Обязательно должна быть надежда. Следователь Токарев. История вторая

– Шутите? Эх, молодой человек, вы даже себе представить не можете, сколько сил и здоровья я вложил в эти квадратные метры. Как мы счастливы были, когда мне их дали. Что вы! Всю планету тогда круглосуточно заливало желтое, невыносимо ослепительное солнце. Кругом озоновая зеленая свежесть и поливальные машины, направив радужные струи свои к небу, одна за другой бесконечной вереницей уходящие прямо в коммунизм. В центре, два туалета, балкон, отдельный кабинет, еще столовая и две спальни. Мне же, как орденоносцу и доктору наук, положена была дополнительная площадь, чтобы я оборонную науку продвигал.

– У вас тоже орден? – отметил Эдик очередное совпадение.

– Орден. И медали еще. А почему «тоже»? У кого еще?

– Ну, там, есть человек. Неважно. Рассказывайте дальше.

– Вот мы с женой и сыном и получили эти шикарные апартаменты. Такие времена были, страна заботилась о своем научном потенциале, обеспечивала всем необходимым тех, кто, как говорится, ковал ядерный щит родины, кто здоровья не жалел и самой жизни. Ни своей, ни чужой.

Глаза бывшего полковника засверкали тусклыми стариковскими слезами.

– А жизнь прошла, – он замолчал на несколько секунд, мгновенно погрузившись в прошлое. – Хотите коньку по пятьдесят? Эх, чего уж там! – он достал из буфета старорежимный графин, наполовину заполненный коричневой жидкостью, и миниатюрные серебряные рюмочки с гравировкой «ВА». – Владилен и Анна. Свадебные, командирские. Знаете сколько им лет? Странное ощущение – жизнь прошла, но ты еще жив. Кто-то уверен, что зажился я на этом свете и, вопреки законам природы, занимаю площадь, на которой меня уже давно не должно быть. Не досмотрели что-то в управлении Всевышнего по распределению площадей. Племя молодое, совсем незнакомое и даже чуждое, настойчиво начинает интересоваться моим скромным жильем. Ладно, разговор не об этом. Будьте здоровы! – он зажмурился и выпил.

– У вас же давление!

– У всех давление, лишь бы не атмосферное. Я припоминаю, вы говорили как-то о договоре, по которому я могу передать свою квартиру в обмен на определенную сумму и ежемесячное пособие. Было?

– Наверное. Я не помню, – замаскировался Эдик. – Вообще, это обычная сейчас практика. Называется – договор ренты.

– Вот-вот, рента. Точно! Вы тогда сказали, что у вас есть хорошие, надежные и порядочные молодые знакомые, которые как раз ищут что-то в этом роде. Говорили? Почему не пьете?

– Пью я, пью. Говорил. Они по-прежнему ищут. Это непросто – хозяин квартиры тоже должен быть надежным. В этом деле есть много юридических возможностей для мошенничества, если продавец нечестный. Не буду засорять вам мозг. Самое главное – абсолютная порядочность с обеих сторон, тогда все легко и просто.

– Это замечательно! Именно должно быть легко и просто. А как быстро все можно сделать?

– По-моему, недолго. Но раз у вас есть сын… Признаться, я…

– Мой сын погиб. Давно уже. Разбился на машине. Я одинок и наследников не имею. Давайте приводите своих хороших знакомых, я готов их выслушать, – он налил вторую рюмочку. – Закусить-то и нечем. Эдуард, вот рецепты, список лекарств и продуктов. Вот деньги. Всё как обычно, сдача ваша. Тут тысяча примерно останется. Хватит? Сходите в магазин и продолжим.

Когда через полчаса Эдик вернулся в квартиру, стол на кухне оказался заваленным какими-то папками и бумагами. Владилен Феликсович, по-видимому, успел еще пару раз приложиться к графину. Он смотрел на молодого человека мутными глазами. Свекольников открыл и поставил перед клиентом банку огурцов. Тот сразу просветлел и заулыбался.

– Знаешь что это? – изрек он и помахал в воздухе цветастой бумажкой. – Не знаешь.

– И что это? – раздраженно спросил Эдик, не переставая выкладывать из пакетов покупки. – Декрет о мире?

– Опять шутите, – старик хитро прищурился. – Это завещание на квартиру на твое имя!

Эдик перестал выкладывать и замер. Теплая волна окатила его изнутри. От внезапного восторга желудок сжался, дыхание остановилось. Неужели сбылась вековечная мечта социального работника?

– Черновик, – продолжал дед, довольный произведенным эффектом. – В моей жизни всегда было много людей – коллеги, друзья, родственники, но так случилось, что многие умерли, а кто жив, так забыли обо мне, и больше никого нет. Никого, кроме тебя, Эдик. Недавно, недели три назад, я решил тебе квартиру оставить, даже начал составлять завещание. Пишу и думаю: «Замечательный же молодой человек, умный, красивый, порядочный, так заботится обо мне, старается. Мне-то уже недолго осталось. Вот умру я, а ему еще жить. Сделает ремонт, женится, заведет детишек. Будет кому за мою душонку свечу поставить. Глядишь, появится шанс в рай попасть», – он подмигнул Эдику и пригубил коньяк. – Вообще-то я атеист.

Молодой человек, не дыша и не меняя остановившейся позы, кивал вывернутой на сто восемьдесят градусов головой каждому утверждению своего подопечного. Лицо его пошло алыми пятнами. Старик продолжал:

– Наша работа и служба – сплошь интриги и сплетни, подковерная борьба и движение вверх по головам. Всю свою жизнь я мечтал относиться к кому-то искренне и чисто. Чтобы можно было не подозревать подлости или двуличия. Так хочется открыть душу, просто верить и доверяться, истосковалась душа по свету и бескорыстию. Понимаете меня, юноша?

– Отлично понимаю вас, дорогой Владилен Феликсович, замечательно понимаю! Я, знаете ли, и сам нередко думаю о душе в разрезе именно бескорыстия и…

– Ну вот. Размышляю себе таким манером и понимаю, что если подпишу завещание, то не смогу уже не подозревать вас. Обязательно же заползут сомнения. Так? Начну про отравленную пищу думать, ядовитые лекарства или просто про ледоруб в голове, как у Льва Давидовича. Царствие ему небесное! Потеряю аппетит и сон, установлю дополнительные замки. И не станет у меня единственного, преданного друга на склоне дней. Вы же разрешите мне называть вас другом? Человек так устроен – только начнет подозревать, сразу весь мир перевернется. Привидится такое, чего и выдумать нельзя. А наше поколение знало доносы друзей, репрессии и сталинские лагеря. Про Павлика Морозова читали? У нас нервы расшатаны. Понимаете? Ничего вы не понимаете! Одним словом, передумал я завещание составлять. Согласитесь, настоящий друг дороже любой квартиры! Не будет никакого завещания. Ради вас же и передумал. Помните? «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Хоть я и атеист. Если вы умный человек, а у меня нет ни малейших сомнений, то вы мне еще и спасибо должны за это сказать.

Как пораженный молнией, Эдик продолжал стоять с открытым ртом. Алые пятна на лице остановились и стали угасать. За те несколько секунд, что старик произносил свой монолог, он успел в общих чертах наметить, как распорядится миллионами, как объяснит друзьям, что сделки не будет, и где он проведет отпуск после ухода Бабина в лучший из миров. Вместо «спасибо» Свекольников подошел к столу и опрокинул в себя рюмку. Сразу налил другую и отправил вслед.

– Так приведите, приведите его ко мне! – с выражением прокричал Бабин фрагмент монолога Хлопуши и простер к Эдику обе руки. – Я хочу видеть этого человека!

– Кого? – отпрянул тот.

– Покупателя, конечно. Того или ту, неважно, о ком вы говорили недели две назад. Приведите же, пока не поздно. Ко мне вчера вечером приходили бандиты, предлагали. Я их боюсь. Так приведете?

– Приведу, конечно, – Свекольников приходил в себя. – Вернее, они сами навестят вас и скажут, что от меня. Моего интереса тут никакого нет, кроме человеческого желания помочь. – «Чтоб тебя разорвало, старый вурдалак», – подумал он. – Так что вы уж сами давайте. Одно могу сказать: я готов за них поручиться. И знаете еще что? Никому не открывайте дверь, что бы кто ни говорил, даже если милиция. Только если скажут, что от меня. Фамилию мою помните?

– Свекольников. Достаточно смешная фамилия, хотя…

– Вот и отлично. На следующей неделе покупательница придет, так вы позвоните мне, чтобы убедиться.

– Женщина? Как же это замечательно! – подскочил старик и потер руки. – Великолепно и чудесно. Вы собираетесь уже?

– Да, пора мне. Вы у нас не один, хоть и неповторимый. Еще есть бабушка и семья инвалидов. Всем обязательно требуется моя помощь. Долг, знаете ли. Призвание!

– Как жаль. Я нарочно подоставал альбомы, хотел вам показать кое-что из моей молодости и зрелости. Убежден, вам будет интересно. Хоть пять минут! Тут вся моя жизнь. И прошлая, и будущая, поскольку в будущем у меня только воспоминания о прошлом. Кто знает, сколько я проживу? Все эти бесценные фотографии и статьи я с удовольствием завещаю вам. Владейте! Уверяю вас, это гораздо ценнее, чем квартира, это бесценно – история нашего города, нашего института, история людей. То, что не купишь и не продашь. Вы же меня понимаете?

– Понимаю, конечно. Не купишь и тем более не продашь. Историю нам в институте преподавали…

– Ладно, вам некогда, тогда возьмите хоть эти две папки, тут старые газеты, – не дослушал Бабин. – Центральные и местные. Очень старые. Посмотрите. Самая первая сверху, та, где статья о моем открытии, за которое я и квартиру, кстати, получил. Прочтите обязательно, вам будет интересно.

– Какие еще газеты?

– «Правда», «Известия», «Институтский вестник», заводская малотиражка «Мирный атом». Вы торопитесь?

Он уже совсем опаздывал. Стрелки часов давно перевалили за полдень, а впереди оставались еще два адреса. Благо они располагались неподалеку. Эдуард торопился, он не хотел опаздывать на день рождения и становиться центром нетрезвого внимания. Не хотел услышать веселые реплики: «Штрафную! Тарелку ему и прибор! Маша, поухаживай за кавалером!»

6

Народ задерживался. Из знакомых в ресторане была только Маша, которую на такси отправили раньше всех с напитками. Она ходила вокруг стола, накрытого в углу помещения и отгороженного ширмой, сосредоточенно поправляла приборы и передвигала тарелки. В центре стола возвышалась ваза с теми самыми розами.

– Ой, привет! – она растерянно поставила колбасу на стол и присела, положив по-женски руки вдоль колен и подняв к нему лицо. – Ты уже пришел? А никого еще нет. Сказали, что выходят, а сами не пришли.

– Придут, – Эдик тепло посмотрел девушке в глаза. – Вот я и прибыл на подмогу. Командуй.

– Нечего командовать, все уже накрыто. Ты что пить будешь? Вино или водку?

– Вино. Я водку не пью. Красное. Давай я пока, что ли, бутылки пооткрываю.

– Угу, – кивнула она.

Эдик взялся за открывалку, а Маша наблюдала за его работой. Играла негромкая приятная музыка, бесшумные официанты в остальном зале тихо обслуживали немногочисленную интеллигентную публику.

– Спасибо тебе за букет. Кстати, очень красивый, – она перевела глаза на вазу и хитро спросила. – Чего это ты решил мне цветы подарить?

– Захотелось сделать тебе приятное. Рад, что удалось, – чуть смутился он и выдавил из себя. – Я подумал, что красивой девушке обязательно должны подойти красивые цветы. Ты же любишь цветы? – Бабинский коньяк придавал смелости.

– Конечно, – она слегка зарделась, комплимент достиг цели. Более того, она почувствовала, что, наверное, хотела бы проводить больше времени с мужчиной, который называет ее красивой. Красивой же можно называть по-разному, да и непонятно, о чем он говорил: о лице, о фигуре или обо всем сразу. Оставалось, опять же, невыясненным, чем именно красиво то, что он назвал красивым. – Очень! Именно такие темно-бордовые розы я обожаю. Знаешь, я, когда их увидела с утра…

– Конечно, он уже тут давно! – низким, прокуренным голосом Ирина Анатольевна ревела так, словно собиралась перекричать направленную на нее турбину реактивного самолета. – Я же говорила! Ну, Эдик, ну, молодец! Шустрый!

Коллектив отдела, как небольшой ураган, вкатился в ресторан. Почему-то все расселись примерно в том порядке, как они сидят на работе. Эдуард оказался почти напротив Маши, и они весь вечер поглядывали друг на друга так, словно их объединяла какая-то маленькая общая тайна.

                                               * * *

К ночи ветер почти прекратился, да и снег стал реже. Компания вывалила на улицу, и дамы, не сговариваясь, как горох, раскатились в разные стороны. Эдуард с большим пакетом и Маша с охапкой цветов стояли под дверями ресторана и смотрели друг на друга, не имея сил расстаться. Свет ярко моргающей люминесцентной вывески импульсами окрашивал молодых людей в нереальные цвета.

– Спасибо, Машенька, – еще более осмелевший от вина, Свекольников впервые позволил себе так обратиться к девушке. – Разреши мне тебя проводить. Тем более эти букеты… Я бы очень хотел.

– Не получится, я живу за городом в Покровском, и автобус с автовокзала уходит, – она сунула ему в живот цветы и обнажила тонкое запястье с малюсенькими золотыми часами. – Ого! Через час двадцать. Нескоро. Если провожать от остановки до дома, то обратно тебе не на чем будет добираться, это последний автобус сегодня.

– Единственное препятствие?

– А что еще?

– Я возьму такси.

– Зачем?

– Отвезу тебя домой. Можно?

– Ну, я не знаю, если тебе делать больше нечего, то отвези.

Цветы разместились на переднем сиденье, поверх дурацких бабинских папок с газетами, а молодые люди устроились сзади. Они уселись совсем близко друг к другу. Через одежду Эдуард ощущал прожигающее тепло от прикосновения Машиного бедра, и ему казалось это неудобным. Словно он домогается ее, воспользовавшись теснотой салона стареньких «Жигулей». Он даже вспотел от внутренней борьбы: отсесть или остаться. И отсесть, и остаться казалось невежливым. Хотелось остаться. Маша тем временем, видимо, совсем ничего не замечала. Более того, подсказывая водителю путь, она время от времени наклонялась вперед и опиралась правой рукой на его левое колено, касаясь волосами его уха. Она это делала совершенно естественно, словно он часть конструкции автомобиля. Эдик ликовал, он вдыхал аромат ее духов и мечтал, чтобы чудесная поездка не кончилась никогда. На крутом повороте, когда она в очередной раз коснулась его колена, он, перестав дышать, накрыл ее пальцы своей рукой. Сжавшись от понимания собственной безумной дерзости, он ожидал жесткой отповеди. Мурашки бежали по его спине, и время остановилось. Он ушел в себя, предчувствуя громы, молнии и разрушения, как на картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи». От волнения его ладонь намокла, но девушка не высвобождала свою руку. Минут через десять пути он даже начал надеяться, что она легонько пожмет его колено, подавая сигнал: мол, парень не тушуйся, мне нравится. Но ничего такого не произошло.

Автомобиль остановился.

Раньше он тут никогда не был. В его представлении село Покровское – страшная продавленная грунтовая дорога, черные перекошенные, крытые соломой дома без света, нетрезвые сомнительные личности, источающие опасность. На самом деле он увидел почищенные асфальтовые дороги, хорошие дома высотой от одного до трех этажей. Он попросил водителя подождать десять минут, подал Маше руку, и они вышли на воздух. После натопленного салона Эдику сразу стало холодно.

– Вот мой дом, – девушка указала на солидную каменную усадьбу с добротным кирпичным забором. – Приехали.

– Хорошо у вас тут, – похвалил Эдуард обстановку. – И дом хороший. Только темновато.

– Я пошла, – весело сказала Маша. – На чай не приглашаю, мой отец не любит гостей. Спасибо. До завтра.

– До завтра.

Он стоял на месте и не выпускал ее пальцы. Она приблизилась к нему и тихо по слогам произнесла:

– Я пошла. Спасибо.

Эдик ощутил на правой щеке ее влажный, горячий, быстрый поцелуй, накрывший краешек его губы. Она это сделала так стремительно, что он не заметил самый момент движения, почему-то вспомнив, как бросается на жертву змея. Рука автоматически потянулась стереть влажную, захолодевшую на морозном ветру печать, но он удержался, улыбнувшись своему порыву.

В машине он плюхнулся на папки, подаренные ему пенсионером Бабиным, и разозлился. «Мерзкий старик, – подумал Эдик. – Самое лучшее – выкинуть всю эту макулатуру. Ладно, потом. Не буду портить себе хорошее настроение».

Весь обратный путь он продолжал ощущать на себе отпечатки мимолетной близости с прекрасной, удивительной девушкой Машей.

                                               * * *

Около одиннадцати вечера Свекольников вернулся домой. Мама не спала, читала на кухне книгу за круглым столом. Она поцеловала сына, попутно установив, что он практически трезвый, более того – выглядит спокойным и даже довольным. От сердца отлегло.

– Что это у тебя? – спросила Анна Вениаминовна, указывая на две раритетные папки с бантиками тесемок. – Работу на дом взял?

– Это мне один поклонник подарил из числа моих подопечных. Сначала хотел квартиру, но потом, трезво рассудив, решил, что старинным газетам я больше обрадуюсь. И – вот, – он шлепнул папками о полку прихожей. – Теперь это мое.

– Щедро! Какой-то ты обновленный, будто светишься. Что-то случилось? Кушать будешь?

– Чаю попью.

– Чай тебя ждет. Умывайся – и за стол.

Мама перелистывала пыльные газеты и журналы, бегло рассматривая заголовки и фотографии. Сын прихлебывал пустой чай и пытался представить, что произошло бы, если бы он по пути отважился взять Машину ладонь не одной, а сразу двумя руками. А если бы поцеловал ее в ушко? Он зажмурился, ощутив, как маленькая, сладкая бомбочка взорвалась у него где-то в низу живота.

– Ой! Смотри, сынок, твой дедушка, – мать через стол показала Эдику разворот журнала, напечатанного на желтой газетной бумаге. – Вот он, второй слева. В белом халате. Что это у нас? «Институтский вестник»! Интересно.

На правой стороне разворота под крупным, набранным квадратными наклонными буквами заголовком «„Уверен, новый стенд станет прорывом в отрасли!“ Подарок атомщиков XXV съезду КПСС» Эдик действительно увидел нечеткое фото, на котором плечом к плечу стояли четверо мужчин в белых халатах. Мама повернула журнал к себе и углубилась в чтение.

– Откуда у тебя эти бумаги? – резко спросила она, через минуту оторвавшись от журнала. – Как его фамилия?

Свет от низко висящей лампы, охваченной тканевым абажуром с золотистой бахромой, контрастно вырезал жестко сжатые губы матери.

– А что? Что случилось-то, мам?

Анна Вениаминовна замолчала, откинулась на спинку стула, выйдя из светового пятна, и закрыла глаза.

– Тут про стенд, эта его работа… Мой отец, твой дедушка, сделал какое-то изобретение, которое стало основой этого проклятого стенда. Судя по номеру и году издания журнала, на фото изображен и этот негодяй. Из-за него дедушка и умер. А было тогда ему всего сорок один год. Сорок один! Совсем молодой, – женщина заплакала и выскочила из-за стола.

– Кто негодяй, мама, о ком ты говоришь? – прокричал ей вслед сын.

7

– Некто Бабин В. Ф., руководитель их группы в институте, украл изобретение твоего деда, – продолжила она через несколько минут, отдуваясь и вытирая глаза. – Переписал все на себя, включил в заявку директора института, и отправили они документы на государственную премию. Твой дедушка ничего не знал, пока не объявили о присуждении премии. Они в академию сами ездили, без него, публиковали что-то, выступали на конференциях, ничего ему не говорили. Полная тайна. Мне тогда было уже четырнадцать лет, и я все прекрасно помню. Однажды я подслушала, как отец моей маме рассказывал что-то и упоминал фамилию Бабин. Ругался, даже желал ему смерти. Он потом ездил сам в Москву, пытался отстоять свое авторство, но куда там. Директор института – членкор, генерал. Бабин – доктор наук. Все бесполезно. Так как, говоришь, фамилия того, кто тебе папочки-то подарил?

– Васильев, – соврал Эдуард.

– Нет, – поразмыслив, ответила мать. – Не помню такой фамилии. Этот В. Ф. за изобретение квартиру, кажется, получил и медаль какую-то, а Вениамин Николаевич, твой дед, умер от сердечного приступа, как раз за несколько дней до съезда партии, 15 февраля. Сердце не выдержало, – она снова заплакала, но уже не выходила.

– Ты мне об этом не рассказывала.

– Не рассказывала, – еле слышно ответила она.

Они замолчали. Каждый ушел в свои мысли.

– Какая ужасная несправедливость! – в искреннем отчаянии воскликнул сын. – Талантливый человек, ученый, изобретатель, сделал открытие, за которое ему было положено вознаграждение, а воспользовался плодами его работы совершенно другой человек. Деда давно нет на свете, а этот живет в огромной квартире и пользуется всем. Это же чудовищно! Невозможно! Ты утром уговаривала меня всех любить. Так что ж, и его любить? Да таких давить надо!

– Не надо, Бог его, скорее всего, уже наказал, – испугалась мать, рассмотрев во взгляде сына нехороший блеск. – Думаю, его давно нет среди живых. Должна же быть всеобщая справедливость?

– Неизвестно еще, – сварливо возразил Эдик. – Большой вопрос! А если и наказал, то было ли наказание соразмерно греху? Он, по сути, убил талантливого человека. Плюс бабушка прожила всего шестьдесят лет.

– Пятьдесят девять.

– Тем более! Я знаю, ее здорово подкосила смерть деда. На совести этого человека минимум две смерти. И это только то, что мы знаем наверняка. Две за одну, где же тут всеобщая справедливость?

Его глаза горели. Он в несколько глотков осушил свою чашку чая и заходил по комнате из угла в угол. Наконец остановился, скрестил на груди руки и сам ответил на свой вопрос:

– А нет никакой такой абстрактной справедливости и не было никогда. Справедливость – это всегда дело рук человека. Где-то это закон в исполнении государства, а там, где государство не дорабатывает, человек должен сам действовать в соответствии с обстоятельствами.

– Что ты такое говоришь? – Анна Вениаминовна перестала плакать и с испугом смотрела на сына, готового сорваться в свои странные рассуждения. – Вечно у тебя какие-то теории.

– Это не теории, мам, это правда жизни. Я очень давно об этом думаю. Вот смотри. В среднем люди рождаются одинаковыми. Отбросим расовые различия и единичные случаи врожденных отклонений. В среднем все одинаковые. А раз так, то Богом, очевидно, им предуготована счастливая судьба. Детки рождаются для счастья, надеюсь, не будешь спорить.

– Конечно для счастья, – мама затосковала, догадываясь, что сейчас получит продолжение утреннего разговора.

– Рождается такая кроха, – войдя в раж и распаляясь, развивал свою мысль Эдуард. – Розовая, беззащитная и открытая всему лучшему в мире, но не знает, что родилась она, может быть, не совсем в той семье, где возможно стать счастливым. Кто-то родился в семье миллионеров, ученых или артистов, а он в семье алкоголиков, наркоманов, да еще, если повезет, со СПИДом. Человек еще пяти минут прожить не успел, а уже наказан. Вопрос – за что? Ни одна религия этого вразумительно объяснить не может. Ни один писатель не дает ответов! Совершенно ясно, что не будет у него тех возможностей, что у других деток. Где же тут справедливость? За что он обделен? Он же ничего плохого сделать не успел, а его заранее наказали, впрок, чтоб неповадно было рождаться в следующий раз где попало. За что же? За грехи и бездарность родителей? Такое объяснение ничего не объясняет. Он родился отдельным человеком, и никакие пакости предков его не касаются. Теперь для того, чтобы чего-то добиться, он вынужден прикладывать в тысячу раз больше усилий, чем другой такой же малыш. И даже если у него хватит сил, таланта и удача будет на его стороне, он все равно не сможет добиться того же, что сын, допустим, генерала. Теоретически шанс есть, но практически – ноль. Я уж не говорю, когда ребеночек рождается не только не в той семье, так еще не в той стране и не в то время. Он, божье создание, чистый и безгрешный, вступает в наш мир полным надежд, любви, а его, оказывается, заранее предусмотрели к страданиям, к зависти и горю. Он должен всю жизнь копаться в грязи, кормить вшей и мечтать о смерти. Ты можешь сказать, что свое спасение он найдет в молитве. Не тут-то было! Подрастая в бесконечной нужде и унижении, он обязательно станет воровать. Чтобы элементарно прокормиться и добыть одежду. На работу его не возьмут, потому что необходимо получать образование, а платить за институт или колледж некому. Одно преступление последует за другим, и вряд ли у него найдется время и желание для раскаяния, а без раскаяния его молитвы Господь не примет. Получается, нет ему спасения в религии, и вообще выхода нет. Но, предположим, наш малыш не совершает преступлений и вообще не намерен красть и так далее. Тогда его удел – нищенское существование. Как же достичь твоей всеобщей справедливости? В чем она?

– Я не знаю, но чувствую, ты ведешь к чему-то ужасному, – мать закрыла ладонями глаза. – Я устала, у меня голова раскалывается. Давай завтра договорим или потом.

– Да нет ничего ужасного, мам. Напрасно ты. Все дело в простом перераспределении. Тот, кого судьба обделила при рождении, вправе отобрать недостающее у того, кто владеет им незаконно. Именно незаконно, не по праву наследования, а по причине воровства или предательства. Как этот самый Бабин В. Ф. Вот и всё. Тогда и наступит всеобщая справедливость. Правительство отбирает деньги у коррупционера и передает их в детский дом, перечисляет всякие субсидии малоимущим, почетным донорам разным.