригласил Аликс на первый же вальс – и потом приглашал снова и снова (в этот вечер он вообще особенно много танцевал – и больше всего с нею). Она ни разу ему не отказала, но избегала прямых взглядов, часто опускала глаза в пол и была несколько напряжена. Ошибившись невзначай в танцевальной фигуре, молча улыбалась, мотала белокурой головкой и мило морщила носик. Быстро взглянув на него, тут же смущенно исправлялась – и в эту минуту выглядела чрезвычайно мило, точно провинившаяся ученица. Он нежно, но твердо вел ее в танце, чувствуя под пальцами тонко прогибавшиеся ребрышки. Она же, словно опасаясь новой оплошности, старалась ему угодить, подстраивалась быстрыми ножками под его ритм. Как бы ища у него одобрения, принцесса изредка взглядывала веселыми светлыми глазами и с сиюминутной милой готовностью подчинялась малейшему нажиму его руки.

И все это было так трогательно…

Он кружил свою тоненькую легкую партнершу с упоением. На том детском бале Ники едва ли не впервые получал подлинное наслаждение от танцев. Ему хотелось, чтобы тот бальный вечер никогда не кончался. Он вдыхал исходивший от ее волос и платья едва уловимый нежный запах ванили, – и он был готов танцевать с ней бесконечно. Принцесса, перебирая своими маленькими ножками, также танцевала без устали, – временами он почти приподнимал ее над паркетом; ему казалось тогда, что оба они летают.

Косясь в зеркала, Ники с удовольствием отмечал, что вдвоем они составили вполне гармоничную и красивую пару – оба юные, тонкие, прямые… оба красивые, веселые, радостно оживленные…

Во время того первого вальса незнакомая молодая дама, мимолетно взглянув на его визави, с треском сложила веер и вполголоса с улыбкой произнесла: «Quelle bonne et charmante enfant!» – И еще какое-то время явно любовалась порхающим нежным ангелочком. Ники тогда взглянул на тоненькую Алису сторонними глазами той дамы, – и ему вдруг стало ужасно приятно, – как будто бы похвалили его самого. И почему-то особенно лестно было услышать похвалу из уст красавицы. То же самое, что красивая дама произнесла вслух, подумал и он, впервые увидав Аликс. Та лишь прояснила и подтвердила его собственные мысли, неожиданно и просто оформив их в слова. 13

Потом он стоял, прислонившись спиной к полированной белой колонне и позвоночником ощущал гладкий каменный холод. Скрестив на груди руки, он уже неотрывно и ревниво следил за тем как его миленькая партнерша танцует с другим кавалером. Все в ней было обворожительно: поворот золотистой головки, нежный с застенчивой быстрой усмешечкой голос, невнимательный чуть исподлобья взгляд… Разница между нею и другими девочками заключалась в том, что Аликс со временем не разочаровывала, не надоедала – напротив, пленяла еще больше…

Наверно на том памятном детском балу он и влюбился в нее – окончательно и навсегда. Ники горел желанием постоянно быть рядом с маленькой принцессой-красавицей. Он любил танцевать с ней, любил глядеть на ее ровный пробор. Любил подавать ей руку – и потом во время танца ощущать в своей ладони тонкие влажноватые пальчики. Ему нравилось сидеть подле нее за столом, болтая о чем придется. Нравилось вместе с ней гулять по парку и хохотать. Ему хотелось без конца слушать этот нежный тонкий голосок, так уверенно, обстоятельно и обаятельно выговаривающий английские – реже немецкие и еще реже французские – фразы… и как же прелестно звучали они, слетая с ее розовых детских губ.

Он радовался ее нечастому нежному смеху и постоянно старался рассмешить Аликс.

Как-то вместе они поехали в Петергоф – и там сверкающим камешком ее колечка, такого крошечного, точно снято было оно с пальца Дюймовочки, смеясь, голова к голове, долго и старательно вырезали, процарапывали на оконном стекле свои имена. Ники неотрывно смотрел на ее прозрачные до огненной алости просвеченные солнечным лучом пальчики, чувствовал шоколадно-ванильное дуновение ее близости, и у него сладко кружилась голова. («О мое милое, чудное, заманчивое пирожное!»)

