О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные

Приведу здесь один глубоко врезавшийся в память эпизод продолжения войны с нами, оставшимися в живых. В один из погожих дней сентября 47-го или 48-го года, возвращаясь из школы, услышали грохот сильного взрыва и увидели взметнувшийся столб пламени и дыма за Малаховкой, в районе Кожанова дуба (этого своеобразного ориентира в нашем селе). Прибежав на поле, увидели страшную картину: разбросанные вокруг огромной воронки плуги, колёса, двигатель и другие узлы трактора «ХТЗ», производившего здесь вспашку. На краю воронки, истекая кровью, стонал тракторист с оторванными ногой и рукой, развороченным животом и только слышалось «пить, пить». Потом и эти звуки стали всё тише и тише. Какую медицинскую помощь могли мы в то время оказать этому растерзанному человеку? Даже воды и то рядом не было, да и «бывалые» не советовали при ранении в живот давать воду. А это был как раз другой случай, когда глоток воды не столько мог навредить, сколь успокоить угасающее сознание. Воды, конечно, принесли, но она уже не понадобилась.

Это поле после изгнания немцев обрабатывали уже два года подряд, правда, лошадьми, и никаких мин не выпахивали, но стоило взойти на поле трактору, как случилась беда. И вот как иногда случается в жизни: на этом тракторе рядом с трактористом на крыле над колесом сидел прицепщик (в те годы это был штатный работник, которому полагалось сидеть на плуге и регулировать глубину вспашки), ушедший от исполнения своих прямых обязанностей, как часто бывает, к товарищу поболтать. Взрывом он был отброшен метров на десять и в горячке или от естественного испуга смог подняться и добежать до Бутыренки к своему дому и там уже упасть без сознания. К счастью, он выжил и стал нормальным человеком. Не знаю, к какой категории отнести такое спасение – простое везение, или наличие всё-таки чудес на этом белом свете.

Не менее драматичный случай произошёл во время разминирования на самой Каниной горке. Для сбора извлечённых из земли противотанковых и противопехотных мин привлекались и местные жители с транспортными средствами (телегами или, как в этот раз, с санями). Мины свозились в одно место, почти на самой вершине и сбрасывались в кучу для последующего их уничтожения путём подрыва. Образовавшаяся пирамида была уже внушительных размеров и надо же было такому случиться, что в одной мине, по-видимому, по недосмотру сапёра и свозившего «урожай» деда, остался взрыватель и при сбрасывании мины так рвануло, что от деда, лошади и саней не осталось даже следов. Так что война для нас ещё продолжалась.

Ещё осенью, «обследуя» Канину горку, мы заметили стоявший на северо-восточном склоне по нашим понятиям совершенно целый танк, почти с полными баками горючего, с целыми гусеницами и с боекомплектом снарядов, не очень больших, как мне запомнилось, расположенных примерно на уровне пола. Внутри он был выкрашен белой краской и выглядел очень уж чистеньким. Почему-то у нас его окрестили английским. Снаряды мы не трогали до весны 44-го, когда в мае вернувшийся с фронта калека показал, как обращаться с пушкой и потом мы несколько снарядов выпустили значительно левее деревни Куприно, повернув предварительно, кстати, очень легко, башню. Но эту стрельбу нам вскоре решительно пресекли, и этот танк разделил ту же участь, что и остальные – был разделан на металлолом. Разделка танков на металлолом началась после разминирования всей территории, продолжалась более двух лет, а металл вывозился «студебеккерами» в Брянск. Эти американские автомобили нам хорошо запомнились своей непривычной для нас формой кабины и кузова, большой скоростью и грузоподъёмностью. Но больше всего, конечно тем, что мы пытались на них «прокатиться». Некоторые водители так резко тормозили, чтобы дать нам нахлобучку за влезание на ходу в кузов машины, что часто у нас были разбиты и носы и коленки. Другие же водители, понимая, что ребятня всё равно будет рисковать, останавливались сами, следовала команда «залезай» и с ветерком ехали уже до самой Горки. Всё-таки хоть какое-то развлечение для нас, обездоленных.

Выживание

Мобилизация «резервов»

Пока шло обустройство примитивного нашего быта, хоть какая-то подготовка к предстоящей зиме, люди большей частью молчали и старались заниматься своими делами и для себя. Потом как-то кратковременно прошли разговоры о будущем: будут ли единоличные хозяйства или опять вернутся колхозы. Хотя второй вариант многих не устраивал, бунта, как говорится, не было. Потому что появилась советская власть в лице сельского совета, которая и объявила, что все сохранённые лошадки, телеги, упряжь, плуги, бороны и прочее, а так же поля, засеянные весной каждым хозяином, становятся колхозной собственностью. Были мобилизованы наличные силы на строительство конюшни, на заготовку кормов для лошадей и выполнение других неотложных работ. Материалы для строительства добывались там же – разбирались немецкие блиндажи. Мне же почему-то запомнилась конюшня, построенная в 45-м году из самана, замешанного босыми ногами наших матерей, которая долгое время и служила колхозному конскому поголовью.

