Восемь дней в сентябре и Рождество в Париже. Антикварный детектив. Или детективная история, разгаданная экспертом

– Вам плохо? Может, врача? Я форточку открою.

– Спасибо, ничего, я сейчас. Мусор нужно убрать, и запах уйдет.

Вероника, сделав над собой усилие, переступила страшный рисунок на полу, вытащила пакет с мусором из ведра, опрокинула туда же сковородку, завязала мешок тугим узлом и вытащила его на лестничную площадку.

– Ну, вот сейчас будет лучше. Сергей Викторович, а можно я тут быстренько помою все?

– Вероника Васильевна, у меня еще дел немерено, давайте осмотрим все и протокол составим.

– Ну, пожалуйста, а то мне одной не справиться. Жутко все это и страшно. А я вас потом отвезу, куда скажете.

– Страшно чего? Мела на полу? Ну вы даете… Ладно, только быстро.

Вероника за несколько минут умудрилась вымыть посуду, стоящую в раковине, собрать пылесосом разбросанную крупу из банки и быстренько протереть с хлористой жидкостью пол, так что кухня обрела если не идеальный, то вполне приличный вид, если так можно говорить о месте, где два дня назад убили человека.

– Скажите, Сергей Викторович, а почему ее как-то странно убили на кухне?

– А что тут странного? Открыла Клавдия Михайловна дверь, затащили ее на кухне и грохнули.

– А в коридоре, что нельзя было убить?

– Значит, нельзя. Может, побоялись, что соседи крики услышат, а может, вовсе не собирались убивать поначалу, может, только связать и ограбить хотели. По крайней мере, убили ее тем, что под руку попалось – топориком для мяса.

Вероника повернула голову и увидела, что среди кухонных инструментов, висевших над столом, не хватает одного предмета.

– Да, выходит, что наш Раскольников даже топора с собой для старушки не принес. Наверное, и убивать не собирался. А, кстати, что пропало? Здесь-то на кухне только одна банка крупы рассыпана. Ведь если бы что искали в банках, знаете ведь, что многие пожилые люди заначки там прячут, то, наверное, все перевернули.

– А может, сразу нашли?

– Да не прятала Клавдия Михайловна деньги в крупу. Она была дамой вполне современной. У нее карточка Сбербанка была. А все необходимые наличные держала в шкатулке в кабинете. Пойдемте покажу.

В кабинете, из которого Клавдия Михайловна сделала мемориальный музей своего супруга, преступники почти ничего не тронули. Так, пара книг валялась на полу, да на столе стояла открытая шкатулка, где по старой привычке она хранила деньги и ценные документы. Когда-то этот обычай завел здесь сам Виктор Михайлович Юдин, чтобы Клавочка в его отсутствие всегда могла взять нужную ему сумму на расходы. А после его смерти она продолжала складывать туда деньги, чтобы все было, как при покойном муже. Шкатулка была из карельской березы с золотыми и серебряными накладками: были тут и эмалевые бутылочки, и дамская ножка в кружевном чулке, подкова на счастье, колода карт и автографы с витиеватыми росписями, и даже фигурки слоников. Этот стиль Вероника для себя называла «дембельский альбом», так украшались и портсигары, и сигарные шкатулки, и даже серебряные кошельки. В их декоре была какая-то пошловатая чрезмерность и наивность, как в альбоме солдата, где фотографии армейских друзей соседствуют с цветочками и девушками, вырезанными из журналов. Когда-то, в совсем тяжелые для вдовы девяностые годы, Вероника предлагала продать шкатулку. Ведь не самая же необходимая вещь, да и покупатель имелся. Но Клавдия Михайловна наотрез отказалась.

– Что вы, дорогуша. Зачем же мне деньги, когда их некуда складывать? Поймите, это не просто шкатулка, это для меня символ нашего с Виктором Михайловичем благополучия. И, потом, она часть его мемориала. Нет, ни за что. Лучше давайте мы сухарницу хлебниковскую продадим. Она немножко аляповатая – с петушками. Виктор Михайлович не очень любил русский стиль, так что мы ей не пользовались. А у меня для сладенького хрустальная с серебряным ободочком есть. И хлебниковская сухарница, и хрустальная конфетница, оказавшаяся, между прочим, сделанной в московском отделении фирмы «Фаберже», были проданы и помогли вдове прожить почти год и сделать операцию на глаза. И, хотя продажи на этом не закончились, заветная шкатулочка уцелела. Сейчас в ней на дне сиротливо лежали какие-то бумаги и зеленая кредитная карточка. Денег не было.