Николаю Александровичу и теперь еще слышался алмазный скрежет пыльного стекла и виделись узкие с лаковыми бантами туфельки (тоже пыльные после гуляния по сухим красноватым дорожкам нижнего Петергофского парка). И как трогательно, как по-детски мило – носочками внутрь – она ставила ножки, идя с ним рядом!..

– «Вот бы заполучить, залучить к себе на недельку-другую (а лучше бы навсегда!) это маленькое чудо… Чтобы ходила по нашим залам, многократно отражаясь в высоких зеркалах, – а я бы любовался ею. Чтобы говорила только со мной, смеялась только со мной… больше ничего и не нужно для счастья!»

Имена их так остались навсегда рядом на том запыленном солнечном стекле:

Alix

Niki

В его памяти она все встряхивала русыми в крупных кольцах волосами и ладонью отводила со лба позолоченную солнцем челку. Эти ее милые жесты —любующимся жадным взглядом он следил за взмахом тонкой ручки, с умилением отмечая, что ладонь у нее такая же узкая, как у Пречистой… и так же утончались и загибались к концам нежные пальчики.

Потом, когда Аликс с отцом уехали (она все махала ему, оборачиваясь), Ники долго не мог забыть ее странно настороженного и одновременно доверчивого взгляда. Бывая в Петергофе, он первым делом бежал взглянуть на ту детскую надпись. Стекло на удивление уцелело – и соединенные их имена, вырезанные так давно, что, казалось происходило это в какой-то другой, прошлой жизни, по-прежнему приятно волновали Николая Александровича. Он всегда улыбался, глядя на то окно и воображая неровные детские буковки, нацарапанные ее маленькой рукой. Милый автограф, оставленный для него милой Аликс. Эта надпись словно связала их двоих, будучи подтверждением действительного существования Аликс в нынешнем, ином, взрослом мире. Короткое, словно из детской сказки имя звучало так волшебно, так многообещающе… Впрочем, все, что касалось Аликс, было наполнено волнующей радостной тайной.

Из хорошенькой куколки с золотистыми локонами, удерживаемыми ободком атласной голубой ленты она превратилась в стройную вполне взрослую девушку. И по-прежнему очаровательна… Сразу же после ее отъезда он вклеил карточку на первую страницу дневника и теперь ежевечерне встречался с тревожным, слегка укоризненным странно отрешенным взглядом. Шоколадного цвета фоточка: неожиданно повзрослевшие, но все так же настороженные глаза; все те же маленькие ножки в узких лаковых туфельках. Белокурые вьющиеся волосы причесаны как бы на греческий манер – приподняты и сколоты на затылке. Выбившиеся из прически завитки лишний раз подчеркивают сладостную линию шеи. Как она мила! Милая Аликс! Каждый вечер он любовался ею, воображая рядом с собой, мысленно вызывая в Петербург из ее далекого нежного и непонятного мира, казавшегося ему таким особенным и важным (гораздо интереснее и важнее чем его собственный). Ему представлялось, что она ведет какую-то свою блестящую и возвышенную жизнь, абсолютно непохожую на ту грубоватую простую действительность в какой существовал теперь он сам. И почему-то чаще всего он представлял ее на садовой скамье – вот она склонилась над книгой, машинально смахивает нежными пальчиками букашку с нагретой солнцем страницы…

Может быть потому что Николай Александрович давно не видался с Аликс, она не оживала, не напоминала о себе ощущениями, звуками, красками, предпочитая оставаться идеальной и бесплотной фотографической моделью.

И по-прежнему она была самым притягательным на свете женским существом.

– «Не просто мила! – Un bijou! Красавица, ослепительная красавица!» Повзрослев, стала еще красивее… 14

С рассеянной нежностью он гладил фотографическое изображение. – Милая, милая Аликс!»

…Тогда, во второй ее приезд в Петербург, он совсем потерял голову —настолько, что вскоре после отъезда принцессы попробовал было завести с отцом осторожный разговор о давнишней своей мечте жениться на Аликс Гессенской.

Государь внимательно выслушал, внимательно взглянул – и тут же свел начатый разговор к шутке, заметив, между прочим, что опасается гнева королевы Виктории (бабушки Гранни, как называли ее родственники).