Пригородный поезд. Короткая и сверхкороткая проза

Страшные, очень страшные сновидения порой посещают наши отягощенные книжными знаниями головы в туманные утра последних тусклых дней осени.

ПАМЯТНИК ПРОБУЖДЕНИЮ

В поздний период Эллады жители некоторых полисов поклонялись Дионису. На острове Делос и в наши дни можно увидеть остатки памятника фаллосу – на цилиндрической стеле сохранились внушительные мраморные мужские тестикулы.

Памятник фаллосу – памятник пробуждению, началу творения, светлой стороне жизни.

А вот памятник вагине найти очень трудно. Потому что вагина – это сумерки, тёмная пещера, ворота в ад, который только в воображении юнцов и неуравновешенных романтиков рисуется раем земным.

В средневековой немецкой книге «История доктора Иоганна Фауста» Мефостофиль говорит главному герою: «Ибо поистине говорю тебе: ад, чрево женщины и земля ненасытны».

ПУТЬ В ТУМАНЕ

Пустыня… Городская пустыня с миражами домов и площадей, затянутых холодным осенним туманом.

Из вечернего мрака выступает белая фигура Христа. Он в задумчивости смотрит на расползающийся по норам человеческий муравейник.

Твой путь к Нему – не спасение, а мука, падения, постоянные пытки и стигматы. Утешает лишь негаснущая надежда на возможность спасения.

ОДА ВЕСНЕ

Но однажды все-таки приходит весна. Первыми о ней сообщают южные ветры и перезимовавшие в парке птицы.

При вашем приближении стайка воробьев взлетает с прошлогодней травы и рассаживается живописными группами на голых ветвях липы. Воробьи напоминают музыкальные знаки на нотных линейках дерева.

Кажется, что они ждут только прихода Оливье Мессиана, чтобы тот записал их «Оду весне».

Страницы прошлого листая

СТАРЫЕ ПЕРЧАТКИ

Мой дед носил коричневые шерстяные перчатки. Они напоминали хлопчатобумажные носки, которые я, воспитанник века эластика, инстинктивно презирал. И всегда злился, когда зимой в морозы дед предлагал мне надеть его перчатки взамен моих кожаных «на рыбьем меху».

Прошло десять лет. Дед умер. Однажды я куда-то торопился и, не найдя своих перчаток, – все тех же, «на рыбьем меху», но уже не единожды заштопанных, – сунул в карман старые дедовские перчатки. И на улице, посреди необычно холодной для наших мест зимы, почувствовал, что рукам непривычно тепло.

Позже у этих перчаток обнаружилось ещё одно достоинство: ими было удобно растирать замерзающие на морозе уши и нос. Впервые поднеся перчатку к лицу, я почувствовал чуть различимый знакомый запах. Так пахло от деда, когда, лаская, он прижимал меня к себе.

Теперь же он слал свой привет и тепло из холодной бесконечности, даже там продолжая волноваться за меня.

ВСПОМИНАЯ НАШИ ДАТЫ

Той далёкой уже осенью исполнилось 110 лет со дня рождения моей прабабушки Феоктисты Ульяновны. Широкой общественностью эта дата не отмечалась. Моя прабабушка не была революционным деятелем, писательницей или ученым. Она была обыкновенной украинской женщиной, пережившей несколько войн и вырастившей троих детей.

На её юбилей бабушка Маруся испекла пирог, и мы за столом помянули Фисю, как я называл прабабушку в детстве. Умерла она, когда мне было пять лет.

Мы тогда жили в Ангарске, молодом сибирском городе, где родители строили нефтехимический комбинат. Похороны в комсомольском городе были редкостью, на них собиралось много народу. Я бегал по двору и хвастался, что это у нас похороны. С радостью сообщал всем встречным – поперечным, что это моя бабушка померла. Пишу об этом сейчас не только со стыдом, но и с горечью, что в те годы никто не внушал нам любовь и уважение к отеческим гробам.

Впрочем, кого в этом винить? Время было такое – смотрели только вперед, в будущее. Родословную вели с 1917 года, а всё, что было до него, отбрасывали, как леса, делающиеся ненужными сразу после завершения строительства здания. Поэтому и хоронили Фисю без священника, хотя она была очень набожной, и душа ее, наверно, мучилась. Но в Ангарске не было священников, были монтажники, нефтехимики, строители, проектировщики, охранники и заключенные, а священников не было.

После завершения строительства нефтехима родителей перебросили на другую стройку, и мы уехали из Ангарска. На могиле бабушки Фиси я с тех пор не был. И теперь, спустя десятилетия, с запоздалым раскаянием произнес:

– Мир ее праху!

– Какой там мир, – усмехнулась бабушка Маруся. – На том месте давно уже дома стоят.

– Как?!

– Обыкновенно, по генеральному плану. Когда город подошел к кладбищу, его закрыли. А родственникам предложили перенести останки на новое место. Нам друзья написали из Ангарска. Но я тогда сильно болела, а ты в Ленинграде учился… Да и с деньгами, как всегда, было… Через несколько лет кладбище срыли. А косточки в общую яму побросали, – смахнула слезы бабушка.

– Как же в тех домах люди-то живут?

– Не знаю… Вот до войны по-другому было. Мы тогда в Свесе, на Украине, сахарный завод строили. Там тоже старое кладбище сносили, и раздали на нем участки для застройки. А одна женщина на этом кладбище недавно сына похоронила. Хотела, чтобы рядом с родней лежал… Кстати, меня тоже рядом с дедом похорони. Ты головой-то не кивай, я на тебя рассчитываю… Так вот, участок, где были похоронены родственники женщины, достался одному пронырливому мужичонке. Теперь-то таких много развелось, у них какой-то особый нюх на личную выгоду. А до войны таких единицы были, но уже были. Женщина эта, бедная, его и так и сяк умоляла, чтобы он не трогал могилы. Куда там! У него постановление, разрешение, всё по закону…

Построил он таки дом. Не дом, а просто загляденье. Сказка на кладбище!.. Та женщина потом часто приходила, возле калитки плакала… И что же ты думаешь? Однажды разыгралась страшная гроза: гром, молнии, светопреставление. И прямо в этот дом залетела шаровая молния. Разнесла его в щепу! Вот как до войны было. Тогда Бог ещё был жив. Это после он погиб на фронте!

СОН В БЕЗЗВЕЗДНУЮ НОЧЬ

Приснилось, что стою в очереди за вином в какой-то овощной лавке. Из тех старых, пропахших навеки кислой капустой и влажной землей торговых точек, где наряду с морковью и свеклой торговали и запечатанными сургучными печатями огромными бутылками с «Плодово-ягодным». Впрочем, эти вина только так назывались, плодовыми и ягодными, а производились, наверняка, из овощей. Не фрукты же, в самом деле, переводить на нашего брата!

Итак, стою я в очереди в этом овощмаге. Рядом закадычный друг, только что откинувшийся с зоны. По этому случаю, соображаю во сне, мы и собираемся лихо гульнуть. Как говорится, тряхнуть стариной. Нам обоим хорошо, тепло и уютно. Мы не пьяные, отнюдь, просто мы здесь свои среди своих. Наше прошлое всем хорошо известно и не осуждаемо, настоящее – как на ладони, а будущее ещё прекраснее. Разговоры вокруг ведутся тихие, задушевные, понятные каждому: цены в магазинах, драки на танцах, болезни близких и повышение пенсий. Друг рассказывает очереди что-то очень веселое и уже подмигивает томной молодухе.

Подходит наша очередь. Берем обойму «фаустпатронов» и ловко рассовываем их по карманам. Я достаю денежки, чтобы расплатиться за винцо, и вдруг замечаю в углу за прилавком ящики с картошкой. Как раз накануне мама просила меня купить ей картошку, а тут она лежит спокойно и никто её не берёт. Очень удачно всё складывается. Прошу метнуть на весы килограммов десять картофана и вскользь интересуюсь, сколько это потянет в универсальном эквиваленте. Продавец начинает кидать на счетах, но я уже с ужасом понимаю, что у меня не хватит денег, чтобы расплатиться за всё. И тут уж, как полагается, замечаю, что картоха-то не хороша: и глазки у неё имеются, и поросль есть, и помятость наблюдается. «Не, – говорю. – Отставить.»

Продавец не возмущается, ни Боже мой. Он ведь свой парень. Сегодня он меня подогрел, завтра я его. Сегодня я беру у него «Слезы Мичурина», завтра он ко мне в мастерскую заглянет чего-нибудь исправить. И я ему быстро сделаю, от и до сделаю, не фраер же, свой пацан. Продавец это отлично понимает и молча высыпает картошечку обратно в ящик. «Потому и не предлагал, – говорит. – Знал, что не подойдет. Не фраер же, своим ребятам фуфло толкать!»

Вот, собственно, и весь сон. Ничего особенного. Нормальный средний сон: ни убийств, ни погонь, ни любовных баталий. Отчего же проснулся я в поту и в слезах? И, как ни старался, не смог больше заснуть. До утра простоял у окна, вглядываясь в глухую темень ноябрьской ночи. Что же так разволновало меня?

Говорят, сны – отражения нашей дневной жизни. Но у меня нет друзей, побывавших за колючей проволокой. И не потому, что выбираю по анкетам, просто никому из них пока не доводилось… Публиковаться в толстых журналах публиковались, книги выпускали, фильмы даже снимали, в подлодках горели, из осажденных городов выходили, в конторах ежедневно с девяти до восемнадцати просиживали, а КПЗ, передачи, зоны – это всё, извините, из городского фольклора.

Теперь насчёт спиртного. В обществе борьбы за трезвость, – было такое! – никогда не состоял. Хотя бы из уважения к древнему труду виноделов. Но печально знаменитые плодово-ягодные красители всегда обходил стороной, предпочитал красные сухие вина и хороший коньячок.

Нет, не это напугало меня во сне: не друзья, не тёмное братство овощного магазина, не пыльные «фаустпатроны» с сургучными головками. Что-то другое зацепило…

Может быть, воспоминание о маме? Я ей, действительно, не помог в этом году купить картошку на зиму. Вспоминал, загорался, звонил, а потом без особых угрызений совести забывал: дела. Мама молчала, понимала, что занят, и сама таскала с базара тяжелые авоськи с картошкой. Однако сколько раз я подводил её и сколько раз после этого спокойно спал?

И не отсутствие же денег, чёрт побери, так разволновало меня. Продавец в лавке был свой парень, наверняка отпустил бы в долг. Тем не менее, как раз из-за денег, вернее, из-за нехватки их ужаснулся я во сне. Проклятье безденежья пронеслось надо мною, как тень рабства. Вот оно, слово! Наконец-то найдено! Именно вековое российское рабство так явственно ощутил я во сне!

Где бы ты ни работал, чтобы не делал, из каких фондов материального поощрения не поощрялся бы, проклятье былого рабства будет висеть над тобою. И с ним ничего не поделаешь. Можно только вытравливать его из себя по капле, как советовал Антон Палыч.

А холодной беззвездной ночью рабство снова будет вливаться в тебя. Стаканами, из того самого «фаустпатрона» с сургучной печатью. Поскольку сны действительно отражают нашу дневную жизнь.

КАК НЕГР НА АРБАТЕ

Ты уже взрослый мальчик. Тебе платят за слова в дензнаках другой страны. Ты иногда шутишь: наше слово ценится не на вес золота, а на шелест доллара. Тебя читают горожане и не очень привечают градоначальники. Зимой ты ходишь в простой солдатской ушанке, на западный манер. «Это круто!», – говорит дочка. «Совсем как негр на Арбате», – говорит художник Г. «Ты позиционируешь себя слишком независимым для этого города», – говорит Флора. А ты только улыбаешься им в ответ.

Перед Новым годом тебя останавливают на главной улице двое милицейских. Ты совершенно трезв, но не можешь понять, чего хочет от тебя прислуга порядка. Автографа? Визитную карточку? Или разрешения позвонить по твоему мобильнику своему начальству?

Они вертят в руках твое служебное удостоверение, по десятому разу перечитывая слова «агентство» и «собственный корреспондент». Кажется, что только эти три слова удерживают их от намерения дать тебе в торец или положить фейсом на асфальт.

– Что-то не так, уважаемые? – совершенно спокойно спрашиваешь ты.

– Всё не так, – говорит один.

– Усиленный вариант несения службы, – говорит второй.

– Проверка паспортного режима, – поправляет его первый.

– Нет, все-таки усиленный вариант… – настаивает второй.

Они начинают спорить между собой, приводя в качестве аргументов прозвучавшие в эфире тексты новостных сообщений.

– Офицеры, всё, что вы знаете о жизни, вы знаете из моих писаний, – говоришь ты, и тут же поправляешься, – Моих, или моих корреспондентов!

– Мы – не офицеры! – гордо говорит один, – Я – сержант!

– А я – старший сержант! – заявляет второй, – И я ничего не читаю!

– Я тоже смотрю только телевизор, – говорит первый.

– Это очень печально, господа! – говоришь ты.

Ты хочешь сказать этим слепцам, что книга является светильником в наших руках. Что Эзра Паунд, например, считал, что читать надо для приобретения силы. А Томас Стернс Элиот писал, что целью словесности является совсем не информация, а трансформация духа. И читать стоит хотя бы потому, что это помогает нам меняться.

Но не успеваешь открыть рта. Один из сержантов вырывает портфель у тебя из рук и выворачивает его содержимое на снег. На тротуар летят несколько книг стихов, свежие газеты, папки с рукописями, телефонная книга, ежедневник и поздравительная открытка от президента республики.

– Там больше ничего нет, – говорит сержант, и еще раз встряхивает портфель.

– Извините, мы думали: вы – ваххабит! – говорит другой и возвращает тебе служебное удостоверение.

– Бороду надо брить, – говорит тот, что терзал портфель.

И потеряв к тебе всяческий интерес, они удаляются дальше исполнять свой долг.

Какие-то девушки помогают тебе собрать разбросанные бумаги и книги, отряхивают их от грязного снега. Ты благодаришь их и, по-стариковски шаркая ногами, бредешь по холодной улице.

Окраина России. Лета. Лорелея.

С наступающим, господа!

МЛАДЕНЕЦ ПАВЕЛ

Паше всего-то лет пять, но он уже настоящая гроза пляжа. Разгуливает между лежащими на гальке отдыхающими и высматривает очередную жертву. На нем синие плавки и кепка из того разряда, в которых обычно щеголяют мужики обитающие возле пивных ларьков.

Несмотря на свой юный возраст и обворожительную улыбку второстепенного персонажа киносборника «Ералаш», Паша представляет опасность для людей любого возраста. В силу своего воспитания, вернее, благодаря полному отсутствию оного, Паша не делит людей по возрасту и социальному положению. Для него они все равны, с каждым он готов вступить в контакт и что-нибудь с него срубить.

Подходит к сидящей с сигаретой в руке Флоре. «Куришь? Дай мне тоже». «Что?» «Ну, сигарету!». «Тебе еще рано курить». «Что жалко?» «Жалко». «Ну, тогда дай очки». Пытается снять с нее солнцезащитные очки. Флора откупается от него конфеткой.

После Флоры Паша останавливает свой взгляд на мне. Паша не знает, в каком элитном подразделении я служил. Для него я – интеллигент с книжкой. А таких он презирает с грудного возраста. «Подраться хочешь?» «С кем?» «Ну, со мной!». «На чём?» «Ну, на палках», – он протягивает мне выброшенную морем и высохшую на солнце кривую корягу. Себе берет другую. Мы начинаем фехтование на корягах, вернее, фехтовать, сидя на камне, пытаюсь я, а Паша старается побольнее меня ударить по руке. После нескольких блестящих, на мой взгляд, обманных выпадов и нанесенных ему лёгких уколов, Паша норовит ударить меня уже не по руке, а по голове. Я уклоняюсь. Паша снова бросается на меня. Тут во мне просыпается бывший боец спецназа, и я останавливаю его молниеносным хлопком коряги по руке. Паше больно, но он не подает вида. «Ну, хватит, – говорит он и бросает свою „саблю“ на песок, – Ничья!». «Как это, ничья? – я показываю пальцем на Флору, – Она – моя! Понял?». «Да, всё нормально!» «Не, ты, в натуре, понял меня?». «Замётано», – говорит он и направляется к воде. Паша уважает только силу. И впредь нас с Флорой будет обходить стороной.

Паша может спокойно подойти к оставленным на лежаке чужим вещам и покопаться в них. Особый интерес у него вызывают мобильники и CD-плееры. Паша любит современную эстраду и хочет, чтобы и другие постоянно слушали песни Димы Билана и Кати Лель. Ещё он может, нисколько не смущаясь, вытащить из плавок свой крантик и начать поливать камни возле вас. Ему и в голову не приходит отойти на двадцать шагов к кустикам или посетить каменное сооружение на краю пляжа.

Родители смотрят на Пашины проделки сквозь пальцы. Они постоянно пьют пиво, закусывают его орешками или чипсами, и занимаются легким петтингом. Складывается такое впечатление, что Паша пьет пиво вместе с ними. А может быть, просто допивает оставленные ими банки. Но этого я не видел, врать не буду.

Паша подходит к бабушке мальчика Максима, из-за которого наш автобус простоял несколько часов на границе, и начинает тискать ее грудь. Приглашает присоединиться к этому увлекательному занятию и Максима – сисек, мол, у бабушки две, на всех хватит. Ошарашенная бабушка сидит с широко раскрытыми глазами. Дедушка Максима говорит Паше, что так поступать некрасиво. Паша его просто пинает: «Молчи, фидор».

Глядя на Пашины кунштюки, мне почему-то приходит на ум старый садистский анекдот. Рассказываю его своим друзьям, с которыми мы по очереди обороняемся от набегов малолетнего варвара. Бабушка тянет по лестнице за ногу маленького мальчика, его голова стучит по ступенькам. На стук открывается соседская дверь: «У вашего мальчика панамка может упасть с головы!». «Не волнуйтесь, я ее прибила гвоздиком!» – отвечает бабушка.

Не успели мы отсмеяться над анекдотом и сопутствующей ему серии, как ситуация повторяется один к одному в реальности. Пашин папа решает все-таки оторвать свое чадо от бабушки Максима. Но Паша не собирается прекращать амурные шалости, упирается, дерется. Тогда отец берет его за ногу и тянет к своей подстилке. Голова Паши постукивает по камням. При этом кепка сидит на голове фундаментально, и вроде бы без гвоздей.

«Ты, что, действительно, видишь будущее?» – с тревогой смотрит на меня Флора. «Просто анекдоты всегда рождаются из жизни. Их потом литературно приглаживают!».

«Интересно, что из этого Паши выйдет?», – говорит Флора. «Станет депутатом Госдумы и будет нас, дураков, жизни учить!», – говорю я. «Таких деток надо убивать в детстве, все равно потом пацаны завалят», – говорит самый рассудительный из нас – доктор Фандор.

В поселке на горе расположен знаменитый монастырь. Обычно мы с Флорой ходим туда на вечернюю службу. В монастырском храме есть чудотворная икона Св. Пантелеймона, врачевателя душевных ран и физических недугов. К ней всегда очередь паломников. Я молюсь перед ней и ставлю свечу во здравие младенца Павла.

НОЧНАЯ SMS-КА

Сидел на диване и читал на ночь Герцена. В который уж раз перечитывая «Былое и думы», поражался, как нынешняя властная вертикаль напоминает правление Николая I. Та же государственная демагогия, гарнизонное позерство, то же подавление свобод, любых общественных инициатив, пренебрежение частной жизнью. Как и полтора столетия назад поголовное воровство чиновников и расхищение достояния страны.

Герцен пишет, что монарха окружали толпы плутов, людей, принимающих Россию за аферу, службу – за выгодную сделку, место – за счастливый случай нажиться. Разве это написано не про наше время?

Вдруг запиликал мобильный телефон, сообщая, что пришла новая SMS-ка. Не поленился, встал, подошел к столу и прочитал на экране мобильника: «Сладких тебе снов, сладкий мой».

Номер абонента был совершенно неизвестен. Сразу почему-то вспомнилась карменсита былых времен, имевшая обыкновение после амурного катарсиса вопрошать: «Тебе тоже сладенько было?». В памяти завихрился рой далеких воспоминаний.

Однако через минуту пришла еще одна SMS-ка: «Извените, я ошиблась номером».

Вот, так всегда – поманят неожиданной радостью, покажут краешек чего-нибудь розового и кружевного, а потом скажут, что это не тебе, ошиблись адресом, в смысле, эмейлом и пин-кодом. Сиди, мол, себе на диване, читай Герцена и болей душой за судьбу России.

ПРОДЕЛКИ ГОСПОДИНА А.

Часто приходится наблюдать, как дьявол искушает молодые души.

Возвращаюсь вечером домой в «маршрутке». На очередной остановке набилось много народа, все сразу передают деньги за проезд. Водитель, в свою очередь, передает сдачу. Вот, он передал сдачу с нескольких десяток, но в одном случае вместо положенных четырех рублей ошибся, и дал пять рублей.

Мужички, оказавшиеся на регулировании денежных потоков, говорят между собой: «А здесь – пять рублей. Давай их симпатичной девушке передадим!». И протягивают той монетки. При этом по-доброму улыбаются, совсем как Коровьев с Бегемотом. А той нет, чтобы взять свою сдачу, а рубль возвратить водителю, вместо этого она спокойно прячет монетки в карман. И еще улыбается: «Спасибо» – то ли за то, что назвали симпатичной, то ли за то, что целковым наградили.

Вот так Господин А.¹ за 1 рубль совершил покупку юной души в городе Нальчике в один из осенних вечеров недавнего года. Если кто-то считает, что душу продают за миллионы или тысячи долларов, он ошибается. Просто миллионы появляются в результате многократной продажи души.

Для иллюстрации того, что будет с той девушкой через несколько лет, предлагаю другую картинку с нашей постоянно действующей выставки характеров и актеров.

Сажусь на остановке в полупустую «маршрутку». Пропускаю вперед даму средних лет с претензиями на интеллигентность. Она садится на пустующее сиденье в глубине салона, а я – на одно из передних мест, чтобы спокойно передать деньги водителю. Дама протягивает мне две свои монетки достоинством в один и пять рублей, я их тоже передаю водителю, а потом уже пересаживаюсь на свободное место возле двери, чтобы спокойно созерцать заоконные пейзажи и происшествия.

Через какое-то время водитель «маршрутки» протягивает в салон рубль: «Кому я сдачу должен?». Дама бросает на меня быстрый взгляд – я делаю вид, что, в самом деле, поглощен неземной красотой ландшафтов района Богданки. Тогда дама спокойно забирает рубль себе. Причем, если в первом случае – когда передавала мне монетки, – она не вставала с места, заставив меня вытянуться буквой «W», то теперь не поленилась встать и сделать несколько шагов за добычей дня.

Суть проделок Господина А. в том, что, однажды подавшись его искушению, ты на всю оставшуюся жизнь становишься адептом алчности и зависти.

Впрочем, не все так мрачно даже в наши тусклые осенние дни. Вот садятся в «маршрутку» двое еще сравнительно молодых мужчин в одинаковых кожаных куртках и шерстяных шапочках, натянутых чуть ли не по самые брови. Про таких в милицейских протоколах пишут: лица ярко выраженной неславянской национальности. С ними мальчишка – школьник, сын одного из мужчин. Он садится на первое сиденье, а мужчины устраиваются напротив меня, в конце салона. Один из них вынимает из кармана сто рублей и протягивает мальчишке: «Передай за троих!».

Когда мальчишка передает ему сдачу, мужчина сперва машинально хочет положить кучу бумажек и монеток в карман, а потом пересчитывает их и видит, что водитель ошибся. «Здесь больше, чем нужно. Скажи шоферу, что он ошибся», – мужчина протягивает мальчишке лишние деньги.

– Это Бог вам дал. Не стоит от них так легко отказываться, – вроде бы шутя, говорит кто-то из пассажиров.

– Бог дает нам пищу и работу! А деньги мы зарабатываем, – говорит мужчина.

Когда в «маршрутку» входит женщина, которой уже некуда присесть, а мальчишка явно не намерен уступать ей место, тот же мужчина говорит ему:

– Что ты смотришь – уступи женщине место! А сам иди к нам, все поместимся.

На следующей остановке я выхожу из «маршрутки» в твердой уверенности, что Господин А. проник не во все двери и души обитателей нашего города. Но в то же время я знаю, что это весьма упорный господин – его гонят в дверь, а он лезет в окно. И поле битвы Господина А. и Господина Б. вечно. «А и Б сидели на трубе», – было первой фразой нашей детской считалки. Теперь-то я понимаю, что речь и тогда, и сейчас шла о нефтяной трубе. Просто тогда Господин А. поосторожнее себя вел.

¹) В лексионе автора Господин А. – дьявол (Антихрист), Господин Б. – Создатель.

СВЯЗКИ ГРИБОВ

На окне кухни висят связки белых грибов, сушатся на зиму. Белыми они назывались когда их собирали в горно-лесистой местности, а сейчас они выглядят темно-коричневыми с вкраплениями черного. Большое кухонное окно напоминает старинный китайский свиток с четкими колоннами спускающихся вниз иероглифов.

Если посмотреть сквозь эти иероглифы, то можно увидеть, как с ивы порывами ветра срываются желтые листья, как они хороводом летят на землю, как блестят темные от влаги голые ветви других деревьев, а вдали проступает драконова спина гор. Если смотреть в окно, не отрываясь, несколько минут, возникает ощущение, что находишься в Поднебесной времен династии Тан или Цинь. И пора ставить на огонь чайник с вином и готовить угощение. Скоро на нашу заставу приедут Ли Тай Пе или Бо-Цзюйи с Юанем Девятым. И вы будете с ними долго бражничать и распевать песни, сверяя переводы по антологии академика В. Алексеева.

ФИОЛЕТОВАЯ БАБОЧКА

Памяти В. Г. Кисунько

Фиолетовая ночная бабочка прячется в вазе со сливами. Со сложенными крыльями она напоминает самолет-невидимку «Стеллс». Пока они летают только над Югославией. Но скоро начнут залетать и в наше воздушное пространство. Собака охотится на залетающих в распахнутое окно насекомых. Бабочку не замечает. Маленькая такса беспощадно преследует эскадрильи ночных жуков и мотыльков. Не собака, а мобильный комплекс ПВО. Милует она только очаровательных зеленокрылых существ, чьи повадки напоминают эльфов. Рядом на диване безмятежно раскинулась Флора. Так спят только памятники старой Европы. Чтобы такса не нарушала ее покой, приходится выключать ночник. В темноте можно читать про себя стихи. Из дочерей Ликамба только старшую. Директор классической гимназии переводил древних на язык родных осин. На манер Архилоха сказал, что предпочел бы младшую сестру. Будущая королева была польщена. Мемуаристы отмечают, что в поздние годы она часто говорила камеристкам об учителе. Благодаря ей он покоится в литературном пантеоне. Хотя умер на вокзале, что было не совсем комильфо. Смерть приемлема только в городе дожей. В Библиотеке есть целый стеллаж с книгами о встречах с Хароном в водах его лагуны. Рыжий камер-юнкер грозился отдать концы где-нибудь на Галерной или Среднем проспекте. Но угораздило в другом полушарии. Завещал похоронить себя по пути на острова Бурано и Мурано. Всё-таки был любимцем королевы. Теперь покоится в евангелистской части тамошнего кладбища. В чашу, стоящую на его могиле, посетители складывают авторучки, деньги, камешки и записки. Просят выступить посредником при общении с Господином Б. Верят, что в другой жизни он столь же беспристрастен, как был в этой в своих произведениях. Но нам-то известно, что он замолвит словечко только за тех, которые хорошо писали. Не зря же при жизни часто повторял, что главное для литературы стилистика и эстетика, а вовсе не нравственность. Это была его вера. Но она не стала нашей, несмотря на все прилагавшиеся усилия, литературные изыски и аллюзии. Всё-таки мы слишком долго прожили в России. И родила нас русская мать. Русская бабушка клала в школьный ранец вместе с пирожком антоновское яблоко. А папа нашего друга придумал лучшую в мире систему ПВО. И мы до сих пор не боимся самолетов Альянса над своей головой. Электричество в комнатах выключаем не для светомаскировки. А для спокойного сна любимых. И чтобы не залетали ночные насекомые.