– Ну вот, что я говорила, карточка на месте, а деньги украли.

– А много было?

– Вы знаете, точно не знаю, но, должно быть, прилично. Да тут, кстати, договор с антикварным салоном и лежит. Вот смотрите, они ей в качестве аванса выплатили по пятьдесят тысяч за картину. Всего их пять, значит, было двести пятьдесят. Восемьдесят три Клавдия Михайловна заплатила в стоматологию. Ей там два моста должны были поменять. Еще она телевизор купила. Это около тридцати тысяч – и новый плащ, и туфли. Так что тысяч сто двадцать должно было остаться, если она их, конечно, на карточку не скинула.

– Да, приличная сумма. Если у нас и за пенсию старушек убивают, то это, конечно, весомый аргумент. А скажите мне, Вероника, что это за история с авансом и почему так много?

– Анатолий Николаевич такое делает, если желает удержать клиента. А деньги за такие картины на самом деле небольшие. При хорошей раскрутке, что мы, в общем-то, и сделали, каждая должна не меньше десяти тысяч зеленых стоить, а на Западе и того больше. Скорее всего, аукцион пройдет как-нибудь по-хитрому. Купит неизвестный покупатель по телефону тысяч за шестьдесят каждую картину, а через полгода картинки всплывут в каком-нибудь московском салоне с ценой на порядок выше. А вдова получила бы еще полтинник и была бы счастлива. Она действительно была бы счастлива, для нее это фантастическая сумма. Клавдия Михайловна ведь была как ребенок: сейчас хорошо – и ладно, а то, что деньги эти быстро кончатся, не думает. Я ее поэтому уговорила не продавать все картины, потом можно будет цену более весомую получить.

– Да, понятия у вас какие-то странные. Двести пятьдесят тысяч – маленькие деньги, да мне за такие три года горбатиться…

– Ой, вы Клавдию Михайловну не знали. Хорошо, что часть этих денег на себя собиралась потратить: зубы там, телевизор, одежда, а то как появится лишняя копейка, так в ее сознании что-то включается и кажется ей, что она снова молодая, красивая и богатая, как при Юдине. Барыня эдакая. Так и начинает сорить деньгами: то в музей пошлет на издание каталога работ покойного мужа и организацию памятного вечера, то на реставрацию церкви пожертвует. Она так те деньги, что после смерти Юдина остались, и растранжирила. У нее совсем как в поговорке жизнь была: по доходам и расход.

– Ладно, пойдемте дальше.

В спальню преступник, похоже, вовсе не заходил, поскольку здесь все было в полном порядке, даже стоявшая на туалетном столике шкатулка осталась не тронутой. Здесь хранились украшения Клавдии Михайловны. Еще совсем недавно шкатулка была полна: были тут и старинные брошки, и массивные золотые украшения советской ювелирной промышленности. Не шедевры, правда, но вполне интересные, с очень неплохими камнями. Часть из них Клавдия Михайловна продала не без Вероникиного участия, а остальное все на месте: и колечко с изумрудом, и советские часики с дутым браслетом, и ожерелье из жемчуга, что привез Юдин своей супруге из Японии. Не хватало только старинного медальона. Он был довольно массивный, овальной формы, с восьмиконечной бриллиантовой звездой. Центральный камень в ней почти на карат. Такие медальоны Вероника называла купеческими, хотя носили их дамы самых разных сословий, вставляя в них портреты своих близких. Правда, у него был небольшой дефект: от времени, наверное, заклинило, и медальон не открывался, а Клавдия Михайловна хотела вставить туда фотографию любимого мужа. Но и как украшение вещица была весьма эффектна. Носила она его довольно редко и в основном дома; поскольку медальон был тяжелым, то она боялась, что однажды у нее оборвется цепочка и она его потеряет. Хотя Вероника не один раз объясняла ей, что если цепь весит больше, чем медальон, то опасаться нечего. И, потом, старинные часовые цепи ручной работы – это вам не турецкое барахло – они и не такое выдерживали.

– Скажите, а на Клавдии Михайловне был медальон? Большой, овальный, с бриллиантовой звездой?

– Нет, цепочку разорванную нашли рядом с трупом. Такая толстая, в палец, а не выдержала. Преступник ее как удавку сначала использовал. Затянул на горле, цепочка оборвалась, а он топориком. А медальона точно не было. Да у нас тут эксперты все осмотрели. А что, ценный медальон?

