Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова

Не поздоровавшись и даже не кивнув, Бакуня уставился на Бориса.

– А это кто таков? Для утехи взял? Ха-ха.

– Тебе-то что за дело? – не смутившись, ответил Василий. – Говори за чем пожаловал.

– За тобой, не иначе. Григорий Лукьянович к себе требует.

– А он что за птица, чтобы меня, царского стряпчего, к себе требовать?

– Видать, жуть как понадобился. Ежели сам не пойдешь, велено силой доставить.

Бакуня кивнул опричникам и те двинулись к Губову.

– Вы бы не шустрили, – подал голос черноволосый мальчонка. Он отодвинулся от стола и Бакуня увидел открытый бочонок… с порохом. В руке парень держал тлеющий трут. – Кто торопится, тот богу не молится.

– Что ты, юнец? Охолонись, – сглотнул тиун Малюты.

Он был не из пугливых, но неожиданные повороты иногда выбивали его из колеи. Не надолго.

Опричники, увидев порох, опустились на лавки у стены, заморгали.

– Юнец-то тебе верно сказывает. Ежели не желаешь в очередной раз разочаровать господа, уймись покуда, выпроводи своих людишек. Разговор имею. И не дури, балабол, нам все одно терять ужо нечего.

Но кромешников и не надо было «выпроваживать». В следующее мгновение они уже толкались задами в дверях, пытаясь все разом выбраться наружу. Один из них обронил бердыш. Секира отскочила от стенки, упала на Бакуню. Как лезвием срезала часть воротника на кафтане, чудом не задев самого.

– Ладно, – вздохнул Плетнев, садясь за стол. Он не переставал боковым зрением следить за тлеющим трутом в руках юнца. «Вот ить, худоумец, как близко огонь к зелью держит. Рванет и сапог не сыщут. Что же надобно Ваське, раз на такую крайность сподобился? Не иначе, все заранее просчитал… а, значит… значит, царь али ужо помер, али жив – здоровехонек и медовуху малиновую кушает. Хм…»

– Угощений не предлагаю, – сказал Губов. – Так вот. Ежели не желаешь вслед за своим хозяином на плаху отправиться, вникай в то, что я тебе поведаю. Государь мертв. В ночь на Святителя Петра и преставился. Отравил его твой Малюта. Помогал ему ты. Доволен?

– Я-я…, – замычал Бакуня, но так и не нашелся что сказать дальше. Одно дело разговоры в доме Старицкого – жив царь али нет, а тут сам Васька Губов об том говорит, да еще с бочкой пороха в обнимку. Серьезно. Опомнившись, начал креститься.

– Помер, значит…, – выдавил наконец Бакуня – …Спаси его, господь… Отчего же колокола молчат?

– Успеется, – неопределенно ответил Василий.

– Понятно. Ждут, когда полки Басманова из Ливонии вернутся. Земские за Старицкого, думские – за сына Ивана. Федор – пустое место. Начнется…

– Да, могут Шуйских позвать. Али вообще похерят Рюриковичей. Чем, скажем, Годуновы плохи? – подмигнул Губов Борису.

– А что! – отозвался тот, – надел бы я шапку Мономаха, первым делом со шведами, ляхами да литовцами мир подписал. Надобно у них полезное брать, а не бодаться.

– Сопли подбери, – осадил его Бакуня. – Тоже мне, потомок Римских кесарей… И фитиль потушил бы что ли, баламошка.

Борис положил тлеющий трут на тарелку, подошел к Бакуне и со всей силы, двумя руками ударил его в ухо. Это стало полной неожиданностью не только для Плетнева, но и для Василия. Он открыл рот, а оглушенный Илья свалился со скамьи. Завертел головой, как тот медведь, от которого он спас Малюту.

– Больше меня так не обзывай, – прошипел Годунов. – Я ить дворянин, хоть покуда и на конюшне. Сломаю шею, не заметишь.

Василий помог Илье подняться, усадил на лавку.

– Видал, какой у меня сподручник? Сущий Зевс-громовержец. А уж по уму прям император Юстиниан. Так что почти угадал. Итак, царь Иван Васильевич приказал долго жить, упокой бог его грешную душу… Теперь потребно действовать быстро и решительно.

А государь всея Руси, живой и здоровый, тем временем уверенным шагом приближался к селу Клементьево, что вблизи Троицкого монастыря. Давно так долго не ходил, от напряжения левое плечо, которое всегда было выше правого, поднялось еще шибче. Со стороны могло показаться, что чернеца перекосило кривой болезнью. Но его яркие голубые глаза устали не знали.

В посадах обители, где его крестил игумен Иосаф, и которая несколько лет назад сгорела почти до основания, он останавливаться не стал. Пылало тогда так, что плавились колокола, горела земля. Погибла монастырская казна. Но плакал Иван не по ней. А плакал, когда представлял как текут слезы пред огнем по ликам святых на иконах. И сердце его разрывалось. «Ох, не уберег вас, страстотерпцы… аз виновен, аз грешен…» Седмицу в Успенском соборе молился, сам по утрам и вечерам звонил в колокола, читал для поднятия духа Иоанна Златоуста и Житя Святых. Еле отпустило.

Нет, даже глядеть на стены обители страшно. А в посадах могут признать и без бороды. Ох, тяжко без неё. И как это глупые ляхи да немцы с голыми лицами живут? Холодно и чешется. «Надобно бы указ издать о запрете бритья бород. Токмо изменникам – латинянам оное гораздо».

В селе Клементьево был большой торговый двор. Здесь продавали горячие пироги, ржаную и пшеничную каши, сбитень, мороженое мясо лесных зверей и птиц. Кривоглазая бабка сунула ему в руку лепешку, кто-то протянул моченое яблоко.

Иван благодарно кивал, не откидывая капюшона, шептал молитвы. В полу схимы ему вцепился дурной калека, что-то мычал несуразное, плевался. Отодрать его помогли мальчишки, прогнали дурака пинками в канаву, откуда он продолжал изрыгать что-то непотребное. Вывалялся в грязи, стал показывать «монаху» фиги. «Узнал что ли?»

За торжищем стояла корчма. У неё томились понурые ямщики. По всему было видно, что седоки их не шибко одолевают. Туда и направился государь.

На входе столкнулся с целовальником. Тот перекрестился, сразу заявил: «Чернецов не привечаем. Но хлебушком и водицей не обидем». «И на том спасибо», – смиренно отвечал Иван. Он сел на краю длинного стола, уставленного тарелками с мясом и зеленью. Это все с аппетитом поедала ватага желтобородых мужиков в почти одинаковых светло-серых рубахах из конопляного полотна. Некоторые были в войлочных конусообразных шляпах. Все крепкие, жилистые, злые – до еды и до разговора. То ли крестьяне, то ли посадские ремесленники, не поймешь. Как только государь сел на лавку, сразу услышал, что говорят о нём.

– Сказывают, Ивашка-то вовсе и не помирает, а давно ужо к ляхам убёг, – говорил самый крепкий и верткий из мужиков. Он так усердно вращал глазами, что казалось они сейчас вывалятся.

– Отчего же к ляхам? – спросил другой. – Разве у шведов не лучшее?

– Оно, конечно, лучшее, но король Эрик не может простить ему Вильно. Ивашку никто не жалует.

– А за что его жаловать? – встрял мужик с подбитым глазом, второе его око сильно слезилось. – Судебник навязал, а в нём одно непотребство. Вот у меня сосед козу украл, я его поленом пришиб, не до смерти, слегка, а он донес. Так за бесчестье 5 рублей стребовали. А где их взять? Пришлось всю скотину продать. Во как.

– То ладно, – сказал другой. Его ухо было подвязано тряпкой. Он часто прикладывал к нему руку, морщился, видно там стреляло. – Митрополита Макария со свету сжил, духовника свого Сильвестра угробил, кромешников расплодил аки тараканов. Свои же своим кровь пускают. Народ в Ливонию с севера бежит, а с юга – к хану. Сказывают, у крымчаков-то и лучше. Дожили…

К Ивану, скрежещущему под капюшоном зубами, подошел хозяин корчмы, поставил перед ним большую миску с гречневой кашей, тарелку с хлебом и репой, кружку овсяного киселя и полштофа водки.

– Кушай, добрый человек, подкрепись с дороги, да помолись за меня на досуге. Ежели не забудишь имя Ивана сына Григория.

– Не забуду, – ответил государь. – Очень даже не забуду.

А мужики тем временем продолжали судачить.

– Не ведаю, как там у крымчаков, – сказал самый пожилой из компании, – а нам бы точно конец, ежели Ивашка нами и долее правил.

Сидевший слева от царя крепкий светловолосый парень с прямым как у варяга носом и таким же четко очерченным подбородком, вдруг ударил кулаком по столу.

– А не стремаетесь такие речи вести, маракуши? Закудахтали, когда государь ослаб. Токмо бы помои во круг себя метать. Вот ведь, брыдлики скудоумные! О добре не помнят. А ить это Иван Васильевич вам, холопам земельным, Юрьев день устроил. Вы, грязное племя, по Судебнику теперя в правах наравне со всеми. Царь бояр жирных прижал, а вам вольности дал. Опричнина-то для порядку. Казань и Астрахань взял и тем магометан прищучил. И про Макария и Сильвестра вы всё врете. Языки вам поганые бы вырвать.

– Что?! Кхе-кхе, – подавился куском хлеба лупоглазый мужик. Прокашлявшись, перегнулся через стол. – Кого оправдываешь, молодец, кровопийцу? Поди и сам таков. Токмо кончилось ваше времечко. Теперя народ своё слово скажет. А к нему бояре да дворяне прислушаются. Ежели нет, то сами кровью умоются.

– Князя Старицкого хотим, – сказал его приятель. – Он желает чтоб, как в Европе – сытно и чисто. И мы желаем.

– Морды свои для начала умойте, – ухмыльнулся парень. – Тоже мне, немцы, ха-ха.

– Умоем и причешем, ежели новый правитель потребует. Русский народ, он такой, ему поводырь нужон. На запад поведет – и ладно, Духа Святого от Отца и Сына примем, на восток – тоже ничего и к магометанству привыкнем.

– Ну это ты хватил, – возразил глазастый. – Веру мы свою предавать не станем, а жить аки немцы да шведы не прочь. И можем! Мы ить, русские, по крови-то варяги. Вона, в Новгороде, сыт народ, богат и почти по-немецки живет. Потому как близко к Европе. А Ванька войну в Ливонии затеял, опять супротив русских всех настропалил. И кто нас любить-то будет опосля? Боятся нас, аки татарской орды. Презрением и срамом награждают. Он собирался еще в прошлом годе Новгород подпалить, последний вольный град изничтожить.

– Да куда уж ему, – сказал больной ухом мужик. – В Ливонии застряли. А сам Ивашка, сказывают, почитай ужо несколько годов своей супружницы Темрюковны покрыть не может. Она к стрельцам да холопам за блудом бегает. Ха-ха.

Этого Иван Васильевич стерпеть уже не мог. Кровь прилила к голове, кулаки сделались каменными. Скинул монашеский капюшон, схватил ближайшего мужика за горло:

– Это кто Темрюковны покрыть не может?! Я что ли? Да ты, собака, у меня сейчас жабой заквакаешь!

В бритом, почти наголо остриженном чернеце никто государя, конечно, не узнал. Мужик перехватил его руку, попытался вывернуть, но не смог. Царь был крепок. Его его никто и никогда не мог одолеть в борцовских играх. Разумеется, поддавались, но его сила всегда была на лицо.

У мужиков тут же оказались длинные, словно полусабли, тесаки. Поднялись. Пришлось разжать руки на горле «собаки». Но отступать Иван Васильевич не собирался. Не в его правилах. Из-под рясы молниеносно выхватил кинжал сибирского хана, что принадлежал думному дьяку Никитину.

Дорогое оружие и прыткость чернеца произвели впечатление на мужиков, это их еще больше раззадорило. Они сбились в кучу и волчьей стаей стали наступать на Ивана. В этот момент светловолосый парень поднял скамью и, встав рядом с Иваном Васильевичем, принялся ею размахивать.

– Не дрейфь, монах, отобьемся, а нет, так за твои добродетели бог сразу тебя в рай определит, – сказал весело он. – Может, и меня за компанию.

Царь внимательно посмотрел на парня. Вот он-то действительно, как никто другой, походил на варяга, только с более мягкими, славянскими чертами. Глаза же его были настолько синими, яркими как звезды, что государь даже на мгновение зажмурился. А когда их открыл, то увидел, что они с молодцем прижаты к стене, а один из мужиков держит в руках короткую, с широким раструбом пищаль, на толстом деревянном ложе. Такие недавно начали ставить на кладбищах от воров. Только пищаль эта не имела кремневого замка, запаливалась она от фитиля. Он уже тлел.

Самое удивительное, но в последнее мгновение, а государь понимал, что оно сейчас настало, он не ощущал страха перед смертью. Его чувствительные ноздри раздирал запах серного фитиля и он готов был заплакать, что не может вырвать кадыки этим негораздкам.

Мужичина с пищалью ступил на шаг вперед, прижал ее к плечу. Его приятель начал подносить фитиль к запальному отверстию ствола.

Краем глаза Иван Васильевич заметил у входа какое-то шевеление, а затем кисть с фитилем чудесным образом отделилась от руки и с глухим шлепком упала на пол. Детина с пищалью обмяк, повалился животом на стол. Остальным проказникам уже мяли бока и физиономии опричники.

Царь понял что произошло, лишь когда увидел Федора Басманова с окровавленной саблей.

– Ты?! – выпучил он глаза.

В них не было радости, одно изумление.

– Я, государь. Кажись, вовремя. Всех утырков повязать и в телегу, лично разбираться стану, – отдал он приказ стрельцам в легких осенних кафтанах.

– А что ты тут делаешь, Федька? – царь отер взмокший подбородок рукавом рясы. – Я ить тебе велел в Слободе сидеть, палаты мои стеречь.

На Федора и Ивана Васильевича все глядели с испугом и недоумением, в том числе и скрученные на полу «утырки». «Ца-а-рь, – выдавил наконец из себя один из них. – Не может быть…» Другие задергали ногами, запричитали: «Прости, царь-батюшка, по скудоумию сотворили!» Того что лишился кисти, сразу закололи, чтоб не орал.

– Не мог тебя одного отпустить, благодетель, – ответил царский любимец. – Сердцем чуял беду.

Прищурил свои синие глаза и варяг-молодец. Склонил пшеничную голову набок, пристально разглядывая Ивана.

– Государь? – спросил парень.

– Он самый, – ответил царь, подошел к нему, приобнял. – Спасибо, друже, за услугу и преданность отблагодарю. Как звать?

– Кашка. Димитрий сын Адамов. В кромешники записаться иду, скверну на Руси выводить.

– Адамов?

– Родич из свеев, мать от новгородских словен. А ты точно царь?

– Тебе что, метрику церковную показать?

– Чего же лысый, как коленка?

– Тебя не спросил, утырок, – буркнул Иван. – Федор, дай ему денег.

– Нет с собой, государь.

Царь по-простому задрал полы рясы, спрятал кинжал за широким кожаным поясом, подошел к Басманову.

– Ты, и без монет? А это что?

Он взял опричника за руку. На указательном пальце блестел широкий перстень из красного камня в золотой оправе.

– А-а, это я у шведа Ларсона, капитана королевских керасиров в кости взял.

Сказал и прикусил язык.

– Так, значится, вы в Ливонии воюете?

– Да нет, государь… я хотел… то было еще при Волыни.

– Ну, а коль при Волыни, тогда и ладно.

С этими словами государь принялся стягивать с пальца Федора перстень. Тот кривился от боли, но молчал.

Иван поглядел на камень.

– Рублев на шестьдесят потянет. А?

– На сто, благодетель, – ответил, хлюпая носом Басманов.

– Держи, Кашка, – протянул царь перстень парню. – Дал бы более, да, вишь, нет. Жалую сей же час опричником. Земельку земскую тебе потом подберу.

Казалось, Дмитрий всё ещё не верил, что перед ним государь всея Руси, которого в народе величают то Мучителем, то Грозным.

– Не надобно мне, – отстранил он руку с подарком. – Я ить не за деньги стоял, а за правду.

– Царево подношение отвергаешь?! – вскипел моментально государь.

– Точно, Грозный, – ухмыльнулся парень. – Коль ты царь и опричником нарек, возьми лучше к себе, предан буду.

– Хм. Шустер. Поглядим. А тебе, Федька, вот моя благодарность.

Царь со всего размаху ударил Басманова ладонью в лоб. Тот отскочил к стене, споткнувшись о лавку, растянулся на полу.

– За что, государь?

– Не смей более меня ослушиваться. Ишь, надумал за царем следить! Твое дело собачье – приказали, выполняй.

Народишко в корчме все это время сидел притихший, не смея пошевелиться. Кабатчик и вовсе превратился в соляной столб, а когда царь «отблагодарил» Федора принялся беспрестанно икать.

Царь подошел к нему.

– И с тобой за хлеб-соль расплачусь, Иван сын Григорьев. Ну-ка, Федька, что там у тебя на деснице еще блещет?

Басманов не заставил себя ждать. Быстро стянул с пальца на другой руке перстень, правда, не такой богатый, протянул целовальнику. Тот низко поклонился сначала царю, потом опричнику Басманову.

– Что с обидчиками паскудными делать? – спросил как ни в чем не бывало Федор. – Сразу на кол посадить, али для начала попытать?

Государь устало махнул рукой:

– Да ну их, утопи просто в ближайшей речке и всё.

– Слушаюсь, Иван Васильевич.

– Отпустил бы ты их, – подал голос молодец Кашка.

– Как так? – раздул ноздри царь. – Для чего же воров-то отпускать?

– Да какие они воры? Так, ерпыли брыдливые. Ты ить и вправду дел бесчестных немало наворотил.

– Что?! – вскинулся Басманов и пошел на Дмитрия. Но царь его остановил.

– Ну, продолжай, – сказал он.

– Ослобони их, пусть помнят великодушие твое царское и об том народу рассказывают.

– Может, еще и наградить?! – не унимался Федор. – Они властелина Третьего Рима чуть живота не лишили!

– Награды, конечно, не достойны, веревки достойны. Но милосердие сильнее кнута.

– Ишь, мастер какой словесный. Тебе бы в монахи, а не кромешники. Отпустил бы, да ить при смерти я. Разве не слыхал? Разнесут, что здоровый. А то мне не надобно.

– Чудно. К чему тебе это? Хотя, то твое царское дело. Токмо кто им поверит, что они с самим царем в захолустным кабаке за одним столом сидели, да еще убить его собирались?

– Ладно, жизнь отнимать не стану, но и воли не дам. Федька, определи псоватых на Сьяновские каменоломни. И все! А ты… Кашка сын Адамов, со мной пойдешь.

В кабак ворвался человек, обросший словно болотный нежить. На груди его болтался обломанный снизу деревянный крест.

– Други! – заорал он с порога. – Царь-государь Иван Васильевич помер! Осиротели!

Кто-то начал креститься, ошалело переводя взгляд с мужика на Ивана и обратно. Другие закашлялись, будто поперхнулись. Цирюльник сполз под стойку, прикрыв рот рукой. Он крестился неистовее всех.

– Помер? – поскреб голый подбородок государь. – Ну вот и ладнось, ну вот и слава богу.

Сделалось так тихо, что слышно было ожившую на окне осеннюю муху.

– Все уразумели, что я помер?! – рявкнул вдруг царь. – Ну так-то, сермяжники, прощевайте.

Оттолкнул волосатого «болотника», вышел из корчмы. За ним поспешил новоиспеченный опричник Кашка.

А в Разбойном приказе, что на Зарядье, продолжалась беседа стряпчего Губова с тиуном главного опричника Бакуней.

– Малюте по-любому конец, – говорил Василий. – Кто ж простит захудалому дворянишке Грише Бельскому, случаем выбившемуся в бояре, непотребные игры с самими Рюриковичами! Ни князь Старицкий, ни сын Иван, ни Шуйские не простят. Да даже ежели и не они займут престол, Малюте не простят обид. За его проказы многие захотят бывшего любимца государя живьем закопать. И так и сделают. А коль узнают, что это он Ивана Васильевича отравил, так народ его ужо завтра на площади растерзает. У меня есть доказательство его кознодейства. Письмо. То, что ты передал дьяку Никитину от Малюты.

– Так это ты его порешил?

– Он сам на кинжал напоролся, – быстро ответил за Василия Годунов. – Сам!

Плетнев заиграл желваками, лицо его сделалось желтым, как при лихорадке, а уши покраснели, словно их подогревали свечами.

– Да перестань же трутом махать перед бочкой! – не сдержался он в адрес Бориса. – Вся изба ужо серой провоняла.

Годунов на это лишь рассмеялся. Но трут все же погасил, подпалив предварительно свечу от лампады под Богородицей. Он подошел к Бакуне.

– Ты сам-то читал сие послание? – тихо спросил Борис.

Вопрос прозвучал зло и даже угрожающе. Бакуня хотел возмутиться наглости юнца, но, вспомнив оплеуху, передумал. Он, конечно, не сомневался, что в миг бы разделался с этим наглым переростком, но теперь было не до того.

– Нет. Письмо печатей сургучовой было скреплено.

– Тебе ли она преграда?

– Не читал!

– И даже не ведал что в нём?

– Не ведал.

– Скуратов встречался со Старицким на днях?

– Только от него возвернулись.

– Выкладывай, друже, об чем говорили, да всё в точности.

Бакуня вздохнув, передал разговор, что состоялся вечером в доме князя.

– Ага, – почесал лоб Годунов. – Теперь ясен следующий ход Малюты. Что ж, не будем его сдерживать. Ты сейчас же вернешься к хозяину, да токмо не сообщишь ему, что государь умер. Уразумел?

– Без Губова? Так Малюта меня прибьет.

– Скажешь, что решил попытать стряпчего самолично. И он подтвердил, что да, царь очень плох, что это никакой не обман и скоро отойдет, потому как… с ног до головы покрылся волдырями и черными пятнами. С Василием Васильевичем в приказе был я – Бориска Годунов. То подтвердят твои кромешники. А потом… потом вдруг я, юнец безусый, видно припадочный, бросился со свечой к бочке с порохом. Ты успел едва унести ноги, дом-то и взорвался. И нет более ни Губова, ни Годунова, коих царь послал устроить дознание в Разбойном приказе. Нет и тела дьяка Никитина, которое лежало в подвале приказа, а потому сгорело. Словом, концы в воду.

Бакуня покрутил головой, соображая, но так до конца и не понял смысла слов шустрого парня. Тот же продолжал:

– Малюта ждать не станет. Ужо утром заставит князя написать письмо Курбскому. Повезешь его Андрею Михайловичу, вестимо, ты. Так вот, то послание передашь нам, а заместо него получишь иное. И смотри, тиун, не вздумай играться с огнем. Поверь мне, ежели оступишься, не то что костей, пепла опосля себя не соберешь.

Слышать такую угрозу от какого-то Годунова, Бакуне было невыносимо. Но понимал, что выхода нет.

– Где же мы встренемся?

– Недалеко от Белого города, в корчме, что Малява держит. Знаешь, поди? – это уже спросил Губов.

– А то. Токмо мне не понятно про бочку с порохом и пожар. Как же это?

– Да очень просто.

После этих слов Борис спокойно встал, выкатил из-под стола бочонок с огненным зельем, опрокинул на бок. Часть пороха высыпалась и Годунов сделал из нее длинную дорожку. Затем так же спокойно поднес свечу к ее краю. Порох вспыхнул. Огненная змейка, шипя и разбрызгивая искры, поползла к бочке.

Бакуня глядел и не верил своим глазам.

– Что вылупился? – толкнул его в плечо Годунов. – Беги, покуда цел.

Только теперь до тиуна дошло. Он подскочил, как ошпаренный, бросился вон из избы.

А Василий и Борис, в свою очередь, поспешили из приказа через черный ход. Только успели выскочить и залечь в ближайшей канаве, как внутри дома громыхнуло так, что повылетали окна. Приказ почти сразу охватило пламенем, который гигантским факелом осветил всё Зарядье.

Пробуждение второе. Неизвестность

Оператор Юра Головин проснулся от громких голосов. На своих рабочих местах сидели его коллеги и сосредоточенно что-то обсуждали, перебивая друг друга. На их бледных лицах было сильное напряжение.

– Может, что с центральной блокировкой дверей? – говорил Петя Вельяминов.

– Ну при чем тут двери, – горячился журналист Илья Плетнев, – когда и Софокл ни на что не реагирует! Вот!

Он хлопнул несколько раз в ладоши, пощелкал пальцами, дважды повторил свой личный пароль. Но компьютер не реагировал. Сбоку на виртуальном экране пылала двойная звезда Сердце Карла. Рядом – планета Энона. Причем, довольно внушительных размеров. На ней уже можно было разглядеть материки и океаны.

– Ничего не понимаю, – вглядывался в изображение Илья. – Так приблизиться к Эноне мы должны были лишь в конце третьего сна. Но ведь мы же не проспали лишнего, сегодня только 25 октября.

– Вот именно!

– Что за шум? – спросил, потягиваясь Юра. – Ну, братцы, доложу я вам, и бабахнуло в Разбойном приказе. До сих пор в ушах звенит. Вы тоже там были или с Иваном Васильевичем от упырей в кабаке отбивались?

– Да погоди ты, – оборвал оператора продюсер, даже не поздоровавшись. – Тут дело поважнее, чем галлюцинации обсуждать.

– Что стряслось-то, можете объяснить?

Головин отключил дистанционные датчики аппарата искусственного сна, опустил ноги на пол, обулся. Подошел к приятелям.

– Ну?

– Нет связи с командой корабля, отсек не открывается. Софокл молчит, как воды в рот набрал.

– Введите код экстренного выключения блокировки. Нажмите SOS наконец.

– Во, какой умный, – ухмыльнулся журналист. – Сразу видно из 16-го века.

– Ага. Приключение – закачаешься. Детектив что надо. Вы-то участвовали?

– Разумеется, – вяло ответил Илья. – Я проснулся, когда Борис порох подпалил. Все выжили-то?

– Порядок, не беспокойся. Теперь интересно как поведет себя Бакуня.

– Мужики, вы совсем очумели? – вспылил Петя Вельяминов. – Тут непонятное ЧП, а вы о сказках. Самое удивительное, что мы уже, видимо, давно в созвездии Гончих псов! А должны были находиться только у Волопаса. И Энона вон рядом.

Юра нажал на встроенный чип. Вспыхнул экран на руке. 25 октября, 20…года, 15 часов 21 минута по Гринвичу.

– Да-а, непонятно, – пробубнил он. – Станцию в Облаке Оорта запрашивали? По дополнительной линии.