В один из дней поздней осени 43-го года прямо к нам, на нашу улицу, привезли долгожданную соль. Мать взяла и меня в помощники. В среднего размера деревянных ящиках была насыпана серо-грязная масса – соль, вперемешку с камешками и откровенной грязью. Не знаю, на каких условиях, но мы получили небольшой кулёк этой массы. Уже можно было теперь сдабривать картошку – основной продукт питания и в этом 43-м году и в предстоящие долгие голодные годы. Наша мать предпринимала отчаянные попытки и делала это неоднократно, чтобы добыть, хотя бы какие-нибудь добавки к нашей скудной пище. Вместе с другими женщинами тёмными вечерами отправлялась на участки, засеянные горохом. Днём нельзя – это квалифицировалось бы как воровство колхозной собственности со всеми вытекающими последствиями в условиях военного времени. Помочь нам нашей власти было нечем, а вот карать власть находилась быстро. Мы же втроём сидели в полной темноте на печке – другого места в землянке просто не было – и с нетерпением ожидали возвращения матери, говорили, конечно, о волках, которые могут загрызть и однажды стали упрашивать мать не ходить вечером на поле из-за боязни волков. На все наши опасения мать ответила, что «надо бояться не волка, а человека». Эту материнскую мудрость помню и до сих пор. Что могли наши бедные матери насобирать в темноте? Ведь сроки уборки зерновых давно прошли и, естественно, колоски пшеницы, ржи и стручки гороха в большинстве своём осыпались и проросли. Но женщины были рады и крохам, поэтому и шли в ночь добывать пропитание голодающим малолетним детям своим. Надеяться было не на кого и не на что.

Жизнь в землянке замирала с наступлением темноты, на улице было холодно, одежонка не для зимы, а из обуви у нас одни на всех были отцовские сапоги, в которых он пришёл с финской войны. Это были добротные кожаные сапоги, подбитые мелкими латунными спиралевидными «гвоздиками». Они были, правда, тяжёлые, но другой обуви не было. Мы с Шуркой попеременно ходили в них гулять, и потом я в них же пошёл и в школу. Мать их тоже надевала.

Освещение в наших жилищах долгое время было очень примитивным, а по конструкции однотипным. Светильники делались из орудийных гильз подходящего размера, для чего горловина гильзы сплющивалась, в образовавшуюся щель плотно вставлялся фитиль – кусок суконной ткани, в плечике пробивалась дырка для заливки в неё керосина и получалась известная в те времена «катюша», по-видимому, названная так по каким-то схожим признакам с грозным оружием – гвардейскими миномётами. Если не было керосина, то использовался бензин, но в него тогда добавлялась соль, якобы препятствующая воспламенению и последующему взрыву. Добыть керосин, а тем более бензин, было очень сложно, продажа керосина в магазинах началась значительно позже, году в 45-м или 46-м. Точно так же в большом почёте были спички, потому что их просто негде было приобрести. Зажигалок тоже пока не было. Приобрели права гражданства «первобытные» способы добычи огня – кресало и кусок твёрдого металла, лучше обломок напильника, кремень и фитиль (трут). Женщины не могли себе позволить даже этот примитив в добывании огня – не было соответствующей сноровки. И вот мать, как и многие другие женщины, утром выходила из землянки, обнаруживала у кого-то поднимающийся из трубы дымок и с баночкой, заполненной хорошими древесными угольками, шла за «огнём». После добычи «огня» начиналась растопка печи. Конечно, старались как можно дольше сохранить в печке свой «жар», но из-за отсутствия дров такое случалось очень редко. Топились ведь соломой, в лучшем случае – хворостом. В окружении холода, голода и тьмы начала процветать полная антисанитария: люди не только не мылись в бане, но и неделями даже не умывались, что привело к повальному заражению вшами, блохами, клопами. К своему стыду до сих пор не знаю вразумительного ответа на вопрос: почему и, главное, откуда появляется вся эта кровососущая нечисть при скоплении людей в одном месте и несоблюдении ими санитарно-гигиенических правил. Эта эпидемия завшивленности характерна для воюющих армий и брошенного на произвол судьбы гражданского населения. Вшами были заражены и немецкие войска, но должен признать, что они боролись с ними и специальными средствами. Уже весной 44-го года на местах установки палаток и в немецких блиндажах нами были обнаружены эбонитовые баночки серо-коричневого цвета, наполненные каким-то вонючим серым порошком. Посчитав, что это какая-то «отрава», найденные баночки забрасывали подальше. А не надо было выбрасывать. Хотя и много позже, но всё-таки узнали, что этот серый порошок является смертельным для вшей. Его потом начали производить и в СССР, где он стал широко применяться для уничтожения насекомых, в том числе и в сельском хозяйстве. И только потом он был запрещён к применению как действительно ядовитое вещество. Речь идёт о знаменитом «Дусте» – порошке ДДТ. Вот ещё когда пришлось соприкоснуться с чудом немецкой химической промышленности. Хотя и вонючий был порошок, но вши от него действительно дохли.

Попутной находкой в тех же местах были маленькие светильнички в виде картонных плошек с фитильком, заполненных каким-то горючим составом.

Готовилась фашистская Германия к войне очень основательно, даже, казалось бы, такие мелочи для облегчения солдатского быта и то были учтены. Да и проблема тех же спичек у них была решена своеобразно – их в значительной степени заменяли бензиновые зажигалки. У нас это средство добывания огня начало появляться только в конце войны и то, кустарное, с использованием винтовочных патронов. А пока не было ни спичек, ни зажигалок. Не по силам было тогда нашему государству решить эти «мелкие» проблемы и тем самым облегчить страдания народа.

Бабушка

Моя бабушка Екатерина Кирилловна

Поздней осенью 43-го года, когда уже всё было покрыто снегом, вернулась из эвакуации бабушка Екатерина Кирилловна, которую я не видел, должно быть, с последнего предвоенного лета. Бабушка Катя, как мы её звали дома, до войны жила на Малаховке в родительском доме вместе со своими родителями и женой брата Якова Кирилловича. Но эту женщину я видел очень редко, поэтому в памяти она и не удержалась. Моего прадеда Кирюшу похоронили ещё перед войной, когда мне было годика два, так что в памяти остались только контуры бороды пожилого человека. А вот прабабушка запомнилась мне своим белым платочком на голове, очень мягкой, светлой улыбкой на лице, когда она кормила меня вкусной гречневой кашей с постным маслом. И почему-то ясно помнится позеленевшая медная ложечка, которую я долго ещё держал во рту после того как справился с кашей. Может быть потому, что у меня сильно заболела голова, и бабушка на руках отнесла меня домой, хотя к ним на Малаховку я пришёл сам. Мать разрешала мне, пятилетнему, иногда такие «путешествия».

В эвакуацию бабушка отправилась вместе со своей мамой и женой Якова в составе Малаховского обоза. Тяжёлые испытания ожидали их впереди, особенно мою несчастную бабушку Катю, на которую ещё в молодые годы свалилось большое горе. Рождённая в зажиточной семье Каёнковых, где её очень любили, в 1913 году вышла замуж за Дмитрия Васильева, который хотя и вернулся целым с первой мировой войны, но где-то загинул в войну гражданскую. Так что не долгим было её бабье счастье, и замуж больше бабушка не выходила. А за кого? Непрерывно идущие войны извели очень многих мужиков её возраста. Единственным её ребёнком была моя мать Татьяна Дмитриевна, родившаяся в январе 1915 года.

Обоз, с которым эвакуировалась бабушка, с самого начала из-за отсутствия разумного вожака, как мой дядя Пётр Михайлович, взял курс на быстрейшее прибытие в Германию, хотя, как рассказывала бабушка, и в их обозе было много несогласных покидать родные места. Во время одной из бомбёжек бабушка выбегала со своей мамой из дома, в котором их временно приютили, чтобы спрятаться где-нибудь от взрывов. Но ещё на крыльце при взрыве очередной бомбы в грудь прабабушки, выбегавшей первой, попал большой осколок, перерубивший даже нательный крест и грудину. Прабабушка ещё успела распорядиться снять с неё небольшой мешочек, висевший у неё ниже крестика, что бабушка ещё до подхода сельчан и исполнила, повесив теперь уже ей принадлежащие семейные ценности себе на грудь. Прабабушку похоронили там же на деревенском кладбище. К сожалению, бабушка из-за перенесённого горя и длинного потом пути домой не могла даже вспомнить название той деревни, где случилась беда. Поэтому она и вернулась на родину одна с небольшой лишь сумой, в которой были кое-какие сухарики, собранные у сердобольных жителей по пути её домой. Она мне той поры запомнилась очень усталой, грустной и с выражением безмерного горя на лице. И даже потом, когда жизнь стала понемногу налаживаться, стали удаляться события прошедшей войны (я не могу сказать, что стали забываться, нет, ибо такое пережитое не забывается), бабушка оставалась всегда ласковой, заботливой, довольствующейся всегда малым, много трудившейся по хозяйству и, я бы сказал, какой-то беззащитной. Улыбка не так часто посещала её печальное доброе лицо.