– Да тысячи на три с половиной, а то и на все пять потянет. Я имею в виду доллары.

– Неслабо… А вы нарисовать его сможете? Может, по магазинам и скупкам поищем. Все зацепка какая-нибудь.

– Да, конечно, хотя зачем нам рисовать, я вам сейчас фотографию покажу. Вот смотрите, это на последнем дне рождения у Клавдии Михайловны снимали. Здесь она с ним сфотографирована. На синем платье все отчетливо видно.

Дальше оставалась гостиная. Вот где был беспорядок так беспорядок. Из горки зачем-то вытащили весь мейсенский сервиз и разбили. Будто злобу выместить хотели. Сервиз хоть и не очень старый (так, второй половины девятнадцатого века, с типичным узором «саксонский букет»), но очень милый, и качество фарфора превосходное. Как говорила Клавдия Михайловна, «сквозь блюдца телевизор можно смотреть». Жалко вещь, почти сто пятьдесят лет прожила и тут на тебе. Досталось и мебели: у двух стульев была попорчена обивка. Но самое странное – это то, что кому-то в голову пришло испортить картины. И не просто так порубить в клочья, а разобрать на составляющие.

Дело в том, что эти коллажи на самом деле представляли собой достаточно сложную конструкцию. На картоне, покрытом холстом, была нарисована некая абстрактная композиция с лозунгами, потом в разных местах были вставлены металлические объемные формы: цилиндры, прямоугольники и пр. Вероника, конечно, подозревала, что они были полые, иначе из-за этих болванок работы бы весили о-го-го сколько. Но убедиться в этом было сложно, так как сверху были прикручены шурупами деревянные накладки, скрывающие момент соединения металла с картиной. Проволокой к картине были прикручены еще ключи разнообразной формы. А сзади к картону была приклеена фанера, которая скрывала все эти соединения. Так вот, преступник отодрал фанеру, отогнул крепления металлических формочек и выдрал их. Зачем – непонятно. Сделано по-варварски грубо. Вряд ли кто возьмется восстанавливать работы. Тут и по металлу много утрат, и по дереву.

Вероника взяла в руки одну из них, подошла к окну, пытаясь рассмотреть. В ярком солнечном свете отчетливо было видно, что на красочном слое, когда-то скрытом металлической накладкой, отчетливо отпечатался квадрат.

– Ой, смотрите, такое впечатление, что здесь что-то лежало. Даже ворсинки какие-то прилипли к краске. Видно, масло не совсем просохшее было. Может, из-за этого все и случилось. В картинах был тайник, и преступник мог знать об этом.

– Ага, преступник знал, а хозяйка не знала.

– Да вы не понимаете. Юдин большую часть жизни был выдающимся советским иллюстратором, а это у него так, ошибки молодости. За такие картинки в шестидесятые Хрущев выставку в манеже разгромил, а художников-абстракционистов педерастами назвал. А потом еще в семидесятые бульдозерные выставки были. За художниками КГБ следило. Да сам Юдин на всех съездах речи толкал про социалистический реализм, звание академика отрабатывал. Так что он про то, что эти картинки у него были, забыть хотел как в страшном сне. А вот про то, что он здесь хранил, наверное, помнил, поэтому и не уничтожил их. Умер он только внезапно. Приехал с пленума Академии художеств, чайку попил и спать лег, да так и не проснулся. Сердце не выдержало. Они-то старички старичками, эти академики, а, знаете, как закладывают. Да и ехал он в одном купе с Волкогонским, так того не иначе как Водкогонским в Союзе звали. Скорее всего, всю ночь квасили.

– Тайник в картинах – это, конечно, интересно. Как наши эксперты просмотрели? Мы с вами сейчас соберем картинки и отвезем на экспертизу, пусть посмотрят, что за ворсинки, какие следы еще где остались. А вы скажите, кому интересно было уничтожать эти картины. Вот антиквару этому, например?

– Да нет, вряд ли. Теоретически, конечно, это верный ход. Чем меньше картин художника на рынке, тем они дороже. Но это не тот случай. Пять картин погоды не сделают. А Клавдия Михайловна от него бы все равно никуда не делась.

– Но ведь в следующий раз пришлось бы платить дороже.

– Ну и что. Дал бы на пару тысяч долларов больше. Для него это непринципиально.

– Что значит на тысячу? Вы же сами сказали, что он их, возможно, перепродаст за двадцать.

– Ну, так это он. Понимаете, у нас владелец картин, как правило, получает не столько, сколько она стоит на мировом рынке, а столько, сколько ему захочет заплатить тот, кто может ее продать на мировом рынке. Помните, была несколько лет назад история с картиной Рубенса, которую вывез комендант Потсдама. Она сейчас у нас в Эрмитаже висит. Так вот, когда внучка этого самого коменданта продавала ее, то на руки она получила семьсот долларов. Потом картина несколько раз переходила из рук в руки, ее отреставрировали, провели экспертизу. Нынешний владелец купил ее уже за миллион. Кстати, он не переплатил. Если бы не международный скандал, то реальная рыночная стоимость этой картины не меньше ста миллионов.

– А что, бабушка сама не могла продать ее на зарубежном аукционе?

– У нас, молодой человек, законом запрещен вывоз предметов искусства, поскольку государство в начале восемнадцатого года однажды решило для себя, что все принадлежит народу, то есть ему. И торговать предметами искусства могло только оно.

– А, ну это когда было, в тридцатые годы только.

– В тридцатые картины из Эрмитажа понесли. Про это больше всех шумели, а сколько икон продавали… Вагонами шли за границу. Про это наша интеллигенция больше молчала. А урон куда больший. Это торговля душой народной. Зачем в шестидесятые годы святынями снова торговать начали? Что, голод в Поволжье снова был? А драгоценности? То, что в музеях хранится, – это лишь куцая часть того, что было. Все родное государство распродало и братьям на мировую революцию отвесило. А если старушка какая-нибудь, не дай Бог, свою брошку, которая у нее после революционных обысков и войны уцелела, захочет вывезти, то ни в коем случае. Это у нас национальное достояние. Только внутри страны, где такой уродливый рынок выстроен. Да и антикваров можно понять. С ними тоже государство в темные игры играло. Такой профессии у нас пока даже не существует, еще двадцать лет назад любой, кто мог попасться на перепродаже искусства, – получил бы срок за спекуляцию, а торговля драгоценностями из-под полы до сих пор уголовное преступление. Это как будто бы нам государство даровало возможность попользоваться бабушкиной брошкой или колечком. Да ладно, что я вам все рассказываю, антикварный бизнес у нас теперь законом регулируется, а вы его лучше меня знаете. Кстати, сервиз разбитый можно выбросить?

– Да, конечно. И давайте картинки упакуем.

– Может, только вот эту основу картонную, где отпечатки остались.

– Нет, пусть эксперты еще поработают, может, пальчики где засветились и они просмотрели.

– А что, отпечатки не нашли?

– Да тут все протерто было. Преступник даже перчатки надел, ну, в которых посуду моют, и все аккуратно с жидкостью типа стеклоочистителя протер, так что следов никаких.

Аккуратно упаковав картины, они вдвоем перенесли их в машину, затем Вероника захватила пакет с мусором, а Сергей Викторович снова опечатал квартиру.

– А скажите, с квартирой-то теперь как? Она долго будет опечатанной?

– Ну, пока идет следствие, пусть так постоит. Да и потом, вы в права наследства можете только через полгода вступить. Так что потерпите.

– Да за полгода ее разграбить могут, бомжи какие-нибудь залезут или подожгут чего доброго. Они же быстро просекают, где жилье пустует.

– Я думаю, что с таким цербером, как вдова Перовского, это у них не получится.

– Правда, с этим цербером Клавдию Михайловну убили.

До отделения милиции ехать было всего-ничего, но народ к тому времени хлынул с работы, и на всех улицах образовались солидные пробки. Три квартала они объезжали полчаса. Сергей Сергеевич решил, видно, не терять время зря и продолжил свои расспросы, будто на сегодняшний день их мало было:

– Вероника Васильевна, а скажите-ка, вы почему свой магазин не откроете? Вроде и образование у вас есть, и так вы в этом деле соображаете.

– Если вы считаете, что этого достаточно, то ошибаетесь. Магазин денег стоит и немалых.

– Ну вот и квартирка вам в наследство достанется…

– А, вон вы куда… Квартирки этой для организации такого бизнеса недостаточно. Магазин – это помещение, либо свое, либо аренда, потом зарплата персоналу, да и оборотные средства нужны. Так что для этого штук семь-десять таких квартир нужно. Если вы думаете, что я могла из-за квартиры убить Клавдию Михайловну, то напрасно вы время тратите.

– А откуда, скажите, такие теплые чувства к постороннему человеку?

– Ну, не совсем постороннему. Моя матушка и Клавдия Михайловна – троюродные сестры. Давно, еще до войны, их дома рядом в одной деревне стояли. Ее мать когда-то вышла замуж за местного комсомольца, чтобы спасти всю семью от раскулачивания, красавица была. Только несчастливый брак тот был. Бравый комсомолец оказался крикуном, гулякой и пьяницей и замерз зимой в сугробе, не дойдя до дому, оставив несчастную бабушку Наталью вдовой с четырьмя детьми в двадцать семь лет. А было это году в двадцать восьмом или девятом. В общем, Клавдии Михайловне тогда года полтора было. А годы эти самые голодные были: так, моя бабушка, будучи отменной портнихой, шила всем женам начальников ну и хлебушек, конечно, на две семьи делила. То молочка подкинет, то пареной свеклы детишкам. Так и выжили. Потом война. У Натальи все три сына погибли, а она от горя ослепла и умерла вскоре. Опять бабушка Клавдию в свою семью взяла, кормила, обувала и одевала, хотя своих было трое детей. И на ее деньги она поехала в институт учиться. Помогали, как могли, все первые годы, до тех пор, пока Клавдия Михайловна за Юдина не вышла.

– А она им помогала?

– Да нет, да это особо и не требовалось, все выросли, работали, да и в стране жить стало лучше и веселее. Ну а сейчас из всей большой семьи у нее моя матушка самым близким родственником оказалась. Даже если бы не было бы завещания, то квартира бы ей осталась. Но моя мама старше Клавдии Михайловны, и ей эти хлопоты ни к чему, вот она и написала в мою пользу. Так что все просто объясняется. Вообще мне кажется, что в деле этом картины – основная причина, и, может быть, в них было что-то спрятано. Знать бы вот что… Может, стоит в архивах покопаться, найти какие-то факты, связанные с Юдиным…

– Вы знаете, Вероника Васильевна, я, конечно, ценю, что вы Маринину с Донцовой почитываете, но, как говорится, милиция разберется… Сейчас мы подъедем, протокольчики составим, вы подпишите и все, не надо умничать. Мы уже как-нибудь сами безо всяких архивов.

Сказал как отрезал. Она же просто хотела помочь…

Домой Вероника добралась только вечером. С заходом солнца в Питере закончилась хорошая погода. Закапал сначала медленный тихий дождик, а потом как-то неожиданно небо прорвало, и по стеклу полилась вода сплошным потоком, о такой говорят – как из ведра. Одновременно с первыми каплями дождя в левый висок начал вкручиваться ржавый шуруп мигрени. Как всегда, неожиданно и не вовремя. В этот момент хорошо бы принять таблетку, выпить крепкого сладкого чая, приложить лимончик на висок и полежать ну хоть полчасика. Но до дома ехать как минимум минут двадцать. И поэтому Веронике ничего не оставалось делать, как, стиснув зубы, схватиться крепко за руль и, пропуская всех лихих ездунов, медленно продвигаться в нужном направлении.

К тому моменту, когда она добралась до дома, штук сорок молотков стучало у нее внутри черепа, и мигрень перешла в стадию нарыва. Она еле поднялась по лестнице и, открыв дверь, плюхнулась на кухне. Еще небольшое усилие – и была выпита спасительная таблетка. Только сейчас она вспомнила, что после завтрака и кофе с Маргошей так ничего и не ела. Наверное, это вместе с дождиком и дало такой результат. Для сытного обеда было уже поздно, но вот что точно помогает в таких случаях, так это квашеная капусточка с клюквой, которую она уже лет десять покупала у одной торговки на Кузнечном рынке. В меру резкая, с приятной кислинкой, она на какие-то полградуса снимала накал боли. Чуть-чуть закусив, Вероника прилегла в гостиной на диван, укрывшись пледом, и стала прислушиваться к болезненному продвижению крови по сосудам мозга, чувствуя, как острая боль постепенно отступает, а глаза слипаются сами собой. Она уже уснула, но тут истошно зазвонил мобильник, брошенный в прихожей. Пришлось вставать, отчего опять резко застучало в голове, и бежать к телефону.

– Нюся, ну где ты там, я уже минут десять не могу до тебя дозвониться, – это была мама, только сейчас Вероника вспомнила, что не заехала в турфирму выкупить путевку, и то, что мама будет этим крайне недовольна. – Нет, ну почему ты не звонишь, как договаривались, меня тут чуть не парализовало. У тебя наверняка что-то не так: не получила деньги и не сможешь приехать меня забрать, и я тут погибну… —Мама всегда предполагала самое худшее в жизни дочери, и ее всегда едва не парализовывало от осознания того, что с ней, а не с Вероникой может при этом случиться.

– Мама, ну хватит, а, пожалуйста, деньги я получила, путевку могу выкупить в любой день. До отъезда еще почти десять дней. У меня голова сегодня болит, просто раскалывается. Я выпила таблетку и уснула.

– Ты точно выкупишь путевку? Сделай это завтра и сразу же позвони мне.

– Конечно, позвоню. Ты-то как?

– Ох, ну что как. Хожу на процедуры, пью воду. Что остается делать старому больному человеку? Эта Людмила Карповна, ну та, с которой мы летели в самолете. Представляешь, такая задавака. Сама живет в отеле классом ниже, и номер у нее на первом этаже прямо на улицу выходит, а, тоже мне, строит из себя даму. Я ей говорю: давайте по парку погуляем, а она все нет, давайте шопинг, шопинг. Ну а какой из меня шопинг, нет, я купила кое-что по мелочи, но караты в ювелирных лавках не считаю. Куда уж мне, живу с дочерью. Не особо нашикуешься.

Все ясно, у мамы проснулся азарт к покупкам, а денег ей Вероника в дорогу дала немного, с учетом того, что у нее полный пансион. Правда, разве это мало – семьсот долларов на неделю, да еще в такой относительно дешевой стране, как Чехия. Просто мама, как всегда, южит и прибедняется. Не знаю, какой великий педагог вселил ей мудрую мысль о том, что детям нужно постоянно ставить в пример каких-то идеально хороших мальчиков и девочек, чтобы они из кожи вон лезли, чтобы доказать свою состоятельность, а потом, когда у них что-нибудь получится, сказать об этом походя, махнув рукой: «Да, неплохо». Зато за каждую неудачу выговаривать по полной программе.

В таких ситуациях при звуке маминого голоса Вероника мысленно сжималась в комочек и казалась самой себе той маленькой годовалой девочкой, совершившей свой первый проступок. Ей тогда только исполнился годик, и на пушистой новогодней елке, среди разноцветных стеклянных шаров она увидела стеклянного музыканта с дудочкой. Он был в малиновой рубашке, темно-синих шароварах, усыпанных звездами, и таком же колпачке. Только висел он довольно высоко. Вероника хоть и встала на цыпочки и уже ухватила его своей пухлой ручкой (еще чуть-чуть, и она разожмет эту зубастую прищепку, державшую его на этой холодной ветке, и с ним можно будет играть, положить в кроватку), но… в этот момент случилось страшное: елка рухнула, накрыв ее своими колючими ветками. Потом были крики мамы, отчаянные взмахи веника, которым она собирала битые игрушки, а Вероника молча смотрела на все это из-под высокой родительской никелированной кровати, теребя пальцами один из шариков со спинки, его она раскрутила, когда еще ползала по дому.

С тех пор при звуке маминого недовольного голоса в Веронике просыпалась та самая маленькая девочка, и она считала себя виноватой за все: за то, что занялась какой-то непонятной профессией, за то, что не поступила в правильный институт, чтобы потом, как родители, пойти работать на завод, а они бы могли ей гордиться. Вон старшая сестра, та всегда была послушной девочкой, все сделала, как надо. Правда, о том, что неправильная сестра сейчас помогает правильной, мама не вспоминала, и о том, что сейчас, живя с ней, занимающейся бог знает чем, она может ездить отдыхать в Карловы Вары, о которых она, работая всю жизнь на правильном заводе, слыхом не слыхивала, – это тоже не учитывалось. Господи, да какие Карловы Вары – о заводском доме отдыха никто не мечтал! И это правильная жизнь… Это даже хорошо, что мамы сейчас нет, а то бы Веронике припомнила все по полной программе. И она бы оказалась повинной в смерти Клавдии Михайловны, даже если это не доказала милиция. Любой человек, имеющий дело с этими органами, был у правильной мамы на подозрении. Ну что же она? Нет, так нельзя. Мама просто за нее беспокоится. И они еще покажут этой задаваке Людмиле Карповне, что такое настоящий шопинг в Чехии. Они поедут в Прагу. И мама будет красоваться в самых великолепных гранатовых серьгах.