Времена. Избранная проза разных лет

Нашу одежду забрали услужливые молодые статисты и пристроили на вешалке, занявшей просцениум, ничем однако не отгороженный от сцены-приёмной. Мы первыми прошли «паспортный контроль» и ступили в актовый зал. Три десятка изящных столиков тонули в успокоительном полумраке. У стены, где надлежало бы устроиться подмосткам, стояла вместо того обыкновенная классная доска с висящим на ней подобием большого перекидного блокнота. Над ним, под потолком, на кронштейне был укреплён телеэкран. Звучала тихая музыка.

Мы сели за столик в «первом ряду». Мы всегда старались устроиться поближе к сцене. Дурная привычка – слишком отчётливо проступает исполнительская фальшь. Зальчик быстро наполнялся, к назначенному сроку все столы были заняты, музыка стала громче, свет ярче, из приёмной впорхнула стайка нарядных девушек. К нам подсела одна из них. Она положила перед собой вопросник, представилась и начала нас бегло допрашивать, одновременно расставляя кресты в окошках, разбросанных по листу, очевидно, в соответствии с какой-то хорошо продуманной системой. Не хотелось надевать очки, я на слух пытался уловить цель и смысл этого пока не очень ясного предприятия. Что касается анкетных данных, то ничего кроме имён, возраста и рода занятий фирму не интересовало, зато всё, что только можно спросить об отдыхе, кажется, было спрошено. Как любим отдыхать? Имеем ли дачу? Как относимся к туризму? (Положительно, сказал я, но «уже не по возрасту». ) К иностранному? Приходилось ли бывать за границей?

И так далее.

Когда мы добрались до конца, и все галочки, звёздочки и крестики были расставлены, наша очаровательная (должен признать) вопрошательница отодвинула наконец анкету и коротко пояснила суть дела.

Фирма занимается клубным отдыхом. Что это такое? Очень просто. На Канарских островах построили нечто вроде отеля на двести номеров – теперь они продаются: уплатив энную сумму в долларах, мы станем владельцами недвижимости, то бишь апартаментов отеля – количество комнат по нашему выбору – на определённый период времени.

Я не очень быстро схватываю новое – годы, и вообще; на помощь пришла жена: понимаешь, обратилась она ко мне, это как бы на две недели августа, или мая (или декабря, – добавила менеджерша, – там всегда тепло и можно купаться) у нас вырастала дача и снова потом пропадала, испарялась. Я представил себе нашу дачу в Опалихе – благословенные места! – и сказал: «У нас же есть дача.» Глупость, конечно, сказал. Да и тревожно как-то стало: при слове «испарялась» мне почему-то представился ещё и пожар – такое время, что и спалить могут, за так, из чистого озорства, брать там особо нечего, я всегда оставляю дверь незапертой, а в холодильнике – несколько бутылок водки и копчёную колбасу – на закуску. Входите, люди добрые, пейте, ешьте на здоровье, только Христа ради не жгите. Другой дачи уже не куплю и не построю. А у нас дети.

Вот о чём подумал я при словах «испарилась дача» и так разволновался, что, вероятно, многое пропустил из рассказа об условиях, а когда снова, как говорят нынче, врубился, речь шла о цене. Которая, конечно, зависела от размеров помещения и сезона – золотого, изумрудного, бархатного… какого то ещё, я не запомнил. В противовес мгновенному, в сущности, не оправданному беспокойству я настроился на шутливый тон и спросил у девушки, не бывает ли там сезона мертвого – он подошёл бы нам больше других. Нет, шутки были здесь неуместны: обе дамы посмотрели на меня с осуждением. Я поспешил исправиться и поддакнул в подтверждение прелестей этого райского уголка, который знаю, заметил я, по рассказам свата, что в бытность его службы в «научном флоте» неоднократно там побывал. Сказочный Тенериф, гора Маунтеде – ведь это потухший вулкан, не правда ли?

Жена в нетерпении меня перебила: надо решать. Что? – не понял я. «Берём – не берём?» – жена посмотрела на меня в упор, я увидел: глаза у неё затуманились, в них забрезжила морская даль (они у неё голубые), а по обводу зрачка словно обрисовался зелёный, изрезанный бухточками и пляжами канарский берег. Она ещё слишком молода и не в меру мечтательна, хотя уже бабка (говорю я иногда в целях отрезвления), чему подтверждением наш трёхлетний внук.

Сказать по совести, я растерялся. Откуда же мы, два пенсионера, возьмём пятнадцать тысяч баксов? Она сошла с ума!

Что? Продать нашу опалиховскую дачу? Никогда!

– Опомнись! – я накрыл её руку ладонью, – мы просто не туда попали, это ошибка, ловушка, понимаешь? Не про нашу честь…

В это время к доске со спецблокнотом выбежал человечек, похожий на одного из тех серийных телегероев, что прельщают нас по вечерам коммерческой романтикой. Седоватый бобрик, гладко выбритая мордашка, костюм с иголочки – и (я облегчённо вздохнул) по-русски нечищенные ботинки. Я всегда говорю – не надо садиться в первый ряд.

Ладно. Послушаем, решил я, всё равно вечер потерян. Какая-то звуковая мерзость, изливаемая на нас под видом музыки, убралась наконец, и в тишине полился медоточивый голосок новоявленного пропагандиста. Теперь завелась речь о тех поистине баснословных выгодах, которые сулило вступление в «клуб» нам и нашим потомкам. Человек у доски (он представился главным менеджером) виртуозно разбрасывал цифры на бумажных полях, производил в уме сложные вычисления, большой чёрный фломастер в его руке был похож на дирижёрскую палочку, но в целом это больше смахивало на трюк иллюзиониста. Меня клонило в сон. Если бы не машина «в конце тоннеля» (давно пора было заменить нашего старого «волгаря», да и тур во Флориду – тоже неплохо) – если бы не искренний интерес к этому представлению, внезапно проявившийся у жены, то я немедля покинул бы сие благородное собрание. Я почувствовал, как жена снова забеспокоилась, я всё ещё держал её за руку и теперь ощутил нечто вроде нервного тока, пробежавшего по моей ладони слабым разрядом.

Кроме нестерпимо яркого света, который преследовал нас тут повсюду, начиная от проходной, меня раздражало ещё что-то, чему я не сразу нашёл объяснение, а найдя, ещё раз подивился своей прихотливой памяти. Само слово «клуб», уже много раз тут произнесенное, – вот что резало моё бедное ухо, как обычно режут грязные ругательства, употреблённые не к месту или не ко времени. Слова хранят в себе некую тайную окраску, приобретаемую в тот момент, когда входят в наш собственный лексикон; одно и то же слово может быть совершенно по-разному окрашено для двух разных людей. Как бы например ни пытались поклонники русского мата легализовать его в литературе, грязь и кровь, с которыми он чаще всего вторгается в нашу жизнь, отмыть невозможно. Для меня таким шокирующим, едва переносимым на слух всегда было обыкновенное русское слово «клуб». В этом нет ничего удивительного – я сказал уже: мои самые нежные детские годы прошли в клубе, и там тогда тоже часто повторялось это слово – несмотря что по сути мы обитали в общежитии, все называли его только так: клуб.

А теперь – Ист Голд Клаб – вот как это называлось на Тенерифе. Когда после часа экономических разглагольствований Главный Менеджер уступил наконец место телевизору, я почувствовал, что терпению моему приходит конец. Хотелось есть и пить, два стаканчика пепси, которыми нас угостили фирмачи, даже не извинившись за свою скаредность, только ещё больше обострили тоску. Но прежде чем мы получили наглядное доказательство райской жизни на берегах Атлантики, перед лицо честной компании выбежал ещё один мужичок, помоложе, и прокричал в зал для девочек, которые снова были готовы за нас приняться – проблеял нечто в смысле – такой-то и такой-то клубные номера с продажи снимаются. Кто-то не выдержал натиска и уже купил? Я оглянулся. За двумя столиками в разных концах зала наблюдались трогательные сцены: счастливым покупателям пожимали руки счастливые продавцы. Главный бобрик был, разумеется, там же, он как-то странно суетился, перебегал от одного счастливца к другому, вывел их наконец в проход между столиками и жестом спортивного рефери, вздымающего вверх перчатку победителя, взял за руки обоих и объявил победу всеобщую. Деньги на бочку: новых владельцев недвижимости немедленно увели, чтоб отвезти по домам и там получить с них плату. Всё наличными.

А мы вернулись к нашим баранам. Свет погас, замерцал экран под потолком, и распахнулась морская даль, загалдели вездесущие чайки, белый город вырос под красными черепичными крышами – Санта-Крус де Тенериф. Волшебное зрелище! При виде таких картинок-«симулякров» (я не чужд веяний современной мысли) память обычно переносит нас в некоторые точки пространства-времени, которые можно было бы, как говорят математики, поставить в соответствие видимому «здесь-и-теперь». Благословен тот, у кого есть куда вернуться: дом, страна, семья… Что до меня, то я всегда в таких случаях оказываюсь в Италии. Удивительно, неправда ли? Мне и самому до сих пор не верится. Ещё наглухо был задёрнут железный занавес, и мы изо всех последних натужных сил готовились к войне с «империалистами», а я тем временем как по мановению волшебной палочки перелетел в Рим. Произошло это чисто по-русски: не было бы счастья, да несчастье помогло. Если в двух словах – я заболел, мне поставили диагноз, который не оставлял почти никакой надежды на исцеление: миелобластный лейкоз. Анамнез, впрочем, был абсолютно ясен – я схватил, как у нас говорят, слишком большую «дозу» – оружие возмездия чаще всего мстит своим создателям. Как это ни странно, советская медицина, преуспевшая во многом другом, не умела тогда справляться с этой жестокой хворью. Но я был ещё нужен стране, и страна в лице генерального секретаря (ни больше, ни меньше!) милостиво позволила мне пролечиться в Италии. И даже снабдила командировочными. «Режим», было вцепившийся в мои ягодицы мёртвой хваткой, потерпел неожиданное фиаско. А мы ещё набрались наглости (имею в виду себя и своё Предприятие) и, ко всему, протащили через ведомственные рогатки мою жену как провожатую «ввиду тяжёлого состояния больного». Занималась розовая заря Перестройки – многое стало необратимо. Мы сели на самолёт и через три часа приземлились в Риме.

Только теперь, заскочив ненароком в область воспоминаний, я сообразил, чему обязаны мы приглашением на эту хитроумную «презентацию». Ведь мы были за границей! Свидетельство нашего достатка отразилось в анкетках, что мы заполнили раньше, теперь из нас по капле «выжимали признание».

Новая философия права лишь отчасти. Телевизионные «симулякры» хотя и обманывают в том смысле что создают ложное ощущение «присутствия», тем не менее способны вызывать к жизни воспоминания, упакованные в прошлом опыте. Вряд ли неискушённый «потребитель картинки» испытывает что-либо, кроме лёгкого содрогания при виде трупов и крови, заснятых документалистами на чеченской войне, – ведь это как нельзя лучше вписывается в «некроэстетику» нынешнего кино. Но если ты однажды испытал неподдельный ужас от подобной «картинки» вживе, то он будет просыпаться всякий раз – в том твоём «Я», – разбуженный «симулякром». На дворе девяносто пятый, когда жена смотрит телевизионные новости, я ухожу в другую комнату.

Это к слову. То, что нам демонстрировали сейчас, напротив, не доставляло ничего кроме удовольствия. Санта-Крус показался нам со стороны набережной донельзя похожим на Венецию в окрестностях Дворца Дожей. Клубные апартаменты, ждущие покупателей, расписывались в мельчайших деталях, вплоть до итальянской сантехники (она-то была нам знакома!) и необъятных кроватей, подобных той, что восхитила нас в римском пансионате у вокзала Термини, где мы остановились по приезде. Я даже с теплотой вспомнил больницу Salvator Mundi, хотя сам процесс лечения не мог оставить по себе приятных воспоминаний: меня кололи и пичкали всякой дрянью, призванной обороть порчу, и довели до такого состояния, что я лежал пластом, не в силах пошевельнуться, и жена приходила каждый день и ухаживала за мной, как за малым ребёнком. Но когда всё же я встал с постели, то даже ощутил прилив сил, позволивший мне взобраться на купол собора Святого Петра и бросить оттуда взгляд на Вечный город. Вероятно, я был слишком измучен месяцем непрестанных процедур – или просто жизнью? – для того чтобы оценить по достоинству его красоту; и нелепая до отвращения мыслишка скользнула в мозгу: одного нашего «изделия» с лихвой достало бы стереть с лица земли этот город-символ европейской цивилизации. Таким он показался мне маленьким и беззащитным. Подумать только! – что за печаль, что за злость овладели мной при виде овеществлённой благодати на дальних берегах. И чего это я так разволновался? Ну ещё добавился ко всему маленький русский обман – велика ли важность? Оставалось досмотреть совсем немного, конец комедии – лотерею («Машина или тур в Америку»). Не успел ещё погаснуть экран, и гора Маунтеде ещё призывно маячила на горизонте, где океан сливается с небом, как на сцене опять появился Главный и попросил назвать несколько цифр. Из зала стали выкрикивать, фломастер забегал по чистому полю и вскоре на нём образовалось семизначное число. Присутствующие должны были извлечь из бумажников денежные купюры достоинством в пятьдесят или сто тысяч и сравнить их номера с числом на «доске». Те, у кого совпадут первые четыре цифры, выигрывают машину. (Я прикинул: вероятность близка к нулю. Что и следовало ожидать.) Все остальные – «тур в Америку». Ура! Мы выиграли тур в Америку! Жена – неисправимая оптимистка – радостно сжала мне пальцы: «Почему ты не радуешься?» Пойдём отсюда, сказал я. Не хочу чтобы меня снова надули.

Свет, заливший зальчик по окончании фильма, вновь показался мне слишком ярким. Я подумал, что надо бы рассказать жене, уж коли я вспомнил об этом, – пожалуй, в другой раз не захочется. Есть тайны, который мы храним от близких, в сущности, безотчётно. Ну почему, спрашивается, не рассказать о происхождении (пусть даже гипотетическом) этой моей странной – действительно странной! – как она её называет, «фотофобии»? Нет ничего проще: передать рассказ матери (сам-то ведь я не помню) – о том как по ночам подъезжал «воронок» и входили – сытые, весёлые, красивые, в кожанках, в шинелях, – входная дверь должна была всегда оставаться незапертой, – чекисты, втыкали рубильник на щите, и спальный клуб, а заодно комнатёнку «начальницы» (через несколько слоев марли) заливал яркий, непривычный, режущий глаза свет. И – ужас. Девочки лежали, натянув одеяльца до самых глаз, а мужчины шли по проходам и вели отбор: иногда жестами приказывали встать и одеться, иногда одеяло сбрасывалось на пол, но жертву оставляли в покое, шли дальше. Отобрав пять-шесть наиболее привлекательных, уводили с собой. Больше этих несчастных никто никогда не видел. Освободившиеся койки быстро заполнялись новыми постоялицами. Мать рассказала мне это в один из периодов короткого просветления, когда я, уже взрослым, навещал её в сумасшедшем доме. Там она и умерла вскоре после войны.

Но я отвлёкся. Машины из присутствующих никто не выиграл. Ещё троих увели на расплату. Судя по всему, торговля клубными номерами шла хорошо. Наша застольная пропагандистка заполнила и вручила нам «путёвку» на два лица, по которой нам дозволялось неделю прожить в Майами в двухзвёздочном отеле бесплатно. Всё остальное – за свой счёт. Мы поблагодарили и ушли. Жена заботливо спрятала бумагу в свою театральную сумочку.

Дома я внимательно всё перечитал: получалось нам явно не по карману, мы не имели такого «счёта», чтобы оплатить из него дорогу и питание. Мы даже посмеялись немного. Я объяснил жене: в своё время Сталин построил «государственный капитализм» (я недавно где-то прочёл), а то что мы держим в руках, – «капитализм с человеческим лицом», – тоже не сахар. Хотел добавить аргументов «родом из детства», но было уже поздно, первый час ночи. И вообще… Я порвал обманку на мелкие клочки и выбросил в мусорное ведро. Жена пошла спать, а я еще выпил коньяка и посидел немного на кухне.

В порту

Канарские острова встретили их прохладой, какой-то необыкновенной прозрачностью воздуха и тишиной. После шестисуточной болтанки в Бискайском заливе жизнь на корабле снова пришла к своей неторопливо-сонной норме, затаилась по каютам, а в порту и вовсе, казалось, в изнеможении замерла, чтобы за несколько вечерних и ночных часов набраться сил для броска на берег.

Самые любопытные, однако, выползли из своих кондиционируемых нор на палубу и стояли у борта, любуясь белым городом в лучах закатного солнца. Снежная шапка Маунтейде возносилась на чистейшем голубом фоне, нависала над зелёной стеной растительности, уступами домов и будто даже клонилась к океану в неизъяснимой игре пространственной и воздушной перспектив. Совсем по-сезанновски, подумал Воронин и тут же почему-то вспомнил название читанного давно романа: «Край безоблачной ясности». Хотя и не об этих местах он повествовал. Что и говорить, Санта-Крус был как всегда великолепен.

Научно-исследовательское судно «Академик Николай Андросов» завершало свой шестимесячный рейс из Владивостока в Николаев, где должно было надолго стать на прикол: его большому, измученному океанскими стихиями телу требовался капитальный ремонт.

Рейс был труден. Не столько работой (для людей, любящих своё дело – а все они были такими, – работа всегда отрадна), сколько преследующей экспедицию непогодой, глупыми неполадками в снабжении, «разбродом и шатаниями» в коллективе, а главное – самой своей изнуряющей длительностью, не окупаемой даже пятью стоянками – эта была шестая – в самых знаменитых мировых портах. Кто не совершал никогда кругосветного плаванья с научными целями, тому не понять всей утомительности данного предприятия.

По громкой связи объявили сбор в салоне капитана: прибыл агент. Теперь им отдадут остатки причитающейся валюты и на три дня, как любит говорить его сосед по каюте Саша Варфоломеев, «город на разграбление». А Воронин шутил в ответ: устроим варфоломеевскую ночь. Э-э-х, мечтательно тянул Саша, провести ночь в портовом кабаке, а на рассвете завалиться всей шоблой в публичный дом! Это был не первый его рейс, но через месяц после выхода из Владивостока Саша уже плакал по ночам – тосковал. По молодости лет (и по глупости – добавлял Воронин) он ещё не обзавёлся семьёй и наверно с грустью думал, что, утони он на этой дурацкой посудине – и ничегощеньки-то после него не останется.

Под руководством старпома обычная процедура прошла быстро и без толкотни. Воронин получил на руки двадцать тысяч песет. За ужином в кают-компании третий помощник капитана напомнил правила поведения на берегу, и все, кроме вахтенных, снова расползлись по каютам. Как всегда в тропиках, чёрным покрывалом неожиданно упала ночь. Taм, где был город, вспыхнуло неоновое зарево, заплясала неусыпная реклама. Над огнями тяжёлым пологом простёрлась абсолютная чернота, она поглотила величественный вулканический конус, и только его снеговая вершина теперь плыла, мерцая, среди звёздных скоплений. Дался мне этот вулкан, думал Воронин, куря перед открытым иллюминатором. Обыкновенная гора. В кратере, говорят, озеро. Ну и что? А то, что он здесь уже пятый раз, и опять обещанная экскурсия отменяется по неизвестной причине. Впрочем, ясно почему. У них теперь одни дрязги на уме.

– Саш, – сказал Воронин, не оборачиваясь, – давай завтра на берег махнём.

Варфоломеев сидел за столом в кружке света от лампы, прикрепленной на кронштейне к стенке каюты, и мучительно – это чувствовалось даже на расстоянии – балансировал над пропастью необходимого с коротеньким шестом напоследок отпущенной валюты. Всё то же и оно же, подумал Воронин, не получив ответа. Джинсы, куртки, часы, кассеты, видеосистемы. Подарки родным и друзьям. Бизнес. Таможенные ограничительные списки. Со всем этим нелегко сладить. Тут нужен поистине ум экономиста. Хотя, кажется, молодёжь неплохо справляется с проблемой.

– Саш, – снова позвал Воронин, – а ты заметил? – кэптена опять не было.

– Угу, – отозвался наконец Варфоломеев.

– Доиграется, – сказал Воронин.

– Считай, доигрался уже.

Варфоломеев разговаривал, продолжая общаться с карманным калькулятором. Он решал экстремальную задачу.

Воронин первый раз плавал с капиталом Тютюником. Тот был назначен Ленморагентством год назад, за это время успел сделать два экспедиционных рейса и приобрести дурную славу алкоголика. Но его почему-то не трогали – должно быть, руководствовались хорошей русской пословицей: пьян да умён – два угодья в нем. А ведь и капитан слабый, подумал Воронин, не мастер. Во всяком случае, швартоваться он не умеет. Вот уже шестая стоянка, и шестой раз Тютюник запирается у себя в каюте, сказавшись больным, и вылезает на мостик за пять минут до отплытия, помятый, но «без запаха», И чем он его отбивает, одному богу известно. Да всё б ему сошло и на этот раз, если не третий помощник и примкнувшая к нему оппозиция. Третий был тоже «новеньким», но с первых шагов заявил о себе как о человеке твёрдом, принципиальном и не желающем мириться с царящим на судне «морально-политическим развалом». Надо признать, он действительно взял ситуацию под контроль и поднял, что называется, воспитательную работу на должный уровень. Им были немедленно опознаны все любители «шила», все подозрительные компании взяты на учёт, все любовные парочки предупреждены о недопустимости аморального поведения на море. Периодически проводимые облавы призваны были укрепить созданную систему. Одним словом, на судне царил «режим». Третьего боялись, ибо знали, что от него во многом зависит, кто будет плавать и дальше, а кого спишут на берег.

Один лишь капитан Тютюник, казалось, не обращал на своего помощника никакого внимания. Когда на первой же стоянке в Шанхае капитан своим поведением подтвердил известную истину, что «рыба с головы тухнет», третий помощник объявил ему открытую войну. И вскоре не только судовая команда, но и «технари» – инженерная группа и участники экспедиции-«учёные» – оказались расколоты на два противостоящих лагеря. Что было раз и навсегда квалифицировано капитаном как «бунт на корабле». Третьему помощнику обещали по прибытии в порт приписки «немедленное изгнание с позором». Впрочем, что касается Воронина, то он был далеко не уверен, что не выгонят самого капитана.

Как бы то ни пошло дело, для Воронина это было последнее в его жизни океаническое плавание. Он это знал почти наверняка, но, пожалуй, не испытывал особых сожалений, разве что лёгкую грусть оттого что вот так и не заглянул в кратер Тенерифа. За двадцать лет работы в девятнадцати экспедициях он вдоль и поперёк избороздил Мировой океан и понимал, что ничего нового уже не увидит, кроме тех, может, признаков неизлечимой – так он думал – болезни, которая исподволь неумолимо просачивалась в эту прекрасную, но такую беззащитную стихию вместе с миазмами человеческой цивилизации. Двадцать лет жизни посвящено науке, создано, можно сказать, новое направление, но главное, что добыто, – не учёные титулы, не сотня без малого печатных трудов, не уважение коллег, а острое осознание тщеты, никчёмности затраченных усилий, невозможности остановить гибель Океана, ощущение собственной беспомощности. Здоровье на исходе, корабельный быт уже становится невмоготу, сердце, нервы, желудок, печень всё чаще отказывают в повиновении, ещё немного, чувствовал Воронин, и произойдёт срыв. С каждым разом всё труднее уговаривать медкомиссию о выдаче разрешающих документов, да и надо ли это делать? Пора и молодёжи дорогу дать. Таким как Варфоломеев, Рогов… Хорошо образованным, способным, рвущимся в бой «на мировую арену». А кроме того, впервые за всю свою экспедиционную жизнь Воронин допустил «прокол» по части режима. В одной из облав замполит застукал его в каюте с бутылкой виски в одной руке и стаканом в другой – в тот самый момент, когда после целого дня изнурительной работы на палубе Воронин собирался подкрепить силы глотком божественного нектара. Да вот незадача – не заперся, забыл, верно, склероз уже. Хорошо, что Сашки не было, а то б и ему не поздоровилось. Ну и ко всему налицо «тайное пронесение на борт спиртных напитков», с некоторых пор – тягчайшее преступление. Истинно русская черта, подумал Воронин, остервенело пить и так же остервенело каяться. Это событие как бы одним только фактом своего свершения поставило Воронина в ряды сторонников капитана. Хотя, в сущности, все эти распри были ему глубоко безразличны, хватало своих проблем: ведь именно теперь, когда он почувствовал что с экспедициями пора кончать, открываются какие-то новые горизонты, буквально дух захватывающие грандиозностью возможных там научных открытий. Созданный ими лазерный локатор позволил обнаружить тонкие физические эффекты в придонных слоях, вызываемые, по предположению, «нейтринным ветром», свободно проникающим через толщу земного шара. Здесь – работать и работать! Ну что ж, ребятам и карты в руки. Что-что, а работать они умеют. Ещё академиками станут. Если Сашка не производит вычислений по известной схеме «деньги-товар-деньги», то значит вкалывает на палубе или корпит над составлением заявки на открытие. Так же и Рогов. Воронин докурил сигарету и машинально выщелкнул окурок в иллюминатор. И тут же пожалел: такое в порту грозило штрафом.