Межвековье

– Я внимательно слушаю вас.

Первым начал говорить Косыгин, об эрудированности и интеллекте которого ходили легенды, и перед его личностью Андропов всегда испытывал некий трепет. – Юрий Владимирович, – сказал он. – Я думаю, вы знаете, что наши торговые отношения с Западом носят несколько иной характер, нежели со странами Варшавского договора. И если с дружественными нам странами мы можем вести прямые переговоры с поставщиками или покупателями продукции, то те же отношения с западными компаниями во многом зависят от наших с ними международных отношений.

– Разумеется, знаем, – ответил Андропов. – Могу прибавить, что мы даже контролируем эти отношения, поскольку в эти торговые сделки вкладываются миллионы народных денег.

Косыгин согласно кивнул головой и продолжил: – Да, конечно. В ЦК не секрет, что ни одна такая сделка не совершается без утверждения вашего комитета. Юрий Владимирович, а что вы знаете о поставках оборудования на новый завод в Сибири из Республики N?

– Ну, наверное, то, что и вы, Алексей Николаевич. Велись успешные переговоры по этим поставкам, но в связи с резким ухудшением отношений с Республикой N они практически, сошли, на нет, и поэтому теперь находятся пределах отношений министерств иностранных дел, вернее, наших дипломатических торговых представительств.

– Совершенно верно, – согласился Косыгин. – Мы вынуждены были передать это дело под контроль наших дипломатов, но там товарищи неожиданно наткнулись на неожиданное препятствие и виной всему, как они заявляют, являются ваши сотрудники Юрий Владимирович.

– Вот как! – удивился Андропов. – Хотелось узнать подробности.

– А подробности у Андрея Андреевича, – сказал Косыгин и, повернувшись к Громыко, предложил: – Прошу вас.

И здесь Андропов увидел, как, пожалуй, самый известный в мире дипломат, вдруг смутился, нервно повел плечами и, разведя руками, проговорил:

– Ну, знаете, я даже не знаю, как это рассказать. В моей, а может и в мировой практике, а таком явлении я слышу впервые. Ко мне обратились наши сотрудники, которые заявили, что в деле об этой торговой сделке появились неожиданные препятствия. Посольство Республики N практически блокирует, игнорирует, а также всячески препятствует нашим переговорам с фирмой, с которой нам поручено заключить договор о покупке оборудования для нашего нового завода.

– Интересно, почему? – заинтересовано спросил Андропов. – Я впервые слышу об этом. Но насколько я знаю, правительство N, какими бы не были сложными наши отношения, никогда не вмешивается в дела частного капитала. Оно лишь может рекомендовать те или иные действия, но не более, это мировая практика. Может быть, все дело в конкурентах?

– Если бы, – печально покачал головой Громыко. – Но дело оказалось до нельзя банальным и потому, что удивительно, совершенно неразрешимым. Наши сотрудники произвели расследование, и коллеги из посольства N без всяких дипломатических искушений прямо заявили нам об истинных причинах своего поведения.

– И каковы же эти причины? – спросил Андропов. Здесь глава МИДа вновь пожал плечами, вздохнул и сказал:

– Это невероятно, но дело видите ли оказывается в том, что люди из вашего комитета прервали личные отношения атташе посольства К. и некой гражданки Маши Неверовой, жительницы Москвы. И теперь, в знак солидарности к своему коллеге, сотрудники посольства бойкотируют все наши действия!

Наступила неловкая и затяжная пауза. Столь затяжная, что Леонид Ильич вдруг оторвал свой взгляд от телевизора и задал свой вопрос, который изумил всех присутствующих, которым казалось, что Брежнев совершенно не слушал диалог трех членов правительства.

– А кто, кто эта Неверова Маша? – спросил он. – Она что, актриса или певица? Я что – то не слышал такую фамилию.

Косыгин и Громыко вопросительно посмотрели на Андропова. И понимая, что они представления не имеют, кто же такая Маша Неверова, он повернулся в сторону Брежнева и пояснил:

– Леонид Ильич, Неверова Маша – это бывшая медсестра московской городской больницы №63. В настоящее время проживает у своей бабушки в Перми.

– У бабушки? – переспросил Брежнев.

– У бабушки, – подтвердил Андропов.

Брежнев согласно махнул рукой и снова повернулся к телевизору. Андропов развернулся к своим собеседникам и по выражению их лиц понял, что простыми объяснениями о пребывании медсестры Маши «у бабушки» ему не обойтись.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Да, нам стало известно о связи этого атташе К. с некой Машей Неверовой. Не скрою, мы проявили свой, некоторый интерес, к этой ситуации. Но, как выяснилось, интеллект Неверовой столь низок, что она даже не понимает разницу между дипломатами капиталистических стран и странами Восточной Европы. И, в конце концов, она вела не совсем достойный образ жизни, и поэтому было принято решение выслать ее за пределы Москвы.

– За пределы Москвы! – воскликнул вдруг Громыко. – Вы высылаете ее за пределы Москвы, а мне звонит коллега из Республики N и утверждает, что это ваше решение пример антидемократического государства! И даже намекает мне, что доведет этот факт до главы государства, визит которого мы с таким трудом организовали в сентябре месяце!

– Юрий Владимирович, – как бы продолжил его монолог Косыгин. – Речь идет о сроках ввода нового завода, имеющего важнейшее значение для народного хозяйства, а ваши сотрудники так неумно срывают нам эти поставки.

И тут, всегда невозмутимый, каким его знали члены правительства, Андропов вдруг вспылил:

– Что же вы предлагаете, чтобы о нас говорили, будто бы мы подкладываем под западных дипломатов проституток!?

Последнее слово прозвучало так четко, что его собеседники невольно переглянулись, а Брежнев и вовсе как – то испуганно обернулся к беседующим за его столом и обратился к Андропову:

– Юрий Владимирович, – сказал он. – Вы что же хотите сказать, что в нашей стране есть проституция?!

– Извините, Леонид Ильич, – ответил Андропов. – Это я так, образно.

– Ничего себе, у нас так образно выражается председатель госбезопасности! – заметил Брежнев и снова с сожалением взглянул на телевизор, где как раз Михаил Суслов прикреплял к его груди орден. – Вот, посмотрите, за что меня награждают? А за то, товарищи мои, что я всегда делал то, что нужно партии и народу. А вы тут разборки устраиваете, понимаете ли, вместо того, чтобы делом заниматься! Что нам сейчас важней, что о нас скажет Запад или новый завод? То – то! Юрий Владимирович, я понимаю, нас и так грязью обливают, ну и шут с ними, с капиталистами этими. Нам завод нужен! Он у меня в отчете о нашем пятилетнем плане! Так вот, верните – ка вы эту Машку в Москву к послишке этому, и пусть он сам решает, ровня она ему или нет. Все! Считайте, что это партийная от нас к вам просьба, а если хотите и поручение. И если вопросов нет, давайте расходиться, а то мне еще интервью давать тут одной «ихней» газетенки, тоже вот, говорят надо, для этого, как его? Да, имиджа страны, понимаешь ли!

3.

Прошло два года. В Кремле шел праздничный прием советской общественности и иностранных представительств в честь награждения Леонида Ильича высокой международной премией.

Все было как обычно: скромная торжественная часть, великолепный концерт и прекрасное застолье, от которого не только у лучших представителей советского народа рябило в глазах, но и у иностранных гостей, которые были готовы бойкотировать что угодно, но только не такие застолья.

В одном из углов зала, в сторонке, скромно стояли, беседуя о чем – то, Громыко и Андропов, когда к ним неожиданно подошел Брежнев.

– Вот, – сказал он, показывая на воротничок с новой блестящей медалью лауреата. – Наградили, понимаешь ли.

– Поздравляем! Поздравляем! Мы очень рады за вас, Леонид Ильич! – отозвались Громыко и Андропов, приподнимая свои бокалы.

– Спасибо! И вам спасибо, товарищи, что доверяете мне! – отозвался растроганный Брежнев. Он же уже развернулся, чтобы продолжить путь, к тем, кто еще лично его не поздравил, как вдруг обернулся и с интересом на лице спросил:

– Послушайте – ка! А что тот атташе, ну который в нашу девку был влюблен, он еще у нас в стране?

Громыко улыбнулся и ответил:

– Леонид Ильич, неужели вы помните эту историю?! Какая у вас хорошая память! Да, он до сих пор в нашей стране, правда он вовсе и не атташе теперь.

– А кто же? – спросил Брежнев.

– Да уж дорос наш с вами общий знакомый до полного звания посла своей страны и, кстати, проводит очень полезную для наших стран политику сотрудничества!

– Скажите – ка! – удивился Брежнев. – А девку – то эту, Машу, бросил, небось?

– А вот и нет, Леонид Ильич! – рассмеялся Громыко. – Девушка Маша, теперь вам не шаляй – валяй, а жена посла Республики N!

– Вот – те, на! Жена?! Не верю, покажите!

Тут в разговор вмешался Андропов.

– Леонид Ильич, пальцем показывать неудобно. Посмотрите за моей спиной, видите у картины с Георгием Победоносцем группу людей.

– Да, вижу! – оживленно сказал Брежнев.

– Среди них много женщин. Какая, по – вашему, самая красивая из них?

– Ну, вы даете, Юрий Владимирович! Хм – м… Впрочем, мне кажется вот та брюнетка в белом платье, с белой розой в руке.

– Браво! – восхитился Андропов. – У вас великолепный вкус Леонид Ильич! А ведь это и есть Маша, бывшая медсестра больницы №63 Неверова!

Но Леонид Ильич почему – то не разделил радости Андропова. Он еще раз взглянул через его плечо на Машу и мрачно сказал:

– Ну вот, да что это такое!? Если мы таких красивых женщин в обмен за лояльность разным там послам будем раздавать, кто нам красивых детей рожать будет?!

– Не за лояльность, Леонид Ильич, – поправил его Громыко. – Лояльность послов – это наш профиль. За завод!

– Все равно, – как – то безутешно сказал Брежнев. – Нехорошо это своим генофондом разбрасываться. А завод, а что завод? Мы его ведь в срок запустили. Да, в срок. Я и указание дал, чтобы всех достойных там за запуск наградили.

– Леонид Ильич, всех ли достойных? А вот нас с Андрей Андреевичем позабыли, ведь мы кажется тоже к этому событию причастны?! – пошутил Андропов.

Брежнев, погрозил пальцем, рассмеявшимся Громыко и Андропову и сказал:

– Вам бы, по – хорошему по строгачу в личное дело, что чуть такое важное дело не развалили. Если уж награждать кого, то вон ее! Да, была Маша, да стала не наша.

Он еще раз взглянул в сторону дипломатического корпуса Москвы, махнул рукой, и ушел в сторону лучших представителей советского народа.

P.S. Неверова М. А. в результате предательской деятельности генерала КГБ К – на была вынуждена срочно вернуться на Родину. Муж Неверовой г – н К. после тщательной проверки признан невиновным, но ушел в отставку. Его местонахождение в настоящее время неизвестно.

По некоторым сведениям в горбольнице №63 Неверова работала не медсестрой, а санитаркой.

Из серии «Судьбы человеческие»

Чусовой

– Ма! Мама! – малыш Игнат тянул одеяло с Ксении.

Та откликнулась не сразу, а, проснувшись испугано, глянула на Игната.

– Ты чего, сынок? Али случилось что? – спросила она.

– Не – а! – бойко ответил малыш, пробираясь к матери под одеяло. – Тама, у печки деда постится!

– О господи! А ты по чем знаешь? – спросила Ксения, укрывая малыша.

– Я пи – пи бегал, а там деда, испужался, – сказал малыш, прячась в тепло.

– Ну, ты глянь, ни свет, ни заря! – сказала Ксения и, поеживаясь от холода, встала и поплелась к печке.

Там она включила свет и увидела отца.

Ксения вздохнула, сунула босые ноги в валенки и, прихватив табурет, подошла к нему и села напротив.

У печки невозмутимо стоял ее отец, восьмидесяти с гаком лет старик Григорий, в тулупе опоясанным полотенцем, валенках, в шапке с опущенными ушами и метлой по правую руку.

– Ну что, чусовой, стоишь? – спросила Ксения отца.

Старик не ответил. Он молча взглянул на дочь, переминался с ноги на ногу и застыл в стойке.

– Ой, ты! – сказала Ксения, взглянув на ходики. – А время – то, только спать ложились! Как же ты, батя, до утра – то? Может, присядешь, а?

Она встала и подвинула табурет к отцу. Но тот, не глядя, обиженно шмыгнул носом и отодвинулся в сторону. Его взгляд застыл прямехонько в окно, откуда ему отвечали взглядом полумесяц с дюжиною звезд.

– Не сядешь, – печально сказала Ксения то ли себе, то ли старику и, махнув рукой, прошла к кухонному столу. Там наскоро добавила воду в самовар, щепочками разожгла его, выставив трубой в дымоход. Достала пару яиц, муки и взбила тесто для блинов…

2.

Вот такие дела были с дядей Гришей. А началось это прошлым летом.

Прибегает, как – то, Ксения до дому кур подкормить, да живность иную, глянь, а у печки отец стоит. Да странный он какой – то, в тулупе, в шапке и с метлой в руке.

Дед, он как года два с ума тронулся по легкому, да только старые люди и доктор районный предупредили Ксению, что они, те, что по легкому – то, могут из дома уйти, а потом ищи их, где попало.

– Ба! – сказала Ксения. – Да ты куда собрался, батя? Али в гости, аль еще куда?

А дядька Гриша приосанился и говорит так важно:

– На посту я, часовой! Вот тут я должен стоять!

– Эхма! Часовой! Ну, стой, стой, сторожи нас!

Да и побежала по хозяйству. Так час и прошел незаметно. Забегает Ксения в дом, чая отпить, глянь, а дед – то стоит!

– Ну, ты чего, батя? Уж цельный час прошел, хватит – то стоять! – говорит Ксения.

– А он не час, а уже четыре стоит, – отозвался старший сын Ваня, вылезая из – за стола, где делал уроки.

– Четыре!? А молчишь чего? – кинулась мать на сына.

– А я и не молчу, – говорит Иван. – Сколько уж говорил, мол, пойдем деда, чай попьем и отобедаем, а он ни в какую. «Не пойду», – говорит, – «Пока командир с поста не снимет».

– Ой, беда – то, какая! – сказала Ксения и побежала по соседям посоветоваться.

И вскоре привела она несколько баб, да и пару мужиков знакомых, с надеждой, может хоть они, старика уговорят.

Целый час уговаривали. И силком пытались. Да только дядька Гриша не сдавался, старый вояка, побывавший на Первой мировой и в Гражданскую, твердил, подайте, мол, командира, и все тут!

Один из мужиков и мальчонку своего домой посылал за пиджаком с медалями, и важно так прохаживаясь перед дедом, пытался дать ему команду. Да только дед его командиром не признал.

Тут Ксения в слезы, Ваньку послала с работы отпроситься. А народ, как прослышал, про ее беду, так всякий заходил. Кто советом поделиться, кто деда уговорить, а кто и просто поглазеть. А дед, стоит! В избе полно народу, все шумят, гадают чего делать, а другие уж и просто лясы точат.

Зашла тут бабка Марья, что с третьей улицы от Ксении, просто зашла, по делу, покалякать, значит. Прошла, и дивится, чего это народ тут делает. Ну, ей кто на что горазд по ходу объяснили.

– Да ну, – пробурчала бабка Марья, пробираясь сквозь людей и проходя у Григория сказала тому. – Ты чего Гришка? Кака такая чусовой? Чай войны – то нет. Ну – ка, скидай тулуп, айда чай пить.

И пошла себе мимо, к столу. А дед – то тулуп скинул, да за ней. На том и все закончилось. И народ разошелся, а бабка Марья за чаем посудачила с Ксенией.

Все бы хорошо, да на третий день снова дядька Гриша встал на свой пост.

И снова прибегали соседи и пытались быть командирами мужики. Ничто не помогло. Аж из сил выбились.

Вот тут – то вспомнил кто – то, что в прошлый раз дед вроде бы бабку Марью послушался. Послали за ней. И кто бы подумал, послушался дядя Гриша и в этот раз бабу Марью!

С тех пор, так и повелось, как встанет дед Гриша «чусовым», так и посылали за Марьей. За три улицы было слышно, как ругалась она, дескать, нет ей покоя от Гришки – то, а сама конечно в себе гордилась, что он только ее и слушает. Да Ксения за это дело доброе завсегда потчевала старую чем – нибудь вкусненьким.

Злые бабки про то судачили и говорили, что тут что – то неладно, а не было ли меж Гришкой да Марьей по молодости чего такого, что сейчас аукнулось в душе подвинутого старика. А Марья лишь посмеивалась над ними и хитро улыбалась…

3.

Как самовар был готов, да блины вкусным запахом заполнили дом, разбудила Ксения Ваню.

– Вставай сынок, надо до бабы Марьи, дед опять чусовым встал.

– Мама, а нельзя утром? – лениво потянулся Ваня. – А то бабка Марья шибко ругаться будет. Она и днем – то ругается.

– Нельзя сынок, – сказала Ксения. – До утра еще далеко. А как дед упадет от усталости и зашибется? А что баба Марья ругается, так для порядка, я уж ей блинов напекла.

Ваня согласно кивнул головой, соскочил с кровати и наскоро оделся.

– Ма! А где валенки? – крикнул он вскоре.

– Да уж где им быть то, у печки, – отозвалась Ксения.

– Да нет их тут! – сказал Ваня.

– Ах ты, тепа! – вспомнила Ксения и скинула с ног перед Ваней его валенки, поеживаясь от стылого пола.

Тот с удовольствием засунул свои босые ноги в них и убежал.

Вскоре он вернулся, и Ксения услышала, как еще у ворот бабка Марья нещадно ругала «чусового Гришу». Досталась и собаке, которая любила облаять, непонятно почему ставшей частой гостьей старуху.

Ваня, как вошел, скинул валенки и телогрейку, не раздеваясь, ему еще нужно было проводить домой Марью, забрался на печку и тут же уснул.

Баба Марья, не снимая валенок, прошла к деду, дала команду старику и только потом сняла свое видавшее виды старое пальтишко.

Ксения быстренько проводила отца до кровати, укрыла его одеялом и облегчено вздохнув, поспешила к бабе Марье, которая уже прошла к столу.

В печке весело потрескивал огонь от подброшенных Ксенией поленьев.

Баба Марья, как всегда, отошла после пару стаканов чая и словно забыла, что ночь на дворе рассказывала Ксении за своего мужа, который помер еще до войны. Ксения, подливала ей чаю, да подвигала блины и старалась слушать ее, скрывая рукою зевоту. И только иногда, когда баба Марья замолкала, было слышно, как за печкой молодецки храпел «чусовой» дед Григорий.

Фотограф Изя

Ну, скажи еще раз! Ты не знаешь о фотографе Изя?! Божешь ты мой, он не знает фотографа Изя!? Да что же ты можешь знать, если ты не знаешь фотографа Изя!

Так, слушай сюда! Фотографа Изя знал и помнит весь наш город.

Появился он у нас в тридцать первом, нет, вру, в тридцать втором году. Ну совсем как д» Артаньян в городе Менга, если ты конечно знаешь этот город. Только если отец д» Артаньяна подарил ему в дорогу свою шпагу и желто – рыжей масти мерина, то отец Изя подарил ему фотографический аппарат и повидавшие виды свой костюм.

О, да, костюм! В этом костюме он верно и должен был помереть, но отдал его, почему – то Изя. Судя по заплаткам, в этом костюме отец Изя пережил со своим фотографическим аппаратом и Первую Мировую и Гражданскую войны, да и к тому же он был на два размера больше. И не в том смысле, что больше размера одежды Изя. Он был в два раза больше самого Изя. Да так, что если бы у Изя был брат – близнец, они прекрасно уместились в этом костюме оба!

За аппарат ничего не скажу. Сразу было видно, что за ним ухаживали лучше, чем за этим костюмом, да что я снова о нем, будь он неладен!

Аппарат, весь такой блестящий, лакированный, какой – то там знаменитой бельгийской или немецкой фирмы, на треноге, вот. Я так думаю, что отец его, да и сам Изя потом, с него пылинки сдували.

Да он и сейчас, в отличном состоянии. Стоит в городском музеи, рядом с фотографиями Изя.

Да, да, не забудь заглянуть в наш музей, там половина истории нашего города на фотографиях Изя.

2.

Так вот, появился он у нас в тридцать втором, ах да, я уже это сказал!

Такой вот весь худой и в этом костюме. Он быстро снял себе угол, тут недалеко от площади и уже на второй день появился на площади со своим чудесным аппаратом.

Не скажу, что появление Изя произвело на жителей города огромное впечатление. Увы, даже наоборот. Все с недоумением и даже как – то сердито, обходили его высокую худощавую фигуру и аппарат. И только детвора весело приняла его, как новое явление своей жизни. Они дружно окружили его, изумляясь ширине его штанин и, конечно же, каждый из них хотел прикоснуться к этому странному блестящему ящику на ножках, и бедняга Изя не знал, как избавиться от них. Он заискивающе смотрел в глаза прохожих, но они важно проходили мимо, словно никогда не знали, что такое фотография и не видели живого фотографа вообще.

Так прошло два дня. Изя уже совсем отчаялся, когда, наконец, появился первый клиент в его жизни.

Был уже конец рабочего дня и люди возвращались с работы домой, как вдруг из толпы прохожих отошел человек и направился прямо к Изя, окруженного шумной толпой детей.

Немного в годах, начинающий седеть мужчина, в белом костюме и широкополой шляпе на голове показался Изя каким – нибудь бухгалтером, но на самом деле это был известный в городе мастер – парикмахер Лиманский Мирон Степанович.

Этот степенный и уважающий себя человек, взглянул на Изя, потом на его аппарат и произнес волшебные и долгожданные слова:

– Ну что, молодой человек, будем сниматься?

Да, да, он так и сказал: «Будем сниматься»!

Изя растолкал мальчишек и едва сам не уронил аппарат. Он поставил стул перед Мирон Степановичем и как можно вежливее сказал:

– Конечно, прошу вас, садитесь!

Лиманский оглянулся вокруг, убедился, что на него с интересом смотрят прохожие, и со знанием дела опустился на стул, широко расставив ноги, и оперся руками на свою элегантную тросточку.

Изя, слегка поправил воротник рубашки Мирон Степановича и засуетился у аппарата. Он несколько раз появлялся и исчезал за аппаратом и, наконец, сказал:

– Внимание, снимаю! – и щелкнул заветной кнопочкой на вытянутой руке.

Вот так случилось первое фото нашего дорогого Изя.

Нет, это не было фото Мирон Степановича на фоне городской площади. Это было его фото на фоне доброй половины городской детворы, отчего Лиманский казался на нем директором местной гимназии со своими учениками или скорее миссионером в окружение нечесаных и немытых бразильских детей.

Изя, от волнения забыл убрать детвору за спиной Мирон Степановича. Но тот был так доволен снимком, что держал его у себя на работе на зеркале и еще многие годы, подросшие из этого фото парни, с любопытством разглядывали себя на фото за спиной, еще оказывается не совсем старого тогда мастера Лиманского.

3.

Прошло еще два дня. Однако никто больше фотографироваться не хотел. И Изя уже подумывал, не переехать ли ему в другой город. Но, наконец, наступило воскресенье, и площадь заполнили толпы людей, веселых и нарядных. И не надо думать, что все они побежали к Изя фотографироваться, увы, нет. Они даже детей своих забрали от Изя, словно в его блестящем ящике была бомба. Но была среди них первая красавица города Оксана Приходько, ну да, она еще у нас потом директором школы работала. А тогда была она красивая и оттого капризная девица и в этот день она легко нашла повод для своего очередного каприза. Оксана заявила кавалеру, что она хочет сфотографироваться, и тот, благо денег у него в кармане хватало, с облегчением согласился исполнить это желание. Впрочем, «исполнил желание» наш Изя, но с таким мастерством, которое потом всегда отличало его фотографии. И все. Больше капризных красавиц в этот день не нашлось. Но на другой день Изя притащил на площадь с человеческий рост афишу, похожую на двойные, раздвижные лестницы. И на этой афише он приклеил всего две свои фотографии, которые он сделал в этом городе. Эффект превзошел все ожидания! Нашлась целая рота капризных девиц, которые потребовали от своих кавалеров, чтобы их фотографии также красовались в центре города. Бедные кавалеры даже доплачивали Изя, чтобы тот приклеил фотографии их зазноб на афишу. Дела Изя сразу пошли на поправку. Ну а первое семейное фото, также украсившее афишу, вызвало настоящий бум среди жителей города. И если вы видели нарядно одетую семью, идущую по улицам города в направлении площади, можно было не сомневаться, они шли к Изя, они шли фотографироваться. Стало модным фотографироваться с приезжими гостями. Их напряженные с выпученными от напряжения глазами лица легко выделялись на фото среди поднаторевших позировать местных жителей.

4.

На Изя, стали поглядывать местные красавицы, а претендентки и вовсе часами досаждали ему на работе, мешая клиентам и мастеру совершать очередной шедевр. Но, не они, а портниха Галя, старше его на целых пятнадцать лет, стала первой его можно сказать любовью в этом городе.

Так, особо в глаза это не бросалась и только соседки Гали судачили, как по утрам из окна спальни Гали сначала выбирался сам Изя, а потом уж она очень аккуратно передавала ему с рук в руки, его драгоценное орудие труда – аппарат. Почему в окно? Да божешь ты мой! Потому что Галя была замужней женщиной и вскоре их любовь закончилась, поскольку муж вернулся домой с военной службы. И этот муж, пожалуй, был единственным в городе человеком, который не знал, что костюм, который так ладно сидел теперь на Изя, был когда – то в два раза больше его. И перешитый в одну ночь его угодливой и страстной женой, придал фотографу тот шарм, который присущ, пожалуй, всем фотографам